— Я больше не буду помогать брату! Если хочет, пусть продолжает пить! — Катя стукнула кулаком по столу.
Чашка подпрыгнула. Чай расплескался. Маленькое тёмное озерцо растеклось по белой скатерти. Как жизнь по белому листу.
Муж молчал. Смотрел в окно. На дворе октябрь рисовал жёлтыми красками. Листья падали. Медленно. Один за другим. Как надежды.
— Ты слышишь меня, Серёж?
Он повернулся. Глаза усталые. Такие бывают у людей, которые много думают и мало спят.
— Слышу. Только не понимаю.
— Что тебе не понятно? — Катя пыталась вытереть стол салфеткой. Движения резкие. Злые. — Двадцать лет! Двадцать лет мы его тащим. А он всё глубже.
Серёжа сел, напротив. Взял её руки в свои. Тёплые. Надёжные.
— Кать, он твой брат.
— Был брат. — Голос дрогнул. — Тот мальчишка, который защищал меня от хулиганов во дворе, был брат. А это... это чужой человек.
Память... штука коварная. То молчит годами, то вдруг выстреливает картинками из детства. Вот Миша учит её кататься на велосипеде. Держит за седло. Бежит рядом. Кричит: "Я тебя не отпущу! Никогда!"
А вот он же. Вчера. На пороге их дома. Качается. Глаза мутные. Просит денег. Опять.
— Помнишь, как он вчера выглядел?
— Помню.
— Он даже не узнал Машку. Собственную племянницу. Девочка спросила:
"Мама, а дядя Миша больной?" Что я должна была ответить?
Серёжа встал. Прошёлся по кухне. Остановился у холодильника. Там детские рисунки. Домик. Солнце. Семья. Все улыбаются. Даже собака улыбается.
— На рисунке он тоже есть — сказал тихо.
— Это не он. Это наша память о нём.
Телефон зазвонил. Резко. Неожиданно. Катя посмотрела на экран. Номер мамы.
— Не бери — шепнул Серёжа.
Но она уже нажала зелёную кнопку.
— Катюша, родная... — голос мамы дрожал. — Миша... он в больнице.
Мир остановился. Секунда. Две. Три.
— Что случилось?
— Печень. Говорят, если не прекратит пить... — мама заплакала.
Катя закрыла глаза. В голове пустота. Как в старом доме, откуда вынесли всю мебель.
— Мам, я... я не могу.
— Катя?!
— Не могу больше. Понимаешь? Не могу.
Она отключила телефон. Серёжа сел рядом. Обнял. Молча.
— Знаешь, о чём я думаю? — прошептала она.
— О чём?
— О том дне, когда он первый раз пришёл пьяный. Мне было семнадцать. Я училась в институте. Думала, что мир прекрасен. А он пришёл... и всё развалилось.
— Не всё.
— Нет, не всё. Но что-то важное. Что-то, без чего семья становится просто группой людей с одинаковой фамилией.
За окном стемнело. Быстро. По-октябрьски. В доме напротив зажигались окна. Люди возвращались с работы. Садились ужинать. Рассказывали друг другу о прошедшем дне.
— А помнишь тот Новый год? — вдруг спросил Серёжа.
— Конечно.
— Миша тогда был трезвый. Целый месяц. Играл с Машкой в прятки. Рассказывал анекдоты. Мы думали...
— Думали, что всё изменится.
— Да.
Катя встала. Подошла к окну. Посмотрела на звёзды. Их было мало. В городе всегда мало звёзд.
— Серёж, а что если я монстр?
— Что?
— Обычные сёстры не бросают братьев. Даже алкоголиков.
— Обычные сёстры не живут столько лет в аду.
Она обернулась. Посмотрела на него. На этого человека, который согласился жениться на девушке с проблемным братом. Который терпел. Понимал. Не упрекал.
— Я его всё равно люблю — сказала тихо.
— Знаю.
— Но не могу спасать его каждый раз.
— И это тоже знаю.
Телефон снова зазвонил. Опять мама:
— Катя, он спрашивает про тебя. Говорит, что понимает... Что ты сердишься.
— Мам...
— Приезжай. Пожалуйста. Хотя бы посмотри на него.
В трубке тишина. Долгая. Тяжёлая.
— Хорошо — выдохнула Катя. — Но это в последний раз.
Она положила трубку. Серёжа молча подал ей куртку.
— Поедешь со мной?
— Конечно.
Они вышли... В холод. В неизвестность.
А где-то в больничной палате лежал человек, которого когда-то звали просто Мишей. И он думал о сестре. О том дне, когда он учил её кататься на велосипеде. О том, как обещал никогда не отпускать.
И о том, что некоторые обещания нарушаются против воли.
Дорога до больницы заняла полчаса. Они ехали молча. Слушали радио. Там играла старая песня. Про то, что всё пройдёт. И печаль, и радость.
— Как думаешь, он изменится? — спросила Катя у светофора.
