Глава 9. 66 дней до жизни
Снег валил три дня без перерыва, превратив лес в величественный и смертоносный собор из белого безмолвия. Для Дмитрия эти дни стали заточением. Он почти не покидал своего логова под сосновыми корнями, превратившись в зверя, экономящего каждый грамм тепла, каждую кроху силы.
Скудные запасы — несколько сушеных грибов и остатки заячьей тушки — таяли на глазах. Холод, прежде бывший лишь одним из врагов, теперь стал главным палачом.
Он просачивался сквозь самодельную одежду, забирался под кожу, вгрызался в кости, высасывая саму жизнь. Ночами, когда мороз крепчал, сон не приносил облегчения.
Дмитрий растирал занемевшие, побелевшие от обморожения ступни, двигал пальцами, панически боясь, что они отомрут. Разговоры с отцом и Анной возобновились, но теперь это были не тихие беседы, а злые, отчаянные споры с самой судьбой.
— Ну что, отец, где твоя хваленая помощь? — шептал он в промозглую темноту, стуча зубами. — Говорил, лес своих не бросает? Он меня убивает! Засыпает снегом, морозит до костей, морит голодом!
И казалось, будто лес отвечает ему глухим воем ветра в вершинах сосен: «Я проверяю тебя. Я смотрю, чего ты стоишь. Выживешь — станешь крепче стали. Сломаешься — станешь моей частью, удобришь мою землю».
На четвертый день снегопад прекратился. Ударил настоящий, крещенский мороз. Небо очистилось, сделалось высоким, пронзительно-синим и абсолютно безразличным.
Солнце, холодное и чужое, заливало поляны слепящим светом, но не давало ни капли тепла. Дмитрий осознал: дальнейшее бездействие равносильно самоубийству. Пора снова идти на охоту.
Выбравшись из укрытия, он замер. Привычный мир исчез. Знакомые тропы, ложбинки, приметные деревья — все утонуло под толстым, рыхлым покрывалом. Дмитрий оказался один посреди бескрайней белой пустыни, где каждый шаг был риском.
Путь давался с неимоверным трудом. Ноги по колено вязли в пушистом, предательски мягком снегу. Каждое движение требовало колоссального усилия. Опираясь на свою палку, тяжело дыша, Дмитрий шел вперед.
Пар от дыхания мгновенно оседал инеем на бороде и бровях, превращая его в лесного духа. Он двигался к месту, где стояла ловушка, почти не надеясь на удачу. Скорее всего, ее давно и безнадежно занесло.
Добравшись до нужного дерева, он сперва ничего не увидел. Но потом заметил. На девственно-белом снегу — следы. Не его. Маленькие, парные, уходящие в сторону. Заячьи. А рядом, на ослепительной белизне — несколько капель крови. Темных, почти черных.
Сердце пропустило удар, а затем заколотилось с новой силой. Дмитрий бросился туда, по пояс проваливаясь в сугроб. Силок! Он сработал! Но петля была пуста. Рядом валялась лишь оторванная заячья лапка — жалкое, окровавленное свидетельство недавней борьбы.
Дмитрий опустился на снег, глядя на эту крошечную лапку, и его накрыло бессильной, удушающей яростью. Он был так близко. Кто-то украл его добычу, его шанс на жизнь. Лиса? Рысь? Взгляд упал на следы, ведущие от ловушки. И он понял. След был крупнее лисьего. И он был один. Одинокий волк.
Он поднялся и пошел по следу. Не в надежде отбить добычу — это было безумием. В нем проснулся древний азарт хищника. Этот волк стал его личным врагом, его соперником в борьбе за право дышать в этом лесу.
След уводил вглубь чащи. Дмитрий шел, забыв про усталость, ведомый слепой, первобытной злобой.
Через час он увидел его.
Волк стоял на небольшой поляне. Крупный, поджарый, с впалым брюхом и свалявшейся серой шерстью. Он стоял над тем, что осталось от зайца, и, глухо рыча, отрывал куски мяса.
Услышав шаги, зверь поднял голову. Их взгляды встретились. Глаза волка были желтыми, умными и абсолютно холодными. В них не читалось ни страха, ни злобы — лишь голод и незыблемое право сильного.
