Предыдущая глава:
Сразу после окончания школы я уволился и с Авторемонтного завода, где получил такую нужную мне для поступления на Философский факультет трудовую книжку. В книжке значилось, что я принят на работу учеником автоэлектрика в ноябре 1957, а уволен автоэлектриком третьего разряда в августе 1959 года. Август мне приписали за положенный месячный отпуск.
Подготовив все необходимые документы, я понес их в приемную комиссию Университета. И тут меня ожидало первое разочарование.
Для поступления на гуманитарные факультеты требуется не менее 24 месяцев трудового стажа, а у меня было только 22.
Но отказали не сразу: если не они не наберут необходимое число абитуриентов с полным стажем, то возьмут и мои документы. И за неделю до 1 августа я изведал второе глубокое разочарование: мои документы всё-таки не возьмут.
В таком же положении оказалась и Ирочка Бокова, которая пыталась сдать документы на исторический факультет. И вот два несчастных одноклассника бредут по набережной к Дворцовому мосту, роняя прямо в Неву крупные слезы. С горя зашли в Эрмитаж, побродили по тихим античным залам и поехали домой, лихорадочно думая, что делать дальше.
Дома я, по зрелом размышлении, решил попытать счастья на Физическом факультете, хотя предчувствовал, что для Физфака необходима дополнительная подготовка по математике. А времени хватало только на то, чтобы сдать бумаги в приемную комиссию.
Первый экзамен был физика, его я сдал уверенно, получив пятерку. Следующим экзаменом была письменная математика. И здесь меня поджидало третье, самое глубокое разочарование. Я до сих пор считаю, что выбрал неверную тактику. Надо было пройтись по всем примерам и начать с самого простого. Было их всего пять. Как я потом убедился, они оказались не слишком сложными, четыре из них, уже дома, я решил за полчаса.
А я зацепился за первый пример, в конце концов решил его, но время вышло. Один решённый пример - это двойка. Значит, 1959 год для меня пропал.
Но делать нечего, надо планировать дальнейшую жизнь.
Я решил пойти на подготовительные курсы Философского факультета, устроиться на хорошую работу и поступать в Университет на следующий год. Возраст до призыва в армию мне это позволял.
Конец августа в эмоциональном плане был одним из самых тяжелых периодов в моей жизни. Отрицательные эмоции легко понять. Тем более, что все мои одноклассники, кроме Иры Боковой и Гены Горбунова, поступили с первого раза. А тут еще случилось несчастье с моим отцом.
Пытаясь забыть неприятности с поступлением, забрел я в один теплый августовский вечер на танцплощадку клуба Капранова. Пригласил на танец одну девчонку, вторую, третью. Но сердце ни к кому не лежало, тяжелое состояние души не проходило и я часов в девять, в самый разгар танцев, ушел.
Как будто чувствовал пришедшую беду. У папы случился инсульт, он потерял речь, упал и не мог передвигаться. А был он один, мама в эти дни гостила у родственников в деревне. Хорошо, что я вовремя пришел. Уложил папу в кровать, вызвал "Скорую помощь", дал телеграмму о случившемся несчастье маме.
Кто-то из родственников потом говорил маме, что отца свалило моё неудачное поступление в ВУЗ. Не думаю, что это так. Папа был давно и серьезно болен. Его состояние жутко угнетало меня.
Я атеист по убеждению сейчас, был атеистом и тогда, но помню, что каждый день твердил про себя как молитву, чтоб только с папой чего не случилось. Я его очень сильно любил, и знал, что он любит меня. Эти разговоры про мою вину, конечно, не добавляли светлых тонов моему эмоциональному состоянию.
В сентябре 1959 года я нашел себе новое место работы, на Авторемонтный завод возвращаться не было ни малейшего желания. Устроился на завод «Электросила» учеником фрезеровщика в 57-й цех.
Как потом я узнал, там делали крупные электродвигатели, в том числе, для дизельных подводных лодок 613 проекта ПГ-101 – главные электродвигатели, и ПГ-105 - электродвигатели эконом-хода, с которыми потом пришлось столкнуться на подводной лодке С-116.
Определили меня в бригаду, где было два кадровых рабочих, Иван и Федор. За бригадой было закреплено два больших фрезерных станка. Даже не больших, а огромных. Стол, на котором крепились обрабатываемые детали, был величиной с хорошую комнату. Сам станок, вместе с площадкой для фрезеровщика двигался вдоль стола.
В процессе обработки детали площадка могла подниматься над столом на человеческий рост. Фрезерная головка, с четырьмя съемными резцами весила килограмм десять.
Детали, уже заранее размеченные, подавались на рабочий стол краном. Фрезеровщик закреплял деталь с помощью съемных болтов с плашками. При обработке больших деталей болты были больше метра, а плашкой и накидной гайкой деталь крепилась к столу.
Гаечный ключ был длиной в метр, при необходимости затянуть гайку сильнее использовался отрезок трубы, надеваемый на хвостовик ключа. Выставив деталь и слегка закрепив ее, надо было проехать на своем станке вдоль намеченной риски, проверяя, верно ли пойдет резание. Как правило, с первого раза правильно установить деталь не удавалось.
Затянуть болты крепления нужно было сильно, и обычно, после затяжки образовывался перекос. Приходилось все начинать с начала, отдавать болты, менять прокладки и т.д.
В конце концов, с работой я освоился, и через пару месяцев меня перевели на рабочий разряд и закрепили за мной один из станков. Точнее, станок числился на моем наставнике Федоре, но он работал в две смены с Иваном на другом станке.
Выйдя в первый раз на смену самостоятельно, я понял, почему фрезеровщики не работают в одну смену, хотя у них на двоих было два станка. Если станок останавливается из-за перегрузки, надо вызывать, чтобы вновь его запустить, дежурного электрика. А он приходит не сразу, и получается, что за рабочее время норму не выполнить.
