Часть IV. Глава 48. Давление системы
Я давно перестала бояться темноты. Теперь я боюсь стука в дверь.Потому что за этой дверью не волк и не бандит, а люди, которые решают, можно ли мне быть матерью.
Утро проверки
Раздался звонок в дверь — резкий, требовательный, такой, каким звонят не гости, а люди, привыкшие входить без приглашения. За дверью топтались несколько человек.
— Опека. Плановая проверка, — сухо сказала женщина с короткой стрижкой и портфелем под мышкой.
Я знала, ничего планового в этом не было. Соседка опять настрочила жалобу и вот теперь мой дом снова стал местом унижения.
Они вошли без тени смущения, не сняв обуви. Ведущая — та самая, с портфелем, — смотрела на меня с презрительной снисходительностью.
— А дети где? — спросила она.
— У опекуна должны быть, — заметил другой, мужчина постарше, в очках.
И тут Таня вышла в коридор, за ней Алёша, прижимая к себе зайца.
— Так вот они, — сказал мужчина и сделал пометку в блокноте.
Женщина подняла на меня глаза и в голосе её зазвучал металл:
— Дети должны жить у опекуна. Почему они у вас?
Я стиснула зубы.
— Они пришли ко мне на ночь. Мы семья.
— Семья… — передразнила она, бросая взгляд на Таню. — А документы у вас есть на это? Бумага? Разрешение?
Таня вжалась в стену, а Алёша заплакал тонким детским плачем. Он схватился за мою руку, и пальцы его дрожали, как у птенца.
— Дети должны быть немедленно возвращены в центр до решения вопроса об опеке, — сказала женщина холодно, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на злорадство.
— Нет! — вскрикнула Таня. — Мы никуда не пойдём!
Я почувствовала, как меня бросает в жар. Я шагнула вперёд, заслоняя детей.
— Вы не имеете права! Вероника опекун, и дети будут с ней. Вы не заберёте их у меня, пока не будет решения суда.
— Суд разберётся, — цинично усмехнулась она. — Но пока вы нарушаете закон. И это будет отражено в отчёте.
Она говорила так, будто речь шла не о детях, а о мебели, которую неправильно поставили.
Алёша рыдал, прижимаясь ко мне. Таня обнимала его за плечи, и в её глазах я видела смесь ужаса и ярости.
И тогда я вспомнила слова деда Степана: «Волка можно остановить только прямым взглядом. Если отведёшь глаза — он кинется».
Я подняла голову и посмотрела прямо в глаза этой женщине. Голос мой дрожал, но слова звучали твёрдо:
— Попробуйте забрать. Только через мой труп.
В коридоре воцарилась тишина. Мужчина в очках кашлянул, отвёл взгляд. Женщина хмыкнула, записала что-то в папку и резко развернулась к двери.
— Запишем нарушение. Ещё встретимся.
Дверь хлопнула.
Я стояла, прижимая к себе детей, слышала, как они всхлипывают, и понимала, это была только первая, но не последняя атака.
Когда дверь за ними захлопнулась, в квартире стало так тихо, что тишина звенела. Таня всё ещё обнимала Алёшу, гладила его по голове, а сама дрожала, как от холода. Я присела рядом, прижала их обоих к себе и вдруг почувствовала, как у меня самой колени подгибаются.
Эти люди, с папками и равнодушными глазами, прошли по нашему дому, как по пустырю, и оставили после себя разруху — не в вещах, а в сердцах. Словно зашли и вытряхнули из нас все силы, все надежды.
Я вспомнила деда Степана. Он говорил: «Волки никогда не нападают сразу. Они идут рядом, медленно, кружат, проверяют, выдержишь ли. Если побежишь — кинутся. Если встанешь крепко — будут ждать следующего шанса».
И я вдруг поняла, это та же охота. Только волки теперь в костюмах и с папками. Они тоже кружат, вынюхивают слабость, проверяют, где треснет. Сегодня они пытались оторвать детей от меня, завтра попытаются ещё что-то.
Села у окна, смотрела на двор, где качалась пустая детская качеля, и повторяла про себя: «Не дрогнуть. Не убегать. Стоять, как учил дед. Делать вдох и выдох. Считать шаги. Пережить ночь и встретить утро».
Только теперь я знала, в городе ночь бывает страшнее, чем в тайге. Там, среди снега, я хотя бы слышала, где шуршит зверь. Здесь же зверь шёл по моему следу молча, и от этого было невыносимо жутко.
