Моя квартира всегда пахла одинаково: старыми книгами, сушеными травами и немного — пылью, как бы я ни старалась ее вытереть. Этот запах был запахом моей жизни, моих воспоминаний, моего одиночества после ухода мужа. В этом запахе я чувствовала себя в безопасности. Как в коконе.
А потом в нем появилась новая нота. Горьковатая, аптечная. Она въелась в занавески, в обивку старого кресла, в мою жизнь. И принесла ее Светлана, моя невестка.
Они с Олегом, моим единственным сыном, стали захаживать чаще. Раньше — раз в неделю, по воскресеньям. Теперь могли и среди недели заскочить, «проведать маму». Олег, мой мальчик, мой вечно виноватый и любящий сын, смотрел на меня с тревогой. А Света… Света улыбалась.
Улыбка у нее была широкая, щедрая, но глаза оставались холодными, как два речных камня. Она суетилась, раскладывала по тарелкам принесенный пирог, заваривала чай.
— Мамочка, вот, попробуйте, — щебетала она, ставя передо мной чашку. — Это особый чай. Травяной сбор, для сна, для спокойствия. Вам сейчас это нужно.
Я и правда чувствовала себя… не в своей тарелке. Мысли путались, слова ускользали прямо с языка. Иногда я ловила себя на том, что стою посреди комнаты и не помню, зачем пришла. «Возраст, Лидия Петровна, что поделать», — вздыхала участковая врач. И я ей верила. Конечно, возраст. Семьдесят два года — это не шутки.
Так что я пила этот чай. Он был горький, с неприятным привкусом, который Света пыталась забить ложкой меда. После него голова становилась ватной, мир уплывал куда-то в туман, и я проваливалась в тяжелый сон без сновидений. А просыпалась разбитой, словно всю ночь таскала мешки.
— Мам, ты какая-то рассеянная стала, — говорил Олег, мягко беря меня за руку. — Света права, тебе нужно больше отдыхать.
— Да, Олежек, права, — вторила я, пытаясь сфокусировать на нем взгляд. — Просто устала, наверное.
Светлана в такие моменты скромно опускала глаза. Роль заботливой невестки ей удавалась блестяще. Она поправляла мне плед, убирала со стола, говорила с сыном вполголоса на кухне. Я слышала обрывки фраз: «…совсем слаба стала…», «…нужно помочь с документами…», «…чтобы потом проблем не было…».
Страх поселился во мне. Липкий, холодный. Страх потерять не квартиру — нет, бог с ней, с этой коробкой из бетона. Страх потерять себя. Свой разум. Превратиться в беспомощную куклу, которую можно усадить в угол и забыть.
И вот однажды вечером этот страх сменился чем-то другим. Чем-то ледяным и острым, как осколок стекла.
Они, как обычно, приехали после работы. Света заварила свой «особый чай». Я выпила его, чувствуя, как привычный туман начинает окутывать сознание. Прилегла на диван, прикрыла глаза. Обычно я отключалась почти сразу, но в этот раз что-то пошло не так. Я слышала. Слышала всё.
Олег ушел в магазин за хлебом, а Света, думая, что я сплю, вышла на балкон поговорить по телефону. Дверь она прикрыла неплотно. Летний вечер доносил с улицы шум машин и детский смех. А из-за двери доносился тихий, как змеиное шипение, голос моей невестки.
— Да, Ленка, представляешь… Эта старушка даже не догадывается, что я ей в чай подмешиваю! Врач знакомый подогнал, мощная штука. Она уже и имя свое с трудом вспоминает, скоро можно будет спокойно все бумаги подписать! Квартирка-то знатная… — Она тихо, злорадно рассмеялась. — Олег, дурачок, верит в мою заботу. «Мама сдает», — говорит. Конечно, сдает! Я ей в этом активно помогаю…
Мир не рухнул. Он застыл. Замерз. Сердце, казалось, перестало биться, а потом ударило в ребра так сильно, что я едва не вскрикнула. Каждая клеточка моего тела наполнилась холодной, обжигающей яростью. Ненависть? Нет. Это было что-то большее. Это была решимость.
Я не пошевелилась. Лежала, ровно дыша, слушая, как вернулся Олег, как они еще немного посидели и ушли, поцеловав меня в лоб. «Спи, мамочка, спи спокойно».