Когда тупятся концы резцов из-за большего количества проходов, их надо точить самому. Конечно, даже с исправным станком Иван и Фёдор меня бы обошли из-за лучшей сноровки; работали здесь они уже давно, имели шестой разряд, и устанавливали детали быстрее, навык есть навык!
Но были и дополнительные факторы - ни поставить, ни снять деталь со стола без крана нельзя, а крановщик четко разделяет, кто есть кто, и подъезжает к новичку в последнюю очередь, когда другим, кадровым, кран не нужен.
Бывало, стоишь над деталью, которую обрабатывал пять минут, почти полчаса, а кран гоняется из конца в конец цеха мимо тебя.
Еще одним существенным фактором были расценки на обработку деталей. Вполне естественно, что мастер, распределяя работу, более выгодную отдает рабочему с большей квалификацией.
Короче, к концу месяца оказалось, что я в глубоком провале, и вместо 250 рублей, что получили мои коллеги, мне нарисовали рублей 60. Я попросился на работу в третью, ночную смену, на первый станок. Рабочие были не против этого, при условии, что в дневную смену я буду работать на своем станке.
Так далее и повелось: в ночную смену работал на исправном станке, а в утреннюю смену - на своем, дефективном.
Как потом я узнал, таким залетным работником я был у них не первый и далеко не последний.
Через много лет, уже служа на ново строящейся подводной лодке, я оказался в этом цеху в учебной командировке. Иван с Федором все так же работали посменно на первом станке, а на моем инвалиде третий месяц был такой же бедолага-ученик...
Но зла на Федора с Иваном я не держал, тем более, что мужики они были хорошие, грамотные и начитанные, за исправность второго станка постоянно ругались с начальством, только ничего добиться не могли. Общая атмосфера в цеху была, на мой взгляд, хорошая, доброжелательная.
Кадровые рабочие зарабатывали неплохо, на нечастых рабочих собраниях люди говорили то, что думали. Критиковали достаточно жестко и начальство разного уровня, но не помню, чтобы кто-нибудь жаловался на репрессии.
Часто устраивались вечера отдыха в Доме культуры Ильича. При Доме культуры были разные кружки, работала хорошая библиотека. Устраивались туристские поездки на Карельский перешеек. На отдыхе всегда было непринужденно и весело. Насколько я помню, мы и пили немного.
Вся атмосфера конца пятидесятых годов была полна оптимизма и хороших ожиданий. Конечно, не всё нравилось окружавшим меня людям. Хорошо помню недовольство рабочих изменением расценок на работы. Но все же, рабочие цеха мне виделись классическими представителями рабочего класса, в основном, согласными с тем, как идут дела в государстве. Боюсь, что сейчас это не далеко так.
Я по очереди ходил в первую и третью смены потому, что работа во вторую смену мне бы помешала посещать подготовительные курсы. Учеба на подготовительных курсах философского факультета Ленинградского университета началась с октября 1959г и должна была закончиться в мае 1960.
Курсы находились в одном из помещений Смольного собора. Занятия были три раза в неделю до 10 часов вечера. Занимались русским языком, литературой, английским и историей. Русский язык был для меня самым важным, хоть и неинтересным, рутинным занятием. Важен был и английский язык. Занятия по литературе мне были менее необходимы.
Самыми интересными были занятия по истории. Занятия проходили последней парой. Помню, что мы с преподавательницей истории возвращались на одном автобусе, выходя вместе на Сенной площади. По дороге, как правило, я расспрашивал ее о подробностях изучаемой темы, она охотно отвечала, и нередко разговор затягивался до подъезда ее дома.
В те дни, когда я работал в третью смену, времени зайти домой уже не было, и я сразу шел на работу. Работа в ночь была довольно утомительна, часам к пяти смертельно хотелось спать. Единственное, что не давало заснуть в процессе работы, это ее режим.
Проход фрезой очередного разъема занимал всего пару минут, а установка детали на стол - достаточно долгое дело, которое делаешь руками, да еще напрягаясь. А пока дожидаешься крана, чтобы снять одну деталь и установить новую, бывало и заснешь, сидя за своим передвижным пультом станка.
Но если постоянно не теребить стропальщика, то кран к тебе не подъедет и можно проспать до конца смены. Значит, ничего не заработаешь.
Дома из-за болезни папы атмосфера была гнетущая. От последствий инсульта он стал отходить, понемногу двигаться и разговаривать, но открылась новая проблема, о которой не знали до этого. У него обнаружили рак желудка. Об операции не могло быть и речи из-за состояния сердца, так что стало ясно, что долго он не протянет. После нового года он опять лег в Военный госпиталь, что на Суворовском проспекте. Из госпиталя он домой уже не вернулся.
Шестого февраля моя сестра родила своего первого сына Костю. И папа все-таки успел узнать, что стал дедом. Через десять дней, мы получили телеграмму от Люды с вызовом на вечер на телефонные переговоры. Мама, собираясь в госпиталь к отцу, - она уже ходила туда каждый день по пропуску для тяжелых больных - попросила пойти на переговоры меня.
Мы волновалась за Люду, так как у той были проблемы по беременности и вызов добавил тревоги. Вечером, под аркой Главного штаба, у входа на переговорный пункт, меня встретила заплаканная мама и сказала, что папа умер. Это случилось в 17 часов 16 февраля 1960. С тех пор для меня 16 - несчастливое число.
У сестры все оказалось нормально, а звонила она,беспокоясь о папе. Так и получилось, что и она узнала о смерти отца почти сразу. На похороны Люда поехала из Ижевска с новорожденным Костей.
Похоронили отца на Серафимовском кладбище, под огромным, в два обхвата, тополем. Могилу долбили в мерзлой земле. Кладбище было все в глубоком снегу и стоял жуткий мороз. Поминки должны были проводить у нас дома. Когда с кладбища вернулись домой, то я обнаружил в почтовом ящике повестку из военкомата с пометкой явиться в этот день до 17 часов.
Мама налила мне какого-то успокаивающего, я выпил и поехал в военкомат. Ничего срочного там не было, меня просто спросили, не против ли я, чтобы меня определили служить, после соответствующего обучения, шифровальщиком. Я сказал, что если не поступлю в ВУЗ в августе, то согласен и на шифровальщика.
Оказывается, военкомату это было нужно для предварительной проверки кандидатуры. Задержался я в военкомате минут на десять и на поминки успел, благо 16-й автобус тогда подходил прямо к дому, а от военкомата было до нас всего пять остановок.
После смерти отца наше экономическое положение резко изменилось. Маме не хватило года, чтобы иметь право на пенсию по случаю потери кормильца. Она стала срочно подыскивать место, но специальности у нее не было и можно было рассчитывать только на самую неквалифицированную работу.
Стало ясно, что идея с дневным обучением в ВУЗЕ для меня нереальна. Еще учась в одиннадцатом классе, мы с Сашей Данильченко как-то оказались на вечере пятикурсников Кораблестроительного факультета училища Дзержинского. Его отец, капитан 1 ранга был старшим преподавателем кафедры автоматики. Он и достал пригласительные билеты на тот вечер.
Мероприятие состоялось в прекрасном царственном зале Инженерного замка, где в то время размещался факультет. Красивых девчонок была тьма, но на фоне выпускников-гардемаринов мы не котировались. Тогда и возникла первая мысль о поступлении в Училище.
Отец Саши Данильченко, очень нахваливая училище, рассказал, кого там готовят и о возможностях продвижения выпускника по службе. Тогда впервые я услышал об адъюнктуре, отметив для себя, что это неплохой вариант.
Еще перед смертью папа меня отговаривал от обучения по такой неконкретной специальности, как философия. Как один из путей, предлагал военное училище. Но человек он был деликатный и категорически не требовал от меня изменения планов.
После его смерти я стал продумывать разные альтернативные варианты. Ближе к лету сформировалась мысль о поступлении в училище, тем более, что экзамены там планировались на месяц раньше, чем в Университете. Почему бы не попробовать, думал я, тем более, что ядерная энергетика меня тогда тоже интересовала.
Я не только решил поступать в училище, но и уговорил Гену Горбунова вместе подать документы. Не знаю, приятели, Гена Худяков и Дима Тигин, студенты ЛИАП, отговорили его, или домашние, но перед самыми экзаменами документы он из Училища забрал.
Я в конце мая уволился с завода, чтобы сосредоточиться на подготовке к экзаменам. Мама к этому времени работала кладовщицей в детском доме, который на лето выезжал в Зеленогорск. С согласия администрации она оборудовала мне спальное место под соснами в домике на площадке для игр.
Стоять в полный рост там было нельзя, а вот сидеть, а тем более лежать, можно было вполне комфортно. Отличное место для подготовки к экзаменам. Еду мама мне приносила прямо туда, так что я жил, как на курорте, тем более что погода в июне стояла отличная.
7 Экзамены в Инженерном замке. Лагерь
К первому июля надо было прибыть с вещами в Инженерный замок, где был организован новый набор. Там всех поступающих поставили на довольствие и определили спальные места. Для ленинградцев было сделано послабление: при желании можно было жить дома и приезжать только на экзамены.
Сдавать надо было математику устно, математику письменно, физику, русский и литературу (сочинение) и английский язык. Экзаменовался я в том же потоке, в котором сдавали мои будущие одноклассники Саша Игнатов, Славик Пономаренко, Володя Дорожинский, Валера Богданов.
Первым обратил на себя внимание рыжий парень приблатненного вида в кепке шестиклинке, который выяснял отношение с маленьким парнишкой в очереди в столовую. Это был Сашка Игнатов, с которым мы потом просидели за одной конторкой в классе и за одним обеденным столом в столовой все 5 училищных лет.
А маленький парнишка был Славик Пономаренко, сидящий во время учебы третьим за нашей конторкой. Мы его до выпуска звали «сынок». Он беззлобно
огрызался, пытаясь сказать с максимальной иронией «Папаша!».
Но все это было уже много позже, после того, как мы начали учиться в 211 классе второго факультета.
Вступительные экзамены я сдал на все пятерки, (кроме письменной математики) поэтому зачислен в училище был первым списком. Проходной балл был 20, но принимали некоторых поступающих и с 19 баллами, и даже меньше. Все решала мандатная комиссия. На мандатной комиссии учитывали, среди всего прочего, и рабочий стаж.
Все поступающие были комсомольцы, не комсомольцев заворачивали на стадии оформления документов. Гражданские ребята сдавали экзамен отдельно от военнослужащих. Таких было не очень много, и принимали военнослужащих более лояльно, достаточно было сдать экзамен на тройки.
А самое главное, что нам, ребятам с гражданки, предстояло еще пройти перед учебой годичную стажировку на флоте. А военнослужащих, нахимовцев и суворовцев, зачисляли на первый курс сразу. Нахимовцев зачисляли в училище без экзаменов, а суворовцы сдавали экзамены вместе с нами.
В нашем потоке такими были Валера Сенченко и Юра Парфенов. Кроме них сразу взяли на первый курс Петю Петрова, рабочего с Россельмаша, весельчака и горлопана, который при поступлении был уже членом КПСС. Они втроем на год опередили нас по выпуску.
В дальнейшем я не единожды встречался с ними: они служили во втором экипаже второго корпуса 705 проекта, а я во втором экипаже головной лодки. В Северодвинске мы с Лидой и маленькой Анечкой жили одно лето в квартире Юры Парфенова, пока он был в отпуске.
В училище, в восьмидесятых годах, Валеру взяли заместителем начальника факультета, а Петю в учебный отдел. Валера Сенченко в училище был стройный, высокий, спортивный парень. Чемпион ВМУЗ по боксу, разрядник по гимнастике. Но, уже служа на 705-м проекте, он получил кличку «Слон» за габариты, хотя еще успешно играл за свой экипаж в баскетбол и волейбол.
Отлично помню, как их команда просто размазала команду нашего экипажа и по баскетболу, и по волейболу, хотя мы выставили молодых лейтенантов, у четверых из которых был разряд мастера спорта по игровым видам.
Валера демобилизовался в 90 годах, уйдя с должности начальника второго факультета. Как я слышал, он начал торговать металлом, но, к сожалению, на этой нервной работе в «лихие 90 годы» долго не протянул и умер от инфаркта.
Юра Парфенов и сейчас в училище, доктор технических наук, профессор. Петя ушел на гражданку с должности заместителя начальника учебного отдела, кажется, в бизнес. Я встречал его пару лет назад, все такого же шумного и неугомонного.
Так обстоит дело сейчас, а тогда мы им завидовали, что они сразу начинают учиться, а нам предстоит не очень понятная для нас практика.
Сразу после зачисления в училище нас перевели в Адмиралтейство, объявили казарменное положение и поселили всех в большем кубрике на третьем этаже над кафедрой химии.
Сейчас это помещение перепланировано и там находится кафедра турбин. Окна выходили во внутренний двор с гаражом. Несколько дней нас использовали на мелких работах по подготовке училища к учебному году. Мы ходили еще в своем гражданском платье, но уже нас обстригли наголо, чтобы вникали, что детство кончилось.
В субботу и воскресенье разрешалось сходить в город в увольнение.
И вот в первое воскресенье трое лысых новобранцев, я, Ерохин и Пяточкин не нашли лучше развлечения, как пойти в ресторан-поплавок, пришвартованный возле Петропавловской крепости. Весомый предлог – отметить окончание гражданской жизни и начало службы.
Денег было немного, но достаточно, чтобы хорошо посидеть. Помню приподнятое состояние души после нескольких рюмок, под душевные песни из кинофильма «Жажда». Просидели мы там часов до 23-х, с чувством пировали, душевно говорили, танцевали с какими-то девчонками, но ушли одни, так как до 24-х должны были быть в Адмиралтействе.
Уже на Дворцовом мосту стало ясно, что с банкетом мы переборщили. С великим трудом, шатаясь и падая, дотащились до Александровского сада и сели на скамейку перевести дух. Слава Богу, что у нас хватило сил для последнего рывка – прохода через КПП. Собрав волю в кулак, почти строевым шагом прошли на территорию Училища и благополучно добрались до своего кубрика.
В понедельник на утреннем построении с волнением услышал, что трое кандидатов в курсанты были замечены в распитии спиртных напитков, и их отчисляют без разбирательств. Когда их вывели перед строем, я увидел, что это не мы.
Но позже разбирательство все же состоялось. На построении перед обедом начальник политотдела по одному вызывал их перед строем и спрашивал: «Скажите честно, вы уже выпивали ранее или это у вас впервые?» Ребята оказались честными, соврать не решились, и их в этот же день отчислили.
Всех остальных, успешно сдавших экзамены, через пару дней направили в Приветнинское, где в это время строился лагерь для поступающих в Училище.
Инженерный замок у Дзержинки отобрали. Лагерь находился километрах в двадцати от Зеленогорска, на самом берегу Финского залива, в прекрасном сосновом лесу. Территорию лагеря с севера и востока омывала неглубокая речка. С запада находилась, оцепленная колючей проволокой, территория лагеря армейского училища. Так что мы были почти как на острове.
Почти до конца августа мы жили в лагере, спали в палатках, помогали в обустройстве лагеря и несли дежурную службу. В лагере нам выдали форменное рабочее платье без погон и начали приучать к воинским порядкам.
Утро в лагере для нас начиналось в шесть часов с громкого крика: «Подъем!», сопровождаемого бодрым звуком горна. При этих звуках следовало темно синее, грубого сукна, одеяло вместе с верхней простыней, заменяющей пододеяльник, отбросить на спинку кровати, в сторону, где на одеяле было написано крупными буквами «НОГИ» (это называлось проветривание постели ), мгновенно вскочить и построиться шеренгой отделения перед палаткой.
Объявлялась форма одежды : «Брюки, голый торс». 10 минут на естественные надобности и снова в строй, на этот раз - поротно, в колону по четыре. Далее следовала команда : «Бегом!» и мы, по усыпанной песком и сосновыми шишками дороге, бежали к воротам лагеря и далее до поселка Приветнинское и обратно, всего около 5 километров. Более-менее длительный бег чередовался короткими периодами, не более минуты, быстрой ходьбы.
Таких периодов в начале было четыре, а в конце лагерных сборов мы уже бегали без остановки. Это называлось ускоренным передвижением. Первые дни оно для меня проходило тяжело, бежал изо всех сил, думая только о том, как бы не отстать от строя.
И даже представить себе не мог, что в конце-концов легкий бег будет доставлять удовольствие, когда замечаешь красоту соснового леса, чувствуешь свежесть утреннего воздуха, наполненного запахом хвои, слышишь пение птиц, ощущаешь бодрость во всем теле.
По возвращению в лагерь, перестроившись в две шеренги, на расстоянии четырех шагов одна от другой и лицом друг к другу, делали 5-6 легких гимнастических упражнений. После зарядки строй распускался и, по команде, начинались водные процедуры возле длинных умывальников, по двенадцать двухсторонних секций в каждом.
После умывания следовала заправка постели. Это был целый ритуал, ибо требовалось не только сделать все аккуратно, но и внести в это действо элемент «военной эстетики», ключевое слово которой: ЕДИНООБРАЗНО.
Далее следовала команда: «Выйти на большую приборку!» На приборке каждый из нас был расписан в определенном месте, осуществляя подметание дорожек, вывоз в контейнеры накопившегося за сутки на территории лагеря мусора, уборку учебных и служебных помещений.
В семь тридцать утра горн звал к построению на завтрак. В столовую, которую мы все звали камбуз, положено было ходить только строем, «колонной по четыре». Перед входом строй не распускался, а давалась команда: «В колонну по одному - в столовую шагом марш»!
Первой забегала в помещение правая колонна, а за ней, по очереди, все остальные. В столовой надлежало, не мешкая, занять места и, стоя за столами, ждать команды. Завтрак не отличался разнообразием: каша, большая кастрюля (бачок) на 10 человек, белый хлеб, буханка на четверых, на каждого грамм двадцать сливочного масла и пара кусочков сахара.
Чаще всего нас баловали ячневой кашей или перловкой, которые называлась у нас «кирза» и «шрапнель». Изредка эти две заменялись гречей или пшеном. Хлеб и масло были разделены на порции и лежали на отдельных тарелках. Сахар разложен по белым фаянсовым, с фирменными якорями и надписью ВМФ, кружкам.
Все это, как и массивные алюминиевые чайники с чаем, вилки, ложки и ножи к нашему приходу уже находилось на столах. По команде «Сесть!» мы рассаживались за столами, а по команде «Начать прием пищи!» приступали к завтраку. Бачковой, назначаемый в порядке очередности, половником разливал кашу по массивным, белым с якорями, тарелкам и раздавал четвертушки хлеба, положив предварительно сверху кусочек масла.
Такая комбинация называлась «птюха».В это время кто-нибудь из доброхотов наливал во все кружки некрепкий чай. Мы разбирали кружки и приступали к завтраку. В конце завтрака следовала команда: «Остатки пищи в бачок!», а через минуту : «Встать! Выходить строиться!» На все отводилось полчаса.
У входа в палатки строй распускался. Некоторое время мы опять занимались совершенствованием «военной эстетики» кроватей, после чего можно было выкроить пару минут для личных нужд: почистить обувь, пришить пуговицу, покурить.
Следующим построением было построение на утренний осмотр, Когда нас, стоявших в две шеренги лицом друг к другу, начинали осматривать младшие командиры, временно назначенные из числа успешно сдавших вступительные экзамены военнослужащих, прибывал командир потока.
Командиры отделения ходили перед строем, проверяя внешний вид, исправность и чистоту одежды, стрижку и общую ухоженность подчиненных. По окончании проверки командиры отделения докладывали об осмотре старшине потока (роты), а он командиру роты.
Нашим потоком, из которого впоследствии были укомплектованы классы электротехнического и кораблестроительного факультетов, командовал капитан третьего ранга Бураков, интеллигентный и вежливый офицер, который в то время был, если мне память не изменяет, адъюнктом.
Для нас, только что поступивших в училище, еще слабо ориентирующихся в особенностях службы, он был большой авторитет, и мы буквально смотрели ему в рот, ловя каждое его слово. Он не просто следил за порядком, а действительно воспитывал, в том числе, следя за нашей речью, не допуская не нормативной лексики.
Однажды кто-то из наших «кандидатов в курсанты»( так называлась официально наша должность) назвал рабочее платье робой - он сразу же поправил, объяснив, как следует говорить. Я тут же, выскочкой, влез со стихами : «парусиновые робы стали нам малы, просолились, в тело въелись, в них ни встать ни сесть, от воды соленой селись и звенят, как жесть».
н как бы не заметил моей бестактности. Помню, что несколько позже, когда нас из лагеря перевели в Адмиралтейство, я в увольнении встретился с ним в Эрмитаже на выставке работ Рериха, где он был с супругой. Я поздоровался с ним, а он, представив меня жене, сказал, что в этом году хороший набор и он рад встретить здесь своего подопечного, интересующегося не только поэзией, но и живописью.
Впоследствии, когда уже я адъюнктом, вернулся в Училище, он был капитаном первого ранга и старшим преподавателем на факультете атомных энергетических установок. С этой должности (кода я был уже начальником кафедры) он и демобилизовался.
Но вернемся, после небольшого отступления, к описанию нашей жизни в лагере. После утреннего осмотра следовало построение на подъем флага с последующим разводом на работы. Большинство из нас работали «на подхвате» у строителей летних казарм, учебных классов и других служебных помещений.
Со следующего года все наборы в Училище проходили в помещениях, построенных с нашей помощью. Работа была не тяжелая и не утомительная. В 14 часов звучал сигнал на построение к обеду. Порядок приема пищи в обед отличался от завтрака только сервировкой. На стол из 10 человек полагалось два бачка с первым и вторым блюдами и чайник с компотом из сухофруктов.
На первое мог быть рассольник, щи или борщ на мясном или костном бульоне. Раз в неделю на первое давали любимый нами молочный рисовый суп. На второе мог быть тушеный картофель с мясом и кусочком соленого огурца, плов, гречневая каша с тушенкой , «кирза» или «шрапнель» с кусочком мяса или жареной рыбы.
Компот был всегда одинаковый: из смеси сухофруктов с преобладанием яблок, не слишком сладкий, но все равно пользующийся у нас успехом. В два
глотка выпивался настой и с удовольствием смаковались ягоды.
На мой взгляд, все было вполне съедобно, а, временами, и вкусно, тем более, что порции были не слишком велики, что со временем сильно повышало их вкусовые качества. Во всяком случае, мы перед обедом, чаще обычного поглядывали на часы. Заканчивался прием пищи теми же командами: «Остатки пищи в бачок!» и «Выходи строиться»!