В школе — «ревизоры»
В кабинете директора пахло чернилами и старым лаком по паркету. За столом сидели двое мужчин с папками. Лица у них были одинаково усталые и равнодушные, но глаза блестели особым любопытством — таким, каким энтомолог рассматривает насекомое под иглой.
— Мы из отдела образования, — сказал один, сиплый, с пепельными усами. — Проверяем условия воспитания.
Другой сразу раскрыл папку и, не глядя на меня, начал задавать вопросы, сухие, канцелярские:
— Вы работаете? Если нет, то на что живёте?
— Как часто дети бывают у вас, если по документам опекуном является другой человек?
— Конфликты с соседями есть? Поступали жалобы?
— Сколько раз вы были в суде за последний год?
Каждый вопрос звучал как удар линейкой по столу. В их голосах не было интереса — только желание вывести меня из равновесия, дождаться крика, дрожи, вспышки.
Я чувствовала, как сердце начинает биться в горле, как внутри поднимается волна — и тут вспомнила деда Степана. «Волк кружит вокруг добычи, пока не увидит дрожь. Дрожь — сигнал к прыжку. Держи дыхание ровным, отвечай не спеша, слово за словом. Пусть устанут ждать».
Я стала дышать глубже и отвечать спокойно, коротко, без лишнего.
— Работы нет, ищу. Живу на свои сбережения и помощь подруги.
— Дети у меня временно, на ночь.
— Жалобы пишут, но я не нарушаю закона.
— В суд хожу защищать свои права.
Они переглянулись, надеясь, что я сорвусь, что голос дрогнет. Но я держалась. Считала про себя: «раз, два, три» — вдох, «раз, два, три, четыре» — выдох. Смотрела им прямо в глаза, как учил дед: «Волку смотри в морду, не отводи взгляд».
Один из них, сиплый, попробовал язвить:
— Вам не кажется, что при такой нервозности вы представляете угрозу для детей?
— Опасность для детей, — ответила я ровно, — это равнодушие. У меня его нет.
Они переглянулись снова. В их глазах мелькнуло раздражение, им не удалось сделать из меня истеричку.
Я вышла из кабинета с поднятой головой. Но внутри знала, эта встреча — только начало.
Вышла на улицу, и воздух показался тяжёлым, вязким, будто даже небо знало, где я только что была. Гулкий школьный звонок ещё бил в уши, но не как звук, а как напоминание: «Ты под надзором, и твой каждый шаг — под прицелом».
Шла по улице и чувствовала себя не женщиной, не матерью — а подсудимой, у которой каждый встречный может потребовать отчёта: сколько у тебя денег, почему дети здесь, а не там, что ты сказала соседке, сколько раз плакала по ночам. Мир вокруг превратился в экзаменационную аудиторию, где нет учителей, а только наблюдатели, ждущие, когда ты ошибёшься.
Внутри поднималась горечь и злость, я ведь не преступница, не воровка. Я просто мать, которая хочет быть рядом с детьми. Но в глазах тех людей — и учителей, и этих «ревизоров» — я была именно ею: угрозой, проблемой, строкой в отчёте.
Я остановилась у перекрёстка, закрыла глаза и услышала голос деда Степана:
— В тайге каждый день — экзамен. Но не лес тебя экзаменует, а ты сам себя. Не сдавайся чужим вопросам. Отвечай только на те, что ставишь себе сама.
Я сделала глубокий вдох, считая, как он учил: раз, два, три — вдох. Раз, два, три, четыре — выдох. И тревога чуть ослабла.
«Это проверка, — сказала я себе. — Но не они меня проверяют. Я проверяю себя: выдержу или сломаюсь. Пока я держусь, пока не дрожу — я сильнее».
И пошла дальше, прижимая к груди сумку с документами, и впервые за этот день почувствовала, что у меня ещё есть внутри опора — та, которую нельзя отнять никакой проверкой.
Работа — закрытые двери
Контора, куда я пришла, располагалась в здании с облупленной лепниной и гордым названием «Инновации XXI века». На входе скучал охранник в жилете, который смотрел на всех с видом, будто он тут единственный, кто ещё верит в прогресс.
Мой бывший однокурсник, ныне кадровик широкого профиля, встретил меня с тем же выражением лица, с каким встречают дальних родственников на похоронах: рад видеть, но радоваться неудобно.
— Ну что, Лариса, — сказал он, листая моё резюме так, будто там было написано не больше трёх слов. — Ты, конечно, подходишь. Образование есть, опыт есть… Даже орфографических ошибок нет, редкость!
Я сидела напротив и ждала продолжения. Оно не заставило себя долго ждать.