Когда за ними закрылась дверь, я открыла глаза. Тумана в голове не было. Была звенящая, кристаллическая ясность.
Я встала, подошла к окну и посмотрела вниз, на их удаляющиеся фигуры. Олег нес пакет с продуктами. Света что-то оживленно ему рассказывала, жестикулируя. Предатели. Один — злонамеренно, другой — по глупости. Но от этого было не легче. Боль от слепоты собственного сына была, пожалуй, самой острой.
В ту ночь я не спала. Я сидела за кухонным столом, тем самым столом, за которым поила меня ядом собственная невестка. И я приняла решение. Я не буду кричать, не буду обвинять. О, нет. Это было бы слишком просто. И мне бы никто не поверил. «Старческие причуды», «маразм», «видите, мы же говорили».
Я буду играть в их игру. Но по своим правилам.
На следующий день я пошла в канцелярский магазин и купила маленькую записную книжку в твердом синем переплете и тонкую шариковую ручку. Спрятала ее в ящике комода, под стопкой старого постельного белья.
Это стало моим оружием. Моей тайной.
Вечером они приехали снова. Снова заботливая суета. Снова чашка с горьким «успокоительным».
— Пейте, мамочка, до дна. Чтобы спалось крепко.
Я взяла чашку, улыбнулась слабой, благодарной улыбкой.
— Спасибо, деточка. Спасибо, Светочка.
Она просияла. Олег с облегчением вздохнул.
Я поднесла чашку ко рту, сделала вид, что пью. А когда они отвернулись, чтобы обсудить что-то на кухне, я быстро, одним отработанным движением, вылила содержимое в горшок с геранью. Бедная моя герань. Ей предстояло выстрадать все это вместе со мной.
Я играла свою роль. Я «забывала» имена соседей. Переспрашивала по три раза, который час. Искала очки, которые висели у меня на шее. Я стала идеальной «сдающей» старушкой. И чем больше я притворялась, тем довольнее становилось лицо Светланы и тем печальнее — лицо Олега.
А ночью, когда квартира погружалась в тишину, я доставала свою синюю книжечку. И записывала.
«23 августа. 19:30. Приехали. Чай. Светлана сказала: "Старушка даже не догадывается..." Запомнила дословно. Слышала с балкона. Вылила чай в герань. Сердце колотилось. Ярость».
«25 августа. 20:15. Света принесла какие-то бумаги. "Просто формальность, мамочка, для налоговой". Я "случайно" пролила на них воду. Она разозлилась, но сдержалась. Сказала Олегу, что у меня совсем координация нарушилась. Олег поверил».
Страница за страницей, моя маленькая книжка наполнялась доказательствами ее подлости и его слепоты. Я записывала даты, время, точные фразы, ее комментарии, сказанные якобы вполголоса, ее снисходительные взгляды. Я стала хроникером собственного унижения. И с каждой записью я чувствовала, как страх уходит, а на его место приходит холодный, расчетливый гнев.
Моя герань начала чахнуть. Листья пожелтели, скрутились. Она умирала от яда, который предназначался мне. Я смотрела на нее, и мое сердце сжималось от жалости и от странного чувства солидарности. Мы обе были жертвами. Но я, в отличие от цветка, решила бороться.
Давление нарастало. Светлана становилась все нетерпеливее.
— Мам, ну что ты упрямишься? — уговаривал меня Олег, когда я в очередной раз «потеряла» ручку, чтобы не подписывать очередную «неважную бумажку». — Света же для твоего блага старается. Мы хотим оформить тебе постоянный уход, чтобы ты была под присмотром. Может, подыщем тебе квартирку поменьше, поуютнее, рядом с нами…
Рядом с нами. Я знала, что это значит. Дом престарелых. Или крошечная однушка на окраине, после того как они продадут мою просторную трешку в центре.
Я посмотрела на сына. В его глазах — смесь любви, жалости и раздражения. Он не был злым. Он был слабым. И это, возможно, было еще хуже.
— Олежек, сынок… — начала я, решив сделать последнюю попытку. — Ты присмотрись к Свете повнимательнее. Не все то золото, что блестит.