С окончания обеда и до 15 часов полагалось личное время. Особо любящие поспать изобретали возможность вздремнуть, но большинство сходилось к курилке, где начинался треп на произвольные темы. Незадолго до поступления в училище я приобрел довольно интересную книгу «Спутник атеиста» и, когда в компании случайно зашел разговор о христианстве, я со знанием дела рассказал о Символе веры у православных и о теологических разногласиях христианских конфессий.
Меня слушали с интересом и кто-то поинтересовался откуда я все это знаю. И тут меня понесло. Я не долго думая, сказал, что отучился год в Ленинградской духовной семинарии, но разочаровался в христианских догматах и, уйдя оттуда не доучившись,подал документы в Дзержинку.
Видимо, рассказ мой был достаточно убедительным и большинство моих слушателей взяло наживку «взаглот». Во всяком случае, уже через много лет я слышал от офицера на несколько лет младше меня выпуском, что с ним в Дзержинке учился бывший семинарист. Более подробное расследование показало, что источником слуха была лагерная курилка. Самое интересное, что в своем потоке я уже на следующий день признался в розыгрыше. Однако, слухи живучи!
В 15 часов раздавался сигнал на очередное построение, на продолжение работ в своих бригадах. А тем, кто должен был в этот день заступать в наряд, полагался отдых до начала развода (с 17 часов). В это время можно было, раздевшись, лечь в кровать и поспать пару часов.
Особенно нужен был такой сон для тех, кому предстояло стоять на посту в ночное время - с 2 до 6 утра.
До сих пор помню, как я с непривычки мучился, стоя на посту у склада со штык-ножами, когда, кажется, все бы отдал, чтобы можно было слегка подремать хотя бы сидя. В районе 5 часов глаза начали сами закрываться, как я их ни таращил, и вот - ты внезапно просыпаешься оттого, что ноги подкашиваются, и ты падаешь.
Когда же удастся вздремнуть перед разводом или, еще лучше, перед выходом на пост, четырехчасовая ночная вахта проходит много легче. Дневное время и время от 22 до 02 проходит значительно легче и быстрее. Особенно, когда на твою вахту приходится прием пищи и тебя временно подменяют.
Не очень приятными были и наши дежурства на камбузе в качестве подсобных рабочих, с функциями накрывальщиков столов, и, особенно, на мойке посуды.
Но оставим дежурную службу и продолжим описание основной части нашей жизни в Приветнинском лагере. Рабочий день на строительстве заканчивался в 18 часов, а в 18:30 звучал сигнал к построению на ужин.
Порядок приема пищи во время ужина был такой же, как во время обеда, только ужин состоял из одного горячего блюда и чая с порцией сахара. Хлеб, насколько я помню, не ограничивался. Иногда к горячему блюду - все те же каши с кусочком мяса или рыбы - добавлялся винегрет или салат из капусты.
После ужина проводились политинформации, устраивались спортивные игры или показывали кино прямо на открытом воздухе. Всё, кроме политинформации, было добровольным. В это время можно было почитать книгу или выйти к Финскому заливу, не покидая лагеря.
Желающие могли собирать грибы, которых на территории лагеря было довольно много - и белых, и подосиновиков. Договорившись с камбузным нарядом, можно было даже приготовить из них шикарное блюдо. Но официально такие действия запрещались.
В 10 часов вечера было последнее за день построение - на вечернюю поверку с обязательной поименной перекличкой личного состава. После поверки можно было начинать готовиться ко сну, умываться и ложиться в койки.
В 23 часа объявлялся отбой, после которого хождение по территории лагеря до подъема запрещалось.
В воскресенье разрешалось приезжать родственникам, и можно было сходить в увольнение. За месяц, что мы были в лагере, меня пару раз навещали мама с Зоей, моей двоюродной сестрой. Привозили разные вкусные вещи: жареную курицу,
бутерброды с сыром и твердокопченой колбаской, пирожки с капустой, фрукты и конфеты. В большом термосе приносили крепкий и сладкий чай.
Отметившись в специальной книге у дежурного по контрольно-пропускному пункту, мы выходили за территорию лагеря в светлый сосновый лес. Там находили удобное местечко и на белом хрустящем мху расстилали принесенную скатерть, и устраивали пикник. Потом долго гуляли по сухим, засыпанными шишками и хвоей дорожкам, я жевал принесенные яблоки, а мои спутники охотно слушали рассказы о моей жизни в лагере.
8. Золотой пляж Зеленогорска
В увольнение одновременно отпускали не более 30 процентов личного состава, но уезжать можно было не дальше Зеленогорска. Если мне память не изменяет, в увольнении я был всего один раз. С Сашкой Игнатовым и Валерой Богдановым мы съездили в Зеленогорск на Золотой пляж.
Валера Богданов – высокий круглолицый, добродушный и улыбчивый москвич со спортивной фигурой гимнаста. Рыжий, коренастый Сашка из саратовской глубинки, поселка Питерка.
И вот воскресным утром, сразу после завтрака, мы стоим в строю увольняемых на аллее перед палатками. Погода прекрасная, уже тепло, а июльское солнце на безоблачном небе обещает к середине дня не менее 28 градусов. За соснами призывно блестят под легким ветерком воды Финского залива. Запах хвои смешивается с духом отцветающего шиповника, заросли которого окаймляют сосновый лес на берегу, и сныти, цветущей вдоль речки.
Капитан третьего ранга Бураков ходит вдоль шеренги и инструктирует уходящих в увольнение: «Хотя вы еще пока люди гражданские, но уже поступили в училище, поэтому требования к вам такие же, как для курсантов. Вам запрещается распивать спиртные напитки, в том числе пиво, запрещается выезжать за пределы гарнизона, граница которого определена Зеленогорском, железной дорогой через Ушково и следующей автобусной остановкой после Приветнинского в направлении на Выборг.
