Эти язвительные слова архиепископа Афанасия удивительно точно определяют состояние князя Прозоровского перед нашествием. Трусость воеводы видна всем («Офицер, доставивший из Москвы письмо о шведской эскадре, разглядывал князя с наглостью»). Но если бы только трусом был князь…
Боится он не только шведов. Главный его страх – мятеж в городе («Тут измена вокруг, воры, обидчики»). Поэтому, не считаясь ни с кем, он затевает розыск, стремясь допрашивать с пристрастием даже тех, кто необходим для обороны (приказывает забрать на съезжую Кузнеца, готов взять и Крыкова, наговаривая на него Иевлеву), при этом не видя шпионов, находящихся рядом с собой, и не веря в обвинения их. При высылке Дес-Фонтейнеса Сильвестр Петрович вынужден напомнить: «Пенюар, подсыл, тайный шпион – вот кто есть твой магистр, и я властью своей, данной мне государем, приказал выслать его вон, ты же, князь-воевода, потеряв совесть, за него вступаешься. Ежели не отдашь лекаря добром, я предположить склонен буду, что и ты ему помощник, волею али дуростью, - об том на Москве спознают». Точно так же не распознает он и следующего «подсыла» - Лофтуса…
Не вникая сам в подготовку обороны, он не желает выполнять указания Иевлева. И думается, что причина этого – тоже в неприятии новых требований. Он напомнит: «Двое нас тут царёвых слуг только и есть. Двое! Одна в нас кровь, за одним столом отцы наши да деды во дворцах царёвых сиживали - мой выше, твой ниже, - да стол-то один, ества-то одна, царская, как же нам браниться». В этот момент ему важно склонить капитан-командора на свою сторону, но главное здесь, без сомнения, вот это «мой выше, твой ниже»: никак не может князюшка смириться с необходимостью подчиниться «худородному», от которого не видит никакого почтения.
Он, уверенный в верности своего окружения, не чувствует, чем руководствуются его подчинённые. Афанасий расскажет Иевлеву: «Состоит ещё при воеводе думный дворянин Ларионов. Хуже собаки свет не знал. Сей Семёныч, пужая воеводу смертью, бунтом, копьями, всю власть себе забрал; Алексей Петрович только лишь водку пьёт, да, прохладен будучи, чего думный прикажет, то и сделает… Молокоедов дьяк там - изветчик, Абросимов, Гусев». Дьяк Молокоедов тоже всё время рядом с князем, а думает (как, надо полагать, и Ларионов) о своей выгоде. Вспомним, как отреагирует он на донос Мехоношина, что вернувшиеся с Груманта рыбаки привезли «меха богатые, рыбий зуб, китовый ус»: «Коли на дыбу вздеть, так сказку писать надобно. А в сказке чего скажут, то и выведешь. Много ли на нашу долю придётся?.. Князь Алексей Петрович всё себе в анбары свалит… Может, так: князь-воевода на пытке беспременно утомится, уйдёт, - тогда мы воров потянем. Они живо чего надо поведают, мы скорым делом на место и отправимся. Рухлядишку возьмём, а кое-чего и оставим, кое-чего, понял ли, голубь?» И, судя по всему, подобное уже бывало.
Но воевода привык верить этим людям (Ларионова Кузнец подстрелит, а дьяки ведь, вспомните, затем столь же подобострастно будут пытаться услужить Иевлевым). А сам…
Поразительна сцена, когда он предложит Иевлеву капитулировать перед захватчиками: «Сведаем с тобой, что эскадра шведская подошла, сразу – в карбас и навстречу. На подушке ключи от города от Архангельского, в мешках казна, что у дьяков хранится...» Увидев реакцию («Шутишь? - крикнул Сильвестр Петрович. - Так сии шутки нынче...»), он вроде бы пойдёт на попятную: «Испытываю тебя, испытываю, дружок мой, испытываю, что есть ты за человек... Надобно же и мне знать, кто у нас первый воинский командир, надо, непременно надо. Вот я и попробовал, на зуб тебя попробовал, как золото пробуют». Но вряд ли кто-нибудь способен поверить тому, кто ясно показывал, что ждёт от шведов помощи в усмирении непокорных: «Разве им порядок не надобен? Им мужик кроткий нужен, а не убивец с дрекольем! Они наших супостатов, ярыг, воров дознают, покончат с ними». И явно именно сдачу шведам имел в виду воевода, когда, собираясь в крепость, говорил лекарю: «Обладим нынче же дело честь честью».
Он пытался запугать Иевлева («Пойдут корабли шведские мимо твоей крепости - что станешь делать?.. А тебя в это время по башке обухом - свои же пушкари»). Но это если и удаётся ему, то лишь на какое-то мгновение, а затем капитан-командор не только утвердится в вере в своих людей («Не столь я, князь, глуп, не столь скудоумен, чтобы сим вздорам уверовать»), но и открыто пойдёт против Прозоровского: «Всех, что повязаны и к пытке назначены воеводою, пока указом самого воеводы из караула освобожу. Мне ныне каждый человек надобен».
Воевода спокойно перекладывает всю ответственность на плечи Иевлева - «От тебя всё: виктория от тебя, срам, конфузия - тоже от тебя». И, надо думать, с облегчением подчиняется распоряжению «отбыть к Холмогорам» «за недужностью и многими хворостями», хотя Сильвестр Петрович и видит, что «здоров воевода как бык, ломает комедь».