— Не знаю. — Серёжа пожал плечами.
— Для меня это важно.
— Ты едешь к нему не потому, что он изменится. Ты едешь потому, что изменилась сама.
Больница встретила их запахом лекарств и чьей-то чужой болью. Пол скрипел. Коридоры казались бесконечными.
Палата номер двенадцать. За дверью — её детство. Искорёженное. Но всё-таки детство.
Катя остановилась. Рука замерла на ручке.
— Готова? — спросил Серёжа.
— Нет — честно ответила она. — Но пойду.
И открыла дверь.
Он лежал. Худой. Почти прозрачный. Совсем не похожий на того великана, который когда-то поднимал её на руки.
— Катька? — голос слабый. Хриплый. — Ты пришла...
Она подошла ближе. Села на стул рядом с кроватью. Взяла его руку. Кожа жёлтая. Вены просвечивают. Как карта дорог, которые никуда не ведут.
— Пришла.
— Я думал... думал, ты не приедешь.
— Я тоже так думала.
Он улыбнулся. Слабо. Но это была та самая улыбка. Из детства. Когда он дарил ей последнюю конфету.
— Помнишь, как мы в детстве играли? — прошептал он.
— Помню. Ты всегда мне помогал.
— А теперь наоборот. — Он закашлялся.
— Миш, не надо.
— Надо. Я же понимаю. Понимаю, что натворил. Двадцать лет... как в тумане. Ты там была. Мама была. А я... я был где-то в другом месте.
В коридоре кто-то плакал. Тихо. Безнадёжно. Больницы полны чужого горя.
— Знаешь, о чём я жалею больше всего? — спросил Миша.
— О чём?
— О том дне рождения Машки. Когда ей исполнилось пять. Я пришёл пьяный. Она рисунок принесла. Нарисовала всю нашу семью. И меня нарисовала. С улыбкой.
Катя закрыла глаза. Помнила тот день. Помнила, как дочка спрятала рисунок. Как плакала потом в своей комнате.
— А я... я даже не поблагодарил её. Ушёл. Хлопнул дверью.
Она потом спросила:
"Мама, а дядя Миша меня не любит?"
— Что ты ответила?
— Что любит. Но не умеет это показать.
— Правда?
— Правда.
Он заплакал. Тихо. Как дождь по стеклу.
— Катька, а можно... можно я попрошу тебя о чём-то?
— Можно.
— Если я... если не выберусь отсюда... скажи Машке, что дядя её любил. Очень любил. Просто был очень больной.
— Скажу. Но ты выберешься.
— Не знаю. Врач сказал... если брошу пить совсем... может быть. А если нет...
— Бросишь?
— Не знаю — честно ответил он. — Хочу. Очень хочу. Но не знаю, смогу ли.
Серёжа подошёл к окну. Посмотрел на город. Огни горели. Люди жили. Любили. Ошибались. Прощали.
— Миш — сказала Катя тихо, — я тебя прощаю.
— За что?
— За всё. За эти двадцать лет. За боль. За страх. За то, что заставил меня думать, будто я плохая сестра.
— Ты не плохая. Ты лучшая. Просто... просто я оказался слишком тяжёлой ношей.
— Ты не ноша. Брат. Больной брат.
Он крепче сжал её руку.
— А знаешь, что мне вспомнилось вчера?
— Что?
— Мы маленькие. Лето. Дача у бабушки. Ты упала с качелей. Разбила коленку. А я тебя нёс на руках до дома. Помнишь?
— Помню.
— Тогда я был сильным. Мог тебя защитить.
— А теперь я тебя понесу — сказала она и не узнала свой голос.
— Куда?
— Домой. К жизни. К трезвости. К семье.
— А если у меня не получится?
— Получится. Обязательно получится. Ты мне должен помочь… Понял?
А в глазах у неё стояли слёзы. Потому что она знала: дорога будет долгой. Трудной. Со срывами. С болью. С разочарованиями.
И ещё она знала: идти по этой дороге придётся вместе. Семьёй. Потому что семья — это не только радость. Это ещё и общая боль. Общая надежда.
— Серёж — позвала она мужа.
— Да?
— Завтра привезём Машку. Пусть покажет дяде новые рисунки.
Миша улыбнулся. Впервые за много лет — по-настоящему.
А за окном падал октябрьский мокрый снег. Первый. Неожиданный. Как второй шанс.
Как новое начало.
Прошёл год
Миша вышел из больницы. Лечился. Срывался. Снова лечился.
Катя научилась различать: когда помогать, а когда просто быть рядом. Машка продолжала рисовать. На новых рисунках семьи был и дядя Миша...
И хотя никто не знал, что будет завтра, сегодня они опять были вместе. А это уже много.
Очень много.
Рекомендую:
Подписывайтесь, чтобы не пропустить следующие публикации.
Пишите комментарии 👇, ставьте лайки 👍