Они стояли так, человек и зверь, два одиноких узника этого заснеженного леса, и молча мерили друг друга взглядами. Дмитрий медленно поднял свою палку-посох. Волк оскалился, обнажив желтые клыки. Он мог бы броситься. Дмитрий был слаб, и волк, несомненно, это чувствовал.
Но он не бросился. Его взгляд скользнул с человека на остатки добычи и обратно. Затем он издал тихое, гортанное рычание, словно бросив: "Сегодня тебе повезло. Но мы еще встретимся". И, поджав хвост, бесшумно растворился между деревьями.
Дмитрий подошел к кровавому пятну на снегу. Осталось немного, но это была жизнь. Он сел прямо в сугроб и начал есть.
Так прошло еще несколько недель, слившихся в один бесконечный цикл охоты и выживания. Он научился делать новые, более сложные ловушки, читать снег, как открытую книгу, находить под сугробами мышиные норы.
Однажды в силок даже попался глухарь. Но с каждым днем силы покидали его. Постоянный холод и ничтожное питание высасывали жизнь медленно, но верно. Он потерял счет дням. Он слабел.
Однажды утром он просто не смог встать. Тело превратилось в чужую, непослушную оболочку. Он лежал в своем логове, и его снова бил озноб, но теперь это был не жар, а ледяной холод, идущий изнутри. Осознание пришло без страха, с глухим безразличием: это конец. Он слишком долго боролся. Силы иссякли.
Он лежал, глядя в темноту, и думал об Анне. Но теперь ее образ был тусклым, далеким, как затухающая звезда. Он закрыл глаза, готовясь к последнему шагу в никуда.
И тут он услышал их.
Сначала показалось — снова бред, горячечные голоса. Но они были другими. Четкими. Резкими. Мужские голоса. И лай собаки — не отрывистый, злобный, как у немецкого патруля, а заливистый, почти радостный.
Собрав последние крохи воли, Дмитрий заставил себя приподняться на локтях, выползти из-под корней. Дневной свет резанул по глазам. Свежий снег слепил. Он ничего не видел, только слышал. Голоса приближались.
— Гляди, Михалыч, берлога, что ли? — произнес один.
— Какая берлога? Медведи спят давно. Может, волчье... А ну, Полкан, проверь!
Лай стал громче, ближе. И вот из-за деревьев показалась она. Большая, рыжая охотничья лайка. Подбежав, она остановилась в нескольких шагах и залилась удивленным лаем.
А следом на поляну вышли двое. Мужчины в овчинных тулупах, с ружьями за спиной. На их шапках не было ни свастик, ни звезд. Обычные охотники. Или…
— Тише, Полкан! — крикнул один, постарше, с густой седой бородой. Он подошел ближе, настороженно глядя на существо, полулежавшее в снегу. Он видел не человека, а нечто, заросшее, обмотанное тряпьем, больше похожее на лешего из сказок.
— Ты кто таков, мил человек? — осторожно спросил он.
Дмитрий открыл рот, но из горла вырвался лишь хриплый, каркающий звук. Голосовые связки атрофировались от долгого молчания. Он попробовал еще раз.
— Свои… — прошептал он, и это единственное слово отняло у него последние силы.
Мужчины переглянулись.
— Свои… — повторил старший. Он подошел совсем близко и присел на корточки, всматриваясь в лицо под спутанной бородой и грязью. И увидел не лешего, а человека. Человека, в глазах которого отразилась бездна страдания.
— Партизан, — уверенно сказал второй, помоложе. — Точно, партизан. Раненый, видать.
Старший молча расстегнул свой тулуп, снял флягу, отвинтил крышку. — А ну, брат, глотни. Только потихоньку.
Он поднес флягу к губам Дмитрия. Внутри была не вода. Горячий, сладкий, пахнущий травами отвар. Дмитрий сделал один судорожный глоток. Живительное тепло обожгло горло, огненной волной разлилось по телу, доходя до самых кончиков пальцев. Это был вкус настоящей, человеческой, теплой жизни.
Он сделал еще глоток. А потом его сознание, до этого натянутое, как струна, наконец, отпустило его. Он провалился в темноту. Но теперь это была не страшная, ледяная темнота смерти.
Это был теплый, спасительный обморок. Последнее, что он почувствовал, — как сильные, заботливые руки поднимают его из снежного плена.