— Ты, Надя… Прости, но я… совсем не думал, что всё обернётся вот так.— Да уж ясно, что не думал, — сказала она и плюхнулась в кресло, скрестила пальцы на животе. — Только мне не легче, Коля…
Запахи в квартире Надежды Даниловны всегда были плотные, терпкие — старое дерево, сигаретный табак с балкона, и какой-то кухонный сладковатый дух — из тех, что намертво въедаются в занавески. Подоконник заставлен рассадой, а из-за неё выглядывает лысая герань. Но сегодня утром даже привычный уклад пошёл клочьями: кружка с остатками кофе упала прямо на линолеум, разлилась в лужу вокруг Надеждиных тапок.
— Ну что опять у тебя? — крикнула со двора соседка Люда, выглянув из окна своей квартиры.
— Да ничего! — отмахнулась Надя и в сердцах наступила на осколок. — Всё у меня как у людей, а в остальном - не твоё это дело.
Но соседи-то знали всё: Коля, с которым Надя уже двенадцать лет как расписана, вернулся вчера поздно, с духами на рубашке и каким-то странным взглядом, будто не домой с работы пришел...
— Надь, ну не глумись… Не хотел я, чтобы так получилось, — Коля мялся, растирая темечко. Седина пробежала, а волосы всё ещё густо топорщились, будто ветром надули.
— Чего ты не хотел? На работу не хотел? Или чтобы я, старая дура, вдруг нюх потеряла и не поняла, что воняет от тебя чей-то молодостью? — Надя подошла к нему вплотную: так, что хотелось вывернуть его душу наизнанку.
* * * *
Надя была из тех женщин, которых не замечают на улице. Серое пальто, платок, вечно торчит пакет из «Дикси», в сумке — скидочная карта, заначка и какие-то таблетки "от тахикардии". Но кто бы подумал, что именно у этой, обычной, заурядной Надежды, жизнь повернулось на все 180 градусов?
Коля — бывший слесарь, руки у него всегда с мозолями, и даже с полтинника он выглядел как «мужик в годах», хотя когда-то Надя могла разглядеть что-то нежное в его широкоплечем теле.
Кто-то сказал бы, что их вообще сближало — ну, кроме дружбы по совместному проживанию и походам в аптеку? Были у Надежды две дочки, обе уже "вылетели из гнезда", внуков видит пару раз в год по скайпу. Коля ходит в гараж, иногда таскает домой принесённую «по случаю» тушёнку, да ремонтирует вытяжку для соседки Людки.
Всё было даже слишком просто, слишком привычно.
Но в то дождливое утро, когда за окном смазывали берёзы хмурые капли, Коля бросил свою новость между делом. Он вернулся домой позже, чем обычно, бросил рюкзак, промямлил:
— Надь, поговорить надо…
Она выключила на плите пшёнку, сняла с головы платок. Всё нутро напряглось — так нервно, как будто сейчас будет выговаривать: «Сергей Сергеевич из ЖЭКа опять воду ни за что отключил».
— Давай, только быстрее, у меня огурцы на балконе падать начали, их еще подвязать хочу.
— Не могу я так больше. Ну… Всё, надо разойтись.
Она смотрела на него с таким глухим, колючим удивлением, что он сначала замялся:
— Я не к новой. Просто не могу. Достал быт, твои лекарства, ворчанье. Мне это — не жизнь…
Слова он выговаривал кусками, будто давился. Ковер на стене вдруг стал совсем чужим, каждый цветочек на нём — как дыра.
— Ты мне скажи прямо: не люблю? Уходишь? Или… что? — у Надежды зубы застучали не то от холода, не то от обиды.
Коля развёл руками.
— Да не знаю я… Просто хочу по-другому, может, уехать. Хватит.
— Уезжай к своей Любе из второго подъезда! — Но и сама Надя поняла: не в Любе дело, да и не о любви речь. Просто устают люди, а высказать всё как есть— кишка тонка...
Он похлопал по своим коленкам, вскочил и вышел на балкон. Люда из окна увидела только спину. Надя медленно прошла на кухню, банку с чаем стукнула об стол: треснула крышка, по всей кухне разбежался липкий запах мяты. Дробь дождя за окнами казалась громче. Жизнь вдруг покрылась мутью, как стекло на балконе осенью.
* * * *
Следующие дни прошли в ожидании. Коля собирал вещи по одной, молча приносил полиэтиленовые пакеты, прятал куда-то старые фотографии и свой армейский альбом. Отвечал на вопросы коротко, будто не слышал.
— Ты хоть чайник выключила, когда ушла?
— Ага… — проверяла Надя каждые полчаса: всё ли выключено?
В доме сразу стало больше звуков — гудел холодильник, хлопали двери. Надя всё чаще ловила себя на том, что пытается вспомнить, за что держится. Фото с выпиской внука из роддома? Полочка с подсвечниками? Да всё неважно — стенка-то эта шатается, если за её заднюю панель тронуть.
