Время на вилле майора Рюгемера раскололось надвое. Оно текло по-разному на первом этаже и в подвале, словно два невидимых потока, разделенных лишь тонкими половицами.
Наверху время было немецким: точным, размеренным, отбивающим часы с боем на каминной полке. Оно пахло свежесваренным кофе, дорогим табаком и воском для паркета. Оно подчинялось строгому распорядку: подъем майора в семь, завтрак в восемь, отъезд на службу, обед, возвращение. Это был мир порядка, чистоты и иллюзии полной безопасности.
Внизу, в подвале, время было другим. Еврейским. Оно было вязким, тягучим, как смола. Оно не измерялось часами, а лишь сменой состояний: от страха к облегчению, от голода к короткому насыщению, от надежды к отчаянию. Оно пахло сырой землей, страхом и немытыми телами. Это был мир абсолютной тишины, где каждый кашель мог стать смертным приговором, а каждый скрип досок наверху заставлял замирать двенадцать сердец.
И между этими двумя мирами, как хрупкий мост над пропастью, жила Ирена.
Ее день начинался задолго до рассвета. Она просыпалась в своей каморке от внутреннего толчка, без будильника. Первым делом, еще в ночной рубашке, на цыпочках, она скользила по темному коридору к задней двери. Скрип ступенек, ведущих в подвал, она знала наизусть — на третью и пятую наступать было нельзя.
Внизу ее встречали глаза. Двенадцать пар глаз, светящихся в темноте, как у лесных зверьков. Они спали вповалку на старых матрасах и мешках, которые Ирена стащила из сарая.
— Все в порядке? — шептала она.
Ей отвечал кивок. Чаще всего от Фанки, которая спала у самого входа, всегда начеку, сжимая в руке черенок от старой лопаты.
Затем начинался самый опасный ритуал — утренний туалет. Ирена выносила ведро с нечистотами, рискуя быть замеченной кем-то из соседней виллы, и приносила ведро свежей воды. Этого ведра должно было хватить на всех на целый день.
Жизнь свелась к простейшим, животным потребностям. И в этом унижении нужно было умудриться сохранить в себе человека.
Это были слова Абрама, старого профессора. Он стал для них тихим, негласным лидером. Днем, когда майор был на службе, он собирал вокруг себя двоих детей — шестилетнего Хаима и восьмилетнюю Рут — и шепотом учил их грамоте, рисуя буквы палочкой на земляном полу.
— Знание — это единственное, что у нас нельзя отнять, — шептал он. — Они могут забрать наши дома, наши вещи, даже наши жизни. Но то, что у нас в голове, останется с нами до конца.
Ирена возвращалась наверх и начинала свою вторую жизнь. Она готовила завтрак для майора. Яичница с беконом, хрустящие тосты, крепкий кофе. Майор Рюгемер любил, чтобы все было идеально.
— Доброе утро, Ирена, — говорил он, садясь за стол. Он был человеком привычки и настроения. Иногда он был молчалив и угрюм, и тогда Ирена старалась вовсе не попадаться ему на глаза. А иногда он был почти благодушен.
— Что там пишут в газетах, герр майор? — однажды осмелилась спросить она, наливая ему кофе. Ей нужно было знать, что происходит во внешнем мире.
— Пишут, что мы побеждаем, девочка, — усмехнулся он. — Что скоро вся эта русская кампания закончится, и мы вернемся домой, к своим фрау. Хотя, глядя на эти снега, в это верится с трудом. Холодно. Немецкий солдат не создан для такого холода.
Ирена кивала, а у самой холодело внутри. Она стояла перед ним, покорная служанка, а прямо под его ногами, в нескольких метрах холодной земли, сидели люди, которых его солдаты обрекли на смерть. Эта двойственность разрывала ее на части.
Самой большой проблемой была еда. Как прокормить тринадцать человек, когда официально в доме живут двое? Ирена превратилась в гения изворотливости и воровства. Она говорила майору, что у нее «девичий аппетит», и просила разрешения брать себе чуть больше продуктов. Она «случайно» роняла картошку в подпол через специальную щель, которую они проделали под кухонным шкафом. Она прятала хлеб в мешках с грязным бельем, которое якобы несла в стирку.
Каждый поход на рынок был спецоперацией. Она покупала немного больше у одного торговца, немного у другого, чтобы не вызывать подозрений.
— Что, пани, проголодалась на хозяйских харчах? — смеялись торговки.
— Хозяин добрый, разрешает, — улыбалась в ответ Ирена, а у самой от страха леденели руки.
Однажды случилась катастрофа. Маленький Хаим простудился. Ночью у него начался сильный кашель. Сухой, лающий кашель, который невозможно было сдержать. В подвале началась паника. Его мать, Рахиль, пыталась зажать ему рот подушкой, но он задыхался.
Ирена услышала приглушенные звуки и спустилась вниз. Ребенок горел. Его било в ознобе.
— У него жар, — прошептала Ида, которая до войны была фармацевтом. — Ему нужен аспирин. И тепло. Иначе он умрет.
Но аспирина не было. И что было еще страшнее — майор в этот вечер остался дома. Он не поехал в казино, сославшись на головную боль, и сидел в своем кабинете этажом выше.
Каждый приступ кашля Хаима отдавался в голове Ирены ударом набата. Она поднялась наверх. Ее мозг лихорадочно работал. Нужно было что-то придумать. Нужно было создать шум. Другой шум, который заглушит этот.
Она вошла на кухню, взяла стопку тарелок и, подойдя к двери кабинета, «случайно» споткнулась. Тарелки с оглушительным грохотом разлетелись по паркету.
Майор выскочил из кабинета. Его лицо было перекошено от ярости.
— Idiotin! (Идиотка!) — заорал он. — Ты что творишь, неуклюжая корова! Это же мейсенский фарфор!
— Простите, герр майор, простите! — залепетала Ирена, бросившись собирать осколки и нарочно порезав палец. — Я не знаю, как так вышло… голова закружилась…
Он орал на нее еще минут пять. Он называл ее тупой полькой, говорил, что место ей снова на заводе. Ирена стояла, опустив голову, и принимала этот поток брани как благословение. Потому что за его криком никто, даже он сам, не мог услышать тихий, удушливый кашель из подвала.
Когда он наконец выдохся и ушел к себе, хлопнув дверью, Ирена осталась одна в коридоре. Она сидела на полу среди осколков, и по ее руке текла кровь. Она не чувствовала боли. Она чувствовала только оглушительную усталость.
Опасность миновала. На этот раз.
***
Ночью она принесла Хаиму отвар из липового цвета, который нашла в кухонных запасах, и укутала его в свой единственный шерстяной платок. Она сидела рядом с ним на холодном земляном полу, пока он не заснул.
Двенадцать пар глаз смотрели на нее из темноты. В этих глазах не было больше ни недоверия, ни презрения. В них была надежда. Страшная, хрупкая надежда, которая вся целиком держалась на ней одной.
Ирена поднялась наверх, в свою каморку. Она посмотрела на себя в маленькое треснувшее зеркало. На нее смотрела все та же женщина из ее давнего видения. Женщина с пустыми, усталыми глазами. Но теперь она знала, что в этой пустоте живет что-то еще. Огромная, тяжелая, как камень, ответственность за двенадцать человеческих жизней. И она не знала, хватит ли у нее сил донести этот камень до конца.
P.S. Комментарии к роману можно оставить в последней главе.