Но, подчинившись, Прозоровский унижения не забывает. Он, чувствуя поддержку царя («Отпиши на Москву, там тебе, может, и поверят, что боярин князь-воевода учил передаться шведам. Отпиши, отпиши, то-то смеху будет...»), недаром угрожает: «Ныне твой час, а завтра поглядим. Доживём еще - и поглядим».
И мы увидим, как будет осуществляться эта угроза. Под диктовку вечных советчиков – дьяков и думного дворянина, а также бежавшего от битвы и потому боящегося за себя Мехоношина (о нём речь ещё впереди) воевода будет совершать одну глупость и подлость за другой, считая всё это единственным выходом из положения. Мы видим, до какого состояния он дошёл: «Воевода сидел отвалившись в креслах, лицо у него было серое, опухшее, глаза едва глядели, лоб повязан полотенцем с тёртым хреном». Хотя и внушает ему Ларионов, что «пить нынче надо поменее», его просьбу («Мне бы водочки, винца гданского самую малость, голову прочистить») тут же исполняют, а будучи, по великолепному выражению Афанасия, «прохладен», он уже несёт откровенную околесицу: «Рябов да Крыков дружки, то мне ведомо. Крыков с капитан-командором, небось, тоже прелестные листы читали, одним миром воры мазаны, одно скаредное, подлое дело затеяли».
Я думаю, обо всём, что совершается князем, моим читателям напоминать не нужно. Да, слова Мехоношина «Теперь нам обратного пути нет, князь! Начали дело, надо, не робея, до конца делать» на какое-то время переходят в дело.
Но время воеводы прошло. Конечно, он лютует, внушая всем: «Без острога, без узилища, без тюрьмы крепкой городу не держаться. То всем ведомо: какое воеводство без палача». И вот уже чинится расправа над скоморохом с медведем, высмеивавшим трусость воеводы, но ведь встретил его презрением весь город: «Завидев карету князя и его конную стражу, завидев форейторов, гайдуков, ездовых, гарцующих конников, посадские посмеивались, переговаривались, мальчишки, не боясь нагаек, свистели в пальцы, улюлюкали», и даже «свитские тоже смеялись, гоготали», глядя на скомороха. Но ведь «беглые ярыги, что жили на Марковом острову, стрельцам не дались, ушли в леса, многие с оружием, отобранным у шведов, а когда учинена была погоня, то открыли они по стрельцам пальбу», а тело убитого думного дворянина Ларионова «в церкву народишко не пущает! Грозятся его оттудова выкинуть». Он отстраняет от дел стрелецкого голову Ружанского, осмелившегося выступить против него («Ополоумел ты, князь? Что деешь? Кого за караул береёшь?»), но расправиться ни с ним, ни с другими соратниками Иевлева, ни с самим Иевлевым не решается, а вновь назначенный командиром стрелецкий полковник Нобл требует на всё письменных приказов: «Я старый гусь! Я служил многим государям, и теперь я поумнел. Пусть будет бумага».
И постепенно понимает он, что почва уходит у него из-под ног. Посланный им на Москву Мехоношин лишь на какое-то время сумел убедить в виновности Иевлева, но какими-то путями (князю неведомыми) была получена заветная челобитная, объясняющая, почему в своё время жители Архангельска якобы просили оставить его воеводой ещё на два года, и главное – всё, что произошло во время битвы.
И вот уже воеводе, который и так уже плохо соображает, что происходит вокруг («"О, мой Бог, он опять совершенно пьян!" - подумал Нобл»), доносят, что к «бесстрашной ведьме» Марье Никитишне «приходимцы некоторые наведывались» («Может, и от того самого господина Апраксина,.. может, и от Головина Федора Алексеевича, может от Меншикова»), а некий фискал о нём «дерзостно спрашивал», имея при себе «грамоту с печатью и с подписом» «самого Апраксина». Приходят и известия, что «Ржевский уже на пути из Москвы к Архангельску».
И крысы бегут с тонущего корабля: Молокоедов, прочтя письмо об отставке воеводы, «пошёл к двери - звонить по городу, что воеводству Прозоровского пришел конец, рассказывать про него были и небылицы, вздыхать, качать с укоризною головой и жаловаться, как тяжко под ним было справлять государеву службу», а Мехоношин просто «сбежал с крепости. И казну увёл».
Герман не показывает завершения жизненного пути Прозоровского. Нам известно, что, узнав о бегстве Мехоношина, он «так и повалился. Не крикнул. Языка лишился», однако к весне «при всей его хворости он не помер, как ждали, а оправился, мычать перестал и собрался даже удариться в бега, но не осилил, князь Ржевский бывшего воеводу настиг и посадил под жестокий караул в своем дому». А затем услышим приказ царя: «Прозоровского сюда и палача!» И будет сцена выселения княжеского семейства из дома… Можно предполагать всякое, но ясно одно: ничего хорошего князя уже не ждёт.
Повторюсь: описанное в романе не слишком похоже на действительно происходившее. Однако образ князя получился, по-моему, очень убедительным, как и мысль о том, что за все злые дела неизбежно придёт расплата.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь