Глава 3: СЕСТРЫ И ПРОКЛЯТАЯ КРОВЬ
Усадьба Лариных превратилась в импровизированный лазарет и крепость одновременно. После возвращения Онегина и Ленского из леса, окровавленных и потрясенных, тихая деревенская жизнь рухнула. Помещик Ларин, пробудившись от привычной дремоты, метался, отдавая бестолковые приказы слугам заколачивать ставни и принести больше ружей. Прасковья Ларина рыдала, крестясь на образа, шепча о конце света. Воздух был густ от страха и запаха йода, которым Ольга обрабатывала рану Онегина.
Ольга Ларина казалась неземным существом в этом хаосе. Ее золотые косы были слегка растрепаны, на щеках горел нездоровый румянец, но руки, перевязывающие Онегину глубокие, жутковато воспаленные борозды на плече (края ран имели странный синеватый оттенок), были удивительно тверды. В ее больших голубых глазах светилось нечто новое – не просто испуг, а решимость. Она была солнцем, пытающимся разогнать мрак, пусть и с наивной верой в свои силы.
— Держитесь, Евгений Васильевич! — говорила она, стараясь звучать бодро, но голос слегка дрожал. — Бабушка знала отличные травы от ран... Все заживет! Владимир, принеси еще чистых тряпок! — Ее взгляд метнулся к Ленскому, который сидел в углу, бледный как полотно, бессмысленно сжимая в руках не заряженное ружье. Он все еще видел то чудовище. Ольга пыталась достучаться до него своей энергией, своей верой в то, что мир можно вернуть в прежнее русло. Она была его якорем в этом кошмаре, и она изо всех сил цеплялась за эту роль.
Татьяна Ларина стояла у окна, затянутого теперь грубой холстиной. Она не плакала, не суетилась. Ее высокую, стройную фигуру окутывала тень. В руках она не держала книгу. Ее пальцы бессознательно сжимали и разжимали кулаки, взгляд был устремлен не в комнату, а сквозь стену – туда, где начинался Черный Лес. Лицо ее было пепельно-серым, губы плотно сжаты. Но в ее огромных, темных глазах не было паники Ленского или наивной решимости Ольги. Там была тяжесть. Знание, которое давило, как камень. И страх, но не за себя. За них всех.
— Он прикоснулся к тебе, — прошептала она так тихо, что слова едва долетели до Онегина.
Она смотрела на его перевязанное плечо. — Когтями Тьмы. Рана... она не простая. Она чужая.
Онегин, стиснув зубы от боли, которая пульсировала странным, ледяным жаром, поднял на нее взгляд. Его цинизм трещал по швам. Он видел не "странную барышню", а единственного человека в комнате, кто понимал истинный масштаб беды.
— Что ты знаешь, Татьяна Дмитриевна? — спросил он хрипло, отстраняя заботливые руки Ольги. — Что это было? И почему ты знаешь?
Татьяна вздрогнула, словно очнувшись. Ее взгляд скользнул по испуганному лицу Ольги, по потерянному Ленскому, по родителям. Сказать правду? Посеять еще больший ужас? Она сжала губы.
— Старые... истории, — пробормотала она, отводя взгляд. — Сказки няни. О Лесном Хозяине... о том, что спит под курганом и просыпается, когда земля напоена гневом и кровью. — Она замолчала, будто выдав слишком много.
— Сказки?! — фыркнул помещик Ларин, нервно теребя бородку. — Из-за сказок мы теперь все под расстрелом? Надо в город, к губернатору! Войска!
— Войска не помогут против этого, батюшка, — тихо, но с неожиданной твердостью сказала Татьяна. Ее слова повисли в воздухе, налитом предчувствием.
Ночь принесла не покой, а усиление кошмара. Сначала со стороны леса донесся знакомый, леденящий вой – но не один, а несколько, сливающихся в жуткий хор. Потом завыли собаки в деревне. Не лай, а именно вой, полный животного ужаса. Потом наступила тишина – мертвая, давящая, хуже любого шума.
Онегин, несмотря на рану и лихорадочный жар, бродил по темному дому с заряженным пистолетом. Ленский, подгоняемый стыдом за свою нерешительность в лесу, дежурил у заколоченной двери, сжимая топор. Ольга сидела рядом с ним, завернувшись в плед, ее глаза широко открыты в темноте, пытаясь разглядеть врага в тенях. Татьяна исчезла наверху, в своей комнате.
Внезапно снаружи раздался грохот – словно опрокинули телегу. Потом – дикий визг свиньи из хлева и... хруст костей. Звук был влажным, отвратительным. Потом еще один визг, ближе. И еще. Не свиней. Человеческий.
— Деревня... — прошептал Ленский, вскакивая. Его лицо исказилось ужасом. — Они в деревне!
Онегин подбежал к щели в ставне. Лунный свет, пробивавшийся сквозь тучи, выхватывал кошмарные сцены. Фигуры, похожие на тех Моров, что он позже узнает в Петербурге, но более примитивные, сгорбленные, покрытые грязью и запекшейся кровью, носились между избами. Они врывались в дома, вытаскивали орущих людей... и рвали. Повсюду были слышны крики, выстрелы из старых ружей, лязг кос и вил, и этот ужасный, чавкающий звук... Пожар вспыхнул на краю деревни, бросив кровавые блики на безумие.
— Надо помочь! — вскрикнула Ольга, бросаясь к двери. — Люди гибнут!
— Нельзя! — рявкнул Онегин, хватая ее за руку. Его рана горела адским пламенем. — Там десятки этих тварей! Мы не прорвемся!
— Но... — слезы брызнули из глаз Ольги. Ее мир рушился на глазах, и она была бессильна.
В этот момент с верхнего этажа донесся крик Татьяны. Не крик страха, а крик... отчаяния? Ярости? Что-то звонко разбилось.
Онегин и Ленский бросились вверх по лестнице, оставив Ольгу у двери. Дверь в комнату Татьяны была распахнута. Внутри царил полумрак. Татьяна стояла посреди комнаты, спиной к ним. Она дрожала. На полу у ее ног валялся разбитый флакон с темной, почти черной жидкостью, от которой шел резкий запах трав и... меди. Перед ней, на столе, лежал открытый, древний на вид фолиант с пожелтевшими страницами и странными, зловещими символами на обложке. Не сборник баллад. Нечто гораздо более старое и опасное.
— Татьяна? — осторожно позвал Ленский.
Она медленно обернулась. Ее лицо было искажено незнакомой им болью и ужасом. В ее темных глазах светились странные, мерцающие искры, как от далекого огня. Она смотрела не на них, а сквозь них.
— Они пришли... — ее голос звучал чужим, глухим, будто наложенным на другой, более древний шепот. — Не только за плотью... Они ищут врата. И... пробуждение уже началось. Кровь зовет кровь... — Ее взгляд упал на перевязанное плечо Онегина. Черные, как смола, жилы под кожей вокруг раны пульсировали в такт ее словам.
Внезапно снизу раздался оглушительный удар в дверь! Дерево затрещало. Потом еще удар! Слышалось тяжелое сопение и скрежет когтей по дереву.
— Ольга! — в ужасе вскрикнул Ленский, забыв все, и бросился вниз.
Онегин метнулся к окну Татьяны, сорвал холстину. Внизу, у двери, билось трое Моров. Они были похожи на тех, что в деревне – низколобые, с клыками, покрытые грязью и кровью. Но их желтые глаза светились примитивной, но целенаправленной злобой. Они чуяли что-то внутри. Ольгин страх? Его зараженную кровь? Или... древнюю книгу и девушку, что к ней прикоснулась?
Ленский, с диким воплем, ударил топором в щель между дверью и косяком, куда впился коготь одного из Моров.
Раздался сухой хруст. Тварь взвыла. Ольга отчаянно пыталась подпереть дверь тяжелым сундуком.
Онегин, превозмогая боль и странную слабость, вскинул пистолет. Он прицелился в ближайшую желтую точку глаза, мелькавшую в щели. Выстрел грохнул, оглушая в маленьком пространстве прихожей. Вой оборвался. Но двое других Моров только озверели от этого, яростно ломясь в дверь.
Татьяна стояла наверху, у перил. Она смотрела вниз на схватку. Мерцание в ее глазах усилилось. Она подняла руку, пальцы сложились в странный, неестественный жест. На губах застыли слова на языке, которого она не могла знать. Старинная книга на столе в ее комнате как будто сама по себе перелистнула страницу...
Снаружи, со стороны леса, раздался новый, оглушительный рев. Не вой Моров. Нечто гораздо большее, древнее, наполненное яростью и... откликом. Рев, от которого задрожали стены усадьбы.
Глаза Моров у двери на мгновение расширились от животного страха. Они отпрянули от двери, зашипели и, озираясь, бросились прочь, в темноту, навстречу тому реву.
В прихожей воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием Ленского и Ольги, прислонившихся к изуродованной двери, и глухим стуком сердца Онегина. Он поднял взгляд на Татьяну, стоявшую наверху в ореоле лунного света, проникавшего через разбитое окно. Она смотрела туда, откуда донесся тот рев, и в ее глазах не было облегчения. Только предопределенность и глубокая, всепоглощающая скорбь.
Что она сделала?
И что пробудила своим знанием? Онегин понял одно: Ольга пыталась бороться с тьмой светом своей наивной души. Татьяна же...
Татьяна говорила с этой тьмой. И тьма ей ответила.
Игра в пастораль закончилась навсегда. Начиналась настоящая война, и сестры Ларины, солнечная Ольга и таинственная Татьяна, невольно оказались на ее передовой.
А древнее зло из Черного Леса только что громко заявило о своем пробуждении.
Продолжение