1976 год. Утром в газете, вечером в университете...
Сергей Ачильдиев
В брежневские времена учиться в вузе дозволялось всем. Но не каждому и не во всяком вузе.
Все домашние уговаривали меня поступать в Ленинградский институт культуры имени Н.К. Крупской. Туда попасть гораздо легче. Там и конкурс меньше, и есть хороший знакомый, который замолвит словечко, где надо…
Куда, в «Крупку»? В «Институт культуры и отдыха»? В «Заведение мадам Крупской»? Ни за что! Во всём Ленинграде не было другого вуза, который имел бы такое обилие презрительных прозвищ. Учились там почти одни девочки — на библиотекарей, организаторов культурно-массовой работы, руководителей художественной самодеятельности… Нет уж, если поступать, так непременно в университет, на английское отделение филологического факультета.
Окончив десятилетку в одной из лучших ленинградских школ, я впервые в жизни решил проявить характер, и ничем нельзя было меня остановить, даже фантастическим — 36 абитуриентов на место! — филфаковским конкурсом.
Имея пятёрку по английскому языку в английской школе, я целый год занимался языком с вузовской преподавательницей, по русскому и литературе меня натаскивала бабушка, всю жизнь проработавшая школьной учительницей, а уж толстенный двухтомник «История СССР» от сотворения мира до наших дней я затвердил назубок самостоятельно.
Первым экзаменом было сочинение. Короткими предложениями, чтобы не запутаться в пунктуации, и хорошо знакомыми словами, чтобы не вляпаться в орфографическую ошибку, я создал стандартно-ученическое эссе о вольнолюбивой лирике Пушкина. Через пару дней вывесили списки с оценками. Напротив моей фамилии стояла «тройка». Я подал апелляцию с просьбой дать мне самому посмотреть, что ж я там такого «троечного» натворил.
В моём тексте не оказалось ни орфографических, ни пунктуационных ошибок, только пять красных «галочек» на полях. Причины четырёх из них мне неизвестны до сих пор, потому что первую мы обсуждали с членом приёмной комиссии, пожилой усталой женщиной, около часа и больше у неё не оставалось на меня ни времени, ни сил.
Та первая «галка» раскорячилась напротив вполне безобидной фразы: «В 1816 году семнадцатилетний Александр Пушкин приехал из Царского Села в Петербург». Что здесь не так? Не в шестнадцатом году? Не семнадцатилетний Пушкин? Не из Царского Села и не в Петербург?
— А где же отчество? — равнодушно спросила член приёмной комиссии.
— Вы что, сомневаетесь, знаю ли я, как звали Пушкина?
— Нет, дело в другом. Вы проявили неуважение к великому русскому поэту.
— Но ведь ему было всего семнадцать! Он был ещё безвестным мальчишкой!
— Тогда — да. Но сейчас он — родоначальник современной русской литературы.
— Родоначальником он был признан ещё при жизни, но это не помешало, например, Белинскому даже после смерти поэта называть его в статьях просто Александром Пушкиным.
— Вот когда станете Белинским, тогда и вы сможете именовать наших великих писателей запросто, без отчеств.
— Простите, но...
— Поймите, молодой человек, — она перебила меня и сжала себе пальцами виски, как при сильной головной боли, — если оценка за что-то поставлена, значит, она должна стоять.
Я понял. Молча встал и вышел. Этот диалог мог бы украсить пьесу Эжена Ионеско, основоположника совсем другой литературы.
Второй экзамен был опять по отечественной словесности и языку, но уже устный. Пока я, взяв билет, готовился к ответу, в аудиторию несколько раз проникали какие-то люди и что-то шептали на ухо экзаменаторам, после чего те, заглянув в списки абитуриентов, делали там пометки. Вся таинственность этих визитов была шита белыми нитками, но никто, похоже, и не делал из них большого секрета.
Я рассказал о «Мёртвых душах» Гоголя и о поэтической борьбе Маяковского против американского образа жизни — с обильными, по памяти, цитированиями первоисточников и критической литературы, заработал на клочке бумажки «пятёрку» и перекочевал от «словесника» к «язычнице». После этого начался второй номер программы: я разобрал предложение по отдельным его членам, несколько слов — по составу, отбарабанил наизусть нужные грамматические правила и обильные из них исключения, благополучно отбил три дополнительных вопроса и — срезался на четвёртом. Каково определение неопределённой формы глагола, меня никто не учил.
— Как же так? — с радостной укоризной произнесла «язычница». — Такие вещи надо знать в обязательном порядке.
Они пошептались о чём-то со «словесником» и сторговались на «четвёрке».
На самом деле это определение вовсе не входило в школьную программу, его изучали в конце первого курса и к тому же на русском отделении, а не на английском, куда я так стремился. Но это выяснилось лишь потом, когда доказать уже было ничего нельзя.
На третий экзамен, по английскому, я отправился скорей для проформы. При таком конкурсе, потеряв уже три балла из десяти, рассчитывать было не на что.
Передо мной в белоснежном иностранном костюме сидел сам профессор Ковалёв. Как поговаривали, офицер ГБ, только что вернувшийся из очередной командировки в США. Он небрежно курил «Мальборо», которое продавалось у нас только в магазинах «Берёзка» (для иностранцев), и время от времени чёркал что-то на листке бумаги. Сперва я пересказал небольшой отрывок из «Саги о Форсайтах», а потом с экскурсоводческими подробностями поведал о достопримечательностях города Лондона, в котором не бывал сроду, как, впрочем, и в магазинах «Берёзка».
— Прекрасно! — подытожил Ковалёв. — Весьма бойко... Вот только английского языка вы совершенно не знаете. — И он принялся перечислять мои ошибки, якобы старательно выписанные им на бумагу в качестве вещдока.
Ошибок оказалось множество и в большинстве настолько глупые, что я, учивший английский с пятилетнего возраста, не мог бы их допустить даже в состоянии умопомешательства.
Ковалёв, наконец, поднял глаза и с профессиональной циничностью удостоверился, что я пребываю в глубоком нокауте. Теперь предстояло быстренько, не нарушая экзаменационно-конвейерного ритма, вернуть меня к жизни. И он проделал это таким же хорошо наработанным, отточенным приёмом:
— Конечно, почти все ошибки — результат вашего волнения. Я это хорошо понимаю и даже сочувствую вам. Но и вы войдите в моё положение. Желающих много, достойных тоже хватает, а вот мест на курсе — всего-ничего. Я уж «двойку» вам ставить не буду, но «троечку» придётся. Обязан — не обессудьте.
Это был старый чекистский прием. Сперва следователь избивает вас до инвалидного состояния, а потом заявляет, что сам является жертвой обстоятельств, в душе пылает к вам братской любовью и потому представляет вас к «награждению» не расстрелом, а всего лишь «десяткой с конфискацией». И вы уже не призываете на голову своего палача кары небесные, но, наоборот, благодарите его по гроб жизни.
Идти ещё на один, последний экзамен — по истории — было полной бессмыслицей. Я перевёл документы на вечернее отделение, где конкурс был поменьше, и проскочил в университет буквально чудом.