С гражданским населением, в том числе с девушками, конфликтов не должно быть. В 22 часа все, в том числе и увольняемые, должны быть на вечерней проверке. Есть вопросы? Вопросов нет!»
Дежурный по роте нового набора раздает увольнительные записки, мы вкладываем их в паспорта и строем двигаемся к контрольно-пропускному пункту лагеря.
За КПП строй рассыпается на отдельные группы, направляющиеся к автобусной остановке на Зеленогорск. Сашка и Валера уже знают, что я жил в Зеленогорске и хорошо представляю все места, куда можно пойти. Я рассуждаю: «Если бы сейчас был вечер, можно было бы пойти на танцы в ЦПКО, ну а сейчас лучше всего податься на Золотой пляж.
Все девочки к середине дня будут там - на одном из лучших Ленинградских пляжей». Ребята не возражают, и через несколько минут, мы высаживаемся из автобуса напротив 445-й школы, где я учился, смотрящей фасадом на Центральный парк и золотой пляж.
По пути к пляжу рассказываю приятелям о том, как во время классных занятий наблюдал из окон этой школы демонтаж памятника Сталину, стоящего перед школой в створе главной аллеи Центрального парка. В ответ Саша передает рассказ своей матери, видевшей процесс высылки немцев Поволжья из их автономной республики. Сашка, рыжий и голубоглазый, родом из тех мест, и мы дружно склоняемся к мысли, что в его роду тоже кто-то из немцев присутствовал. Посочувствовав безвинно пострадавшим Сашкиным дальним родственникам, решаем, что памятник снести было надо.
Не знаю, объясняется ли такое наше мнение юношеским максимализмом, но сейчас мне решительно не нравится борьба с памятниками советских лет и, тем более, лицемерные разговоры о «необходимости вынести из Мавзолея и перезахоронить по православному обряду мумию Ленина».
Главная аллея центрального парка (ЦПКиО) выводит нас прямо к песчаному пляжу. От кромки парка до воды залива около ста метров желтого горячего песка. На нем голубые будки для переодевания, солнцезащитные зонтики и всюду загорающие курортники. На жесткой траве, ближе к парку, несколько групп играющих в мяч.
На небе ни облачка. Полное безветрие. Слева гранитные остатки пирсов и волноломов времен, когда курортный Зеленогорск был финским городом Териоки. В образованной гранитными пирсами мелкой, давно затянутой песком осенних штормов бухте, по колено в воде бродят с сачками пацанята, ловят мелкую рыбку-колючку.
Прямо перед глазами сверкающая гладь Финского залива с виднеющимся вдали Крондштадтским Морским собором. Справа, метрах в двухстах, подходящие почти к самому берегу сосны, лежащие на песке рыбацкие лодки и деревянные корпуса санатория, У кромки воды детишки из мокрого песка строят крепости и замки. Много купающихся, так как погода несколько дней стояла отменная и вода хорошо прогрелась.
Мы догадались прихватить с собой простыню и идем по жесткой траве в сторону рыбацких лодок, просматривая пляж и выбирая место, где бы нам расположиться. Критерия выбора два: наличие свободного места недалеко от воды и присутствие в непосредственной близости симпатичных девочек - для завязывания знакомства.
Не прошли и пятидесяти метров, как Валера сделал стойку. Возле перекладины, закрепленной между двух сосен, стояла прелестная фея лет 16 и смотрела, как перед ней «мастерились» пляжные завсегдатаи. Валера, с прекрасной фигурой атлета и первым разрядом по гимнастике, показал ряд лихих финтов и оказался вне конкуренции. Через пять минут он уже шел с юной феей, что-то нашептывая ей на ушко, в сторону уходящего в море мола.
Нам же с Сашкой пришлось дойти почти до самых лодок, прежде чем нашли то, что искали. У последнего грибка расположились на пестрой подстилке две симпатичные девушки. Одна из них, тоненькая, с копной светло каштановых волос, в красивом полосатом купальнике с открытой спиной, лежа на животе, читала толстый журнал. Вторая, брюнетка, с высокой, чуть прикрытой узким бюстгальтером грудью и развитым тазом в голубом бикини, сидела в «позе лотоса», созерцая залив.
Место в непосредственной близости было свободно, и мы решили больше не искать счастья. Сбросив рубашки и брюки, оказавшись в плавках, мы с наслаждением растянулись на простыне с инвентарным номером в метре от пестрой подстилки.
«Двое рыжих – это перебор», - шепнул я Сашке, - «Займись девушкой с формами».
«Я за! Меня худышки не когда не привлекали», - ответил он мне еще тише.
Девушка в купальнике закрыла книгу и задумчиво посмотрела на обложку, как бы не решаясь опустить ее на подстилку. Я узнал книжку «Нового Мира» с романом Селенджера «Над пропастью во ржи».
Тему разговора можно было не искать. Поймав взгляд девушки, закончившей чтение, я спросил без вступлений: «Понравилось?»
Она ответила просто, как будто мы только что на секунду прервали разговор: «Очень! Я давно ничего проникновеннее не читала!»
Не отрывая от собеседницы взгляда, я заметил: «Я сразу понял по выражению, с каким Вы закрыли журнал, что это Селенджер. Сам долго ходил под его впечатлением».
Она слегка улыбнулась в ответ: «Знаете, мне всегда нравилась «Юность». Особенно повести Кузнецова, Гладилина, Аксенова, а сейчас вижу, что и «Новый мир» печатает прекрасные вещи!»
Уже как хорошей знакомой, замечаю, ожидая вопроса: «Мне тоже «исповедальная проза» нравилась, пока в школе учился».
И вопрос последовал: «А сейчас вы чем занимаетесь - учитесь или работаете?»
Пора представляться: « Да вот мы с приятелем, его, кстати, зовут Александр, а меня Юрий, только что поступили в училище Дзержинского».