— Но, — произнёс он с той торжественностью, с какой прокуроры обычно делают паузы, — у тебя репутация… как бы это сказать… гремучая.
— Репутация? — переспросила я. — Она что, приходит раньше меня и подаёт документы?
— Почти так, — вздохнул он. — У нас тут люди осторожные, у нас корпоративная культура. А ты, извини, ходячая повестка дня. Сегодня опека, завтра суд, послезавтра — соседи. Ну как с таким работать?
Из-за перегородки высунулась дама из отдела бухгалтерии и с энтузиазмом добавила:
— А ещё она, говорят, по телевизору была! Или в газете. Точно помню: «женщина из тайги».
— Вот-вот, — подхватил знакомый. — Нам в отдел нужен специалист, а не героиня романа. Понимаешь?
Я улыбнулась криво.
— Понимаю. Вам нужны люди без биографии. Желательно без жизни.
Он замялся, почесал затылок.
— Ну, как сказать… Нам нужны люди, про которых никто ничего не знает. Чтобы спокойно работали и вовремя сдавали отчёты. А ты… слишком известна.
Я встала.
— Спасибо. Теперь я точно знаю: для вас идеальный сотрудник — это человек без прошлого и без будущего.
На лестнице меня догнал охранник в жилете и с важным видом сообщил:
— Я бы вас взял. Но у нас вакансия только для собаки. Сторожевой.
И он рассмеялся. Смех его гремел по пустому вестибюлю, и от этого смеха стало ясно, в городе для меня действительно нет места.
Город против
Возвращаясь домой, я невольно ощущала, как взгляды соседей ложатся на меня, словно камни. Они замолкали, стоило мне пройти мимо, но это молчание было тяжелей всяких слов: в нём звучало и осуждение, и злорадство, и жадное любопытство.
Я шагала, как под прицелом невидимых глаз, и сердце моё сжималось, точно в тесной клетке.
У самой двери я заметила клочок бумаги, небрежно брошенный, но тем более злой от этого. На нём торчали кривые буквы: «Следим». Бумага дрожала в моей руке, как живая. Я подняла глаза — тёмный лестничный проём тянулся пусто и гулко, но казалось, будто каждая щель, каждая замочная скважина дышала чужим любопытством.
И тогда я ясно поняла: город, в котором я жила, не просто стал чужим. Он отвернулся от меня всем своим телом — лестницами, подъездами, шёпотом за дверями. Здесь врагом была не только злая соседка и не только бумага с печатью, но всё вместе: комиссии, отчёты, законы, люди. Всё это, переплетаясь, сжималось вокруг нас медленно и неотвратимо, как капкан в лесу, что захлопывается не сразу, а терпеливо ждёт, пока жертва сделает последний шаг.
Вечером пришёл звонок от Виктора.
— Держись, — сказал он. — Это не навсегда.
Я молчала. Хотела рассказать всё: про опеку, про школу, про бумажки у двери. Но в горле стоял ком. Я только слушала его голос и старалась дышать ровно, как учил дед Степан: «Не гони страх. Назови его, и он отступит».
Я сказала тихо:
— Я справлюсь.
Но когда связь оборвалась, я поняла, мне на самом деле страшно. Страшно так, как в ту ночь в тайге, когда вокруг выли волки. Только теперь волки были двуногими.
Безысходность
Я сидела у окна в детской. Дети спали. Смотрела на их лица и думала: сколько ещё проверок они выдержат? Сколько ещё вопросов им зададут?
Подумала, тайга, которую я боялась когда-то, была честнее. Там враг показывал клыки сразу. А здесь враг прячется в улыбках, в протоколах и в чужих глазах.
И от этого было невыносимо тяжело.
Ночью долго не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами и думала: день прошёл, но это была лишь первая волна. За ней поднимутся новые, тяжелее и выше. Опека вернётся, школа снова станет трибуной, соседи — свидетелями, а бумаги — оружием.
В тайге я знала, что за первым воем всегда приходит второй, за следом на снегу — стая. Так и здесь: я чувствовала кожей впереди ждала не проверка, не допрос, а война с самой системой.
Встала, подошла к окну. Прижала ладонь к стеклу, холодному и равнодушному, и шёпотом сказала сама себе: «Это ещё не буря. Это лишь дыхание перед ней».
Война ждёт меня не там, где стреляют и похищают. Война будет здесь — в городе, среди бумаг, комиссий и людей, которые умеют убивать жизнь без оружия.
Продолжение следует......
Подпишитесь на канал, чтобы узнать всю историю героини.