Он отмахнулся.
— Мам, ну что ты опять начинаешь? Вечно тебе Света не нравится. Она о тебе заботится больше, чем кто-либо. А ты все с причудами своими.
«10 сентября. 20:00. Пыталась поговорить с Олегом. Он не слушает. Сказал, что у меня причуды. Больно. Очень больно. Света стояла за дверью и все слышала. Уверенна, что слышала. Потом вошла и сказала: "Олежек, не расстраивай маму, видишь, она не в себе". Назвала меня "не в себе" при мне же. Я записала».
Однажды, пока я была в ванной, Светлана решила навести «порядок» в моем комоде. Я услышала, как она роется в вещах. Сердце ухнуло в пятки. Только не книжка! Я вышла, опираясь на стену.
— Светочка, что ты ищешь?
Она вздрогнула, обернулась. В руках у нее был мой старый блокнот, еще советских времен, с кулинарными рецептами.
— Да вот, мамочка, пыль протираю. Порядок навожу. А это что у вас? Дневник?
Она пролистала его, увидела рецепты щей и шарлотки, и разочарованно бросила на комод.
— Понятно.
Но я увидела в ее глазах новое выражение. Подозрительность. Она начала что-то понимать. Понимать, что я не так проста, как кажусь. Игра становилась опаснее.
И вот настал день Икс. Кульминация. Финал ее пьесы.
Они пришли не одни. Со Светланой и Олегом был еще один мужчина. Сухопарый, в строгом костюме, с портфелем. Он представился нотариусом.
Меня усадили в кресло. В комнате пахло дорогим парфюмом нотариуса и торжествующей уверенностью Светланы. Олег стоял у окна, отвернувшись. Ему было не по себе, я это чувствовала. Но он молчал. Молчал, пока его мать собирались лишить последнего, что у нее осталось.
— Ну вот и все, мамочка, — проворковала Светлана, раскладывая на столе бумаги. Дарственная. На ее имя. — Сейчас мы все подпишем, и вам больше не нужно будет ни о чем беспокоиться. Мы с Олегом обо всем позаботимся.
Нотариус прокашлялся и начал что-то бубнить юридическим языком. Я не слушала. Я смотрела на Светлану. Она поймала мой взгляд и улыбнулась. Уже не скрываясь. Это была улыбка хищника, загнавшего жертву.
— Ну что, мама, — сказала она тихо, но так, чтобы слышали все. — Теперь вы точно ничего не помните, да? Не переживайте, я все за вас сделаю. Вы же мне так доверяете, правда? — Она взяла ручку и протянула ее мне. — Подписывайте.
В этот момент что-то во мне щелкнуло. Пружина, которую я сжимала месяцами, распрямилась.
Я медленно, очень медленно, выпрямила спину. Боль в пояснице, которая мучила меня все это время, куда-то ушла. Я подняла голову и посмотрела ей прямо в глаза. Мой взгляд был ясным и твердым.
Светлана нахмурилась.
Я не взяла ручку. Вместо этого я сунула руку под подушку дивана, где с утра спрятала свою синюю книжечку. И положила ее на стол поверх дарственной.
— Что это? — спросила Света с ноткой раздражения.
— Это, деточка, моя память, — ответила я. Мой голос звучал непривычно громко и чисто в наступившей тишине. — Та самая, которую ты у меня так старательно отнимала.
Я открыла первую страницу. Олег обернулся. Нотариус замолчал на полуслове.
— Двадцать третьего августа, девятнадцать часов тридцать минут, — начала я читать, не отрывая глаз от лица Светланы. — Ты стояла на балконе и говорила по телефону. Ты сказала, цитирую: «Эта старушка даже не догадывается, что я ей в чай подмешиваю! Она уже и имя свое с трудом вспоминает…». А потом ты рассмеялась.
Лицо Светланы начало меняться. Улыбка сползла, как дешевая маска. Глаза расширились от ужаса.
— Что… что ты несешь? — прошипела она. — Она бредит! Вы же видите, она не в себе!
Я перевернула страницу, не обращая на нее внимания.
— Десятого сентября, двадцать часов ноль минут. Ты сказала моему сыну, что у меня «старческие причуды». А потом, когда он вышел, добавила, обращаясь ко мне: «Ничего, скоро мы тебя от твоих причуд вылечим». Я записала.
