Позвольте ещё пару слов по поводу «Повестей Белкина». Не всем понравилось вчерашнее «открытие», что Дуня из «Станционного смотрителя» вышла замуж. Кто-то приводил научные аргументы в пользу того, что не вышла. А кто-то прибегнул к «доказательному литературоведению» (к цитатам из авторитетных источников), согласно которым «может, вышла, а может, не вышла». Дескать, Пушкин оставил этот вопрос на усмотрение читателя.
А коли так, то о чём нам говорит наука? Наука нам говорит, что правы все. «И те, кто за вышла, и те, кто за не вышла». И это прекрасно. Это как в квантовой механике: частица смысла в суперпозиции – и здесь, и там. (Но будем осторожны! Законы квантовой механики применимы не ко всем физическим объектам. Также и возможности амбивалентной интерпретации литературных произведений не ко всем литературным коллизиям применимы.)
Почему нам хочется, чтобы Дуня была не замужем, чтобы её пышное благополучие было непрочным, а её дети были «бастардами»? Потому что мы: а) не хотим, чтобы страдания и гибель Самсона Вырина оказались ошибкой – «надо было радоваться, а он страдал». И б) мы бессознательно хотим наказания для эгоистки. «Такая-сякая расстроила отца!» Счастливое замужество Дуни, говоря современным языком, «обесценивает» смысл повести.
А почему мне хочется, чтобы Дуня оказалась законной женой этого ветреника? Чтобы папенька осчастливил его наследством, и он бы вышел в отставку, остепенился и женился? Потому что «Повести Белкина» – это «беллетристика» (Пушкин не писал прозы в жанре «великой литературы»), а в беллетристике должен быть если не счастливый, то хотя бы утешительный конец.
Сами подумайте – вот вы сочувствуете Самсону Вырину, а какой исход утешил бы его самого? Узнать, что его Дуня благополучна (мы, конечно, не скажем «счастлива»), либо знать, что он спился и помер не напрасно, не по ошибке – а «по уважительной причине»? Подумайте. Кто из нас гуманист? (Шутка.)
Что же до «великой прозы», то во время Пушкина её и впрямь не существовало. Не было ещё ни «Героя нашего времени», ни пресловутой «Шинели». «Повести Белкина», и «Капитанская дочка» – это беллетристика, из которой только торчат кончики ушей «великой литературы». Это беллетристика, написанная человеком, готовым к высокому поприщу, жаждущим его (мы об этом писали здесь), пытающимся обрести его в исторических штудиях, но так и не обретшим.
Повторю: «великая русская литература» – это жанр, а не оценка. А жанр – это «модель человека» (официальный литературоведческий термин). Один из жанровых признаков «великой русской литературы» довольно метко высмеян негодником Вуди Алленом: «Чтобы любить, надо страдать». Можно назвать это иначе, «познание и совершенствование через боль».
Чтобы дать «великой литературе» взойти на русской почве, матери-истории понадобилось устранить Пушкина. В тени его слишком свободного, слишком смешливого гения она, суровая, не выросла бы. Пушкин «был взвешен и признан слишком лёгким» (по сравнению с миссией великой русской литературы в истории), и Пушкина устранили. На его могиле тут же расцвёл великий Лермонтов, а из «Героя нашего времени» (не из «Шинели»! Не из «Шинели»!) вырос великан Достоевский.
Но нам уже и в пушкинских повестях хочется видеть побольше «великой литературы» – поменьше «анекдота», отсюда и аберрация Дуниного замужества.