Приходили дочки, причитали:
— Мам, ну куда он денется, мы давно говорили, что он… совсем не подарок. Он тебя использовал только — ты за него и квартиру мыла, и готовила.
Но Надя им не говорила: она скучает даже по шумным телеканалам, что он смотрел вечерами, и этакой особенной тишине, которая бывает, когда семья вместе, даже если ругается…
Самое трудное началось через неделю, когда по ночам сквозняк стучал дверью на балкон — будто кто-то крался домой. Коля пропал: ни звонка, ни смски, только по двору раз в пару дней шастает, не поднимая головы.
В пятницу утром, когда Надя собиралась вынести мусор, во дворе её поймала Люда:
— Видела твоего Колю! Вон туда шёл, к вокзалу, с сумкой. Не возвращается, что ли?
— Скатертью дорога, — буркнула Надя, а сама потом пошла, села на кухне, заварила чай, как в старые годы две заварки на одну чашку. Вдруг обнаружила: одиночество, на которое жаловалась коллега, сейчас давит на её грудь, не даёт ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Пришла кошка. Та, которую Надя подкармливала с балкона — пушистый комок, уже старая, но упёртая. Села на пороге, уставилась жёлтыми глазами, будто чего-то ждёт.
— Вот ты только и осталась, Машка, — вздохнула Надя.
Вечером нашлась в почтовом ящике записка, грязная, на линованной бумаге:
«Надь, если чего надо, приезжай в гараж. Коля.»
* * * *
Гараж - мостик между одиночеством и старым укладом, вдруг стал единственной крепостью. Когда Надя через день решилась — взяла фирменные «сырники», и пошла туда, где Коля теперь сахарит чай.
В гараже — запах старого бензина, под потолком — лампочка холодная, на полках варенье, связка отмычек от всякой техники из восьмидесятых.
— Ну что, хозяйка, пришла ругаться? — шутит Коля.
— Да больно надо...
Согласно хлопают крышки ящиков, стучат железяки — жизнь продолжается, но иначе.
— Ты не просто так ушёл, скажи честно, — Надя наливает чай, медленно, подливая кипяток.
— Просто устал, — тихо.
— А я не устала, думаешь?
Вдруг всё наэлектризовано, как перед грозой.
— Может, ну её, эту старость? По новой начать или… порознь? — говорит Коля почти шёпотом.
— Да никакой новой не будет, если до сих пор не получилось.
Тишина тяжёлая, уличные фонари выхватывают в окне морось. Надя смотрит на свои руки, синие прожилки, пахнущие кремом и луком.
— А больше мне сказать нечего, — она берёт свою сумку и почти убегает.
* * * *
Через две недели Надя меняет замки. Коля больше не появляется, никто больше не ест ее чудесные сырники. За окном на балконе сорняки лезут в рассаду, словно зеленое кружево между дряхлыми стёклами.
Она теперь звонит дочкам реже. Слова тяжелы — крутятся вокруг темы ссор, обиды, но наружу не вырываются. Они живут далеко, и Надя не хочет им докучать, как старая пластинка.
Только однажды, когда в магазин пришла за солью, познакомилась с Полиной Аркадьевной: бывшая «электрик», вдова. Разговорились — про отопление, про молодость, про то, как всё бывает сложно.
Потом пошли пить чай. За кухонным столом возникла редкая тёплая пауза — не привычная не семейная, но и без признаков одиночества.
Но вечерами всё равно возвращается пустота — балкон открывает нараспашку, тянет холодом и сыростью. Дожди промывают окна, над плитой лампочка дрожит, кошка переворачивается на боку, рыжее ушко цепляет прохладу.
— Не думала я, что старость такая глухая, — говорит Надя как бы в воздух.
* * * *
Ничего не случается. Никто не возвращается. Письма от Колиной новой жизни не приходят — ни оттуда, ни отсюда. В доме становится свежее: без скандалов, без упрёков. Но легче не становится...
Надя сжимает на подоконнике чашку с крепким чаем. Слышит, как старая рассохшаяся дверь на балкон хлопает — всё так же. Кошка мурлычет, время капает по подоконнику.
Злость на себя, на Колю, на жизнь — въелась в каждый угол кухни.
Новая жизнь не началась. Просто закончилась старая.
Солнце садится за гараж, запах полыни сочится на лоджию. Люди живут рядом так долго, что потом даже ссоры им чужие, а одиночество, с которым наконец остаёшься — уже не делишь ни с кем.
И в этом одиночестве нет ни морали, ни облегчения. Только усталость — и злость на то, что, оказывается, прожил всё это не замечал, что тебя никогда, на самом то деле и не любили...
Благодарю за каждый лайк и подписку на канал!
Приятного прочтения...