Я читала дальше. Дата за датой. Слово за словом. Я перечисляла каждую ее унизительную шутку, каждую попытку обмана, каждую ложь, сказанную Олегу. Я цитировала ее хвастовство подруге о «знатной квартирке». Я рассказала про умирающую герань. Про каждую чашку яда, которую я выливала, пока они думали, что я погружаюсь в беспамятство.
С каждым моим словом лицо Светланы становилось страшнее. Оно искажалось от ярости и бессилия. Она была похожа на пойманного зверя.
А Олег… Я взглянула на него. Он стоял белый как полотно. Он смотрел то на меня, то на свою жену, то на мою маленькую синюю книжку. И в его глазах я видела, как рушится мир, построенный на лжи. Как спадает пелена. Он слышал слова, которые я читала, и он узнавал их. Он вспоминал эти моменты. Но теперь он видел их в истинном свете. Осознание, страшное, уродливое, накрывало его с головой.
— …А сегодня, — закончила я, закрывая книжку, — ты привела нотариуса, чтобы я, «ничего не помнящая старуха», подарила тебе свою квартиру. Ты все очень хорошо продумала, Светочка. Ты не учла только одного.
— Чего? — выдавила она из себя.
— Что я записала каждое твое слово.
Тишина. Густая, тяжелая, звенящая тишина. Ее нарушил сдавленный звук. Это был Олег. Он сделал шаг вперед.
— Света… Это правда?
Она метнула в него взгляд, полный ненависти.
— Да что ты ее слушаешь?! Она сумасшедшая! Она все выдумала!
Но ее голос дрожал. Ложь больше не работала.
Олег медленно подошел к столу. Взял в руки синюю книжку. Пролистал страницы, исписанные моим убористым, старческим почерком. Потом он поднял глаза. И я увидела в них не жалость. Не раздражение. Я увидела боль и стыд. И ярость. Холодную, как моя.
— Вон, — сказал он тихо.
— Что? — не поняла Света.
— Вон. Из этого дома. — Его голос налился силой, которой я не слышала в нем много лет. — Собирай свои вещи и убирайся. Из квартиры. Из моей жизни. Из жизни моей матери. Вон.
Нотариус, поняв, что сделка века не состоится, деликатно собрал свои бумаги, пробормотал извинения и испарился.
Светлана смотрела на Олега, потом на меня. В ее глазах не было раскаяния. Только чистая, незамутненная ненависть. Она молча схватила свою сумку и вылетела из квартиры, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла в серванте.
И мы остались вдвоем. Я и мой сын.
Он стоял посреди комнаты, опустив плечи. Потом медленно подошел ко мне и опустился на колени. Положил голову мне на колени, как делал в детстве, когда разбивал нос или получал двойку.
— Мама… Мамочка… Прости меня, — прошептал он. Его плечи затряслись. — Прости, я такой дурак… слепой идиот… Прости…
Я гладила его по седеющим волосам. Слезы текли по моим щекам, но это были не слезы горя или обиды. Это были слезы облегчения. Очищения.
— Встань, сынок, — сказала я тихо. — Встань. Все хорошо. Теперь все будет хорошо.
В тот вечер мы долго сидели на кухне. Пили чай. Обычный, черный, с лимоном. Без всяких «особых» сборов. Говорили. Обо всем. О его жизни, о моей, о том, как легко можно обмануться и как трудно потом признать свою ошибку.
Моя синяя записная книжка лежала на столе. Не как обвинение, а как напоминание. Напоминание о том, что даже в самом темном тумане можно найти путь, если твой разум ясен, а воля — тверда. Я больше не была беспомощной старушкой. Я была женщиной, которая отстояла свое достоинство.
Отношения с сыном не просто восстановились. Они родились заново. На руинах лжи выросло что-то настоящее, крепкое, основанное на горьком опыте и выстраданном прощении.
Я победила. Я вернула себе свою жизнь, свой покой, своего сына. И я знала, что больше никогда не позволю запаху чужой подлости поселиться в моем доме. Моя квартира снова пахла только книгами, травами и моей тихой, заслуженной силой.