Девушка явно разочарована, но спрашивает без ехидной ухмылки : «Так это что, ПТУ? и на кого там учат»?
Саша вступает в разговор: «Нет, это военный ВУЗ с пятилетним сроком обучения, готовящий инженеров для ВМФ».
Девушка улыбается с некоторым недоверием: «А почему называется училище, если это ВУЗ?»
«Так принято исторически», - отвечаю я, - «кстати, один из лучших московских ВУЗов тоже называется училищем, это знаменитая Баумановка».
«Да, МВТУ им. Баумана я знаю», - с улыбкой замечает моя собеседница, - «у меня дядя его окончил, а сейчас он там аспирант».
«Ну, мне до аспиранта пока далеко», - говорю я, - «но адъюнктура в Дзержинке есть».
«А что такое адъюнктура»? - присоединяется к разговору брюнетка, тщательно выговаривая незнакомое слово.
«Так в военных ВУЗах называется аспирантура», - отвечает Саша, - «но не слишком ли много информации о нас, пока мы не узнали даже ваших имен, прекрасные незнакомки?»
«Меня зовут Роза», - несколько жеманно сказала брюнетка и протянула Саше руку с ярко-красным маникюром. «Какое прекрасное и экзотичное имя»! - рассыпался в комплиментах мой друг и галантно поднес ее кисть к губам, - «Целую ручки!»
«Вы не поверите, но с экзотикой и у меня тоже все в порядке, мои романтичные родители назвали меня Джульеттой»! - с легкой улыбкой произнесла вторая. Грациозно перевернулась, села и, тряхнув гривой волос, протянула мне узкую кисть. Я не без волнения слегка пожал протянутую руку. Кисть была теплая и сухая.
Девушка мне определенно нравилась. Чистая, чуть тронутая загаром кожа, такая нежная, как бывает только в юности. Слегка продолговатое лицо с пропорциональным носом, отмеченным дюжиной едва заметных веснушек, и слегка вздернутыми, выразительными бровями. Розовые, как бы слегка припухшие губы. А главное - глаза. Аквамариновые, опушенные длинными ресницами.
Саша увел Розу купаться, а мы с Джульеттой остались загорать.
«Если не возражаешь, давай перейдем на ты», - негромко сказала она и улыбнулась одними губами. Глаза оставались серьезными, как будто мы заключали какой то договор.
« Конечно»! - Ответил я. Мне хотелось сказать ей что-то дружеское, но на простой комплимент не хватало решительности, и я, чтобы не молчать, спросил: «Ты была на выставке Станислава Рериха в Эрмитаже»?
«На выставке я еще не была, так как приехала из Москвы к бабушке только неделю назад и сразу в Зеленогорск, на дачу. А вообще-то я учусь в школе, перешла в одиннадцатый класс, и еще до сих пор не выбрала, куда мне пойти после школы. Возможно, в МГУ, на биологический, и хотя учусь я хорошо, всего две четверки за 10 класс, но боюсь, получится ли поступить с первого раза».
Она пристально посмотрела мне в глаза и спросила: «А ты не перепутал имя художника? Рериха зовут Николай, я точно знаю. У моей бабушки есть одна его акварель с подписью».
«Нет, в Эрмитаже выставка картин его сына, Станислава Рериха», - и я начал подробно рассказывать о выставке. Когда закончил, то добавил:
«А картины Николая Рериха есть в Русском музее. Вообще-то, у меня есть довольно хорошая подборка репродукций русских художников, я филокартист, но Станислава Рериха у меня в коллекции нет».
«Филокартист, не перепутать бы с филоксерист!» -тут же откликнулась шуткой девушка.
«А кто такие филоксеристы?»- озадаченно спросил я .
«Ну, наверное, те, кто занимаются изучением филлоксеры, есть такой вредитель растений. Однако, боюсь, что филоксерист – это мое словотворчество по удобному случаю! А вообще-то, мне бы очень хотелось сходить на выставку, тем более, что ты так ее расхваливаешь».
«Нет проблем», - ответил я, - «Давай запланируем посещение в следующее воскресенье и я не только проведу тебя по выставке, но и покажу весь музей. У нас в одиннадцатом классе был организован цикл занятий в Эрмитаже, так что я буду достаточно квалифицированным гидом».
«С удовольствием воспользуюсь твоим приглашением, тем более что на этой неделе мы переезжаем с дачи в город. Бабушка живет на Невском, в доме 24, так что мне до Эрмитажа совсем близко».
« Я вообще-то живу в Московском районе у Парка Победы, это довольно далеко от центра, но сейчас, после поступления в Училище, мой дом на несколько лет будет в Главном Адмиралтействе, а это еще ближе к Эрмитажу.
Сейчас мы живем в лагере Училища недалеко от Зеленогорска, но через четыре дня нас переводят в Адмиралтейство. В воскресенье нас отпускают в увольнение, так что давай встретимся у Александровской колонны в 10 часов утра - Эрмитаж в это время как раз открывается».
«Годится!»- коротко ответила Джульетта и, ласково улыбаясь, спросила: «Почему ты говоришь про 11 класс? Ведь мы первые, кого вынуждают учиться по этой схеме».
« Нет, это не так, первыми были мы - еще в 1957 году», - возразил я, - «Эксперимент на нас отрабатывался.
Решили, что опыт удачный, и сейчас эту схему поставили на поток! К сожалению, я попал еще в один эксперимент: экзамены мы в Училище сдали, но учиться начнем только через год. А c сентября, как ни грустно, будет не учеба, а десятимесячная стажировка на кораблях Балтийского флота».
«И меня не очень радует перспектива чередовать учебу с практикой еще целый учебный год, хотя всему, чему меня научили в прошлом году, я думаю, найдется применение».
«И чему же тебя научили"? – Поинтересовался я.
« Меня закрепили в машинописный отдел нашего завода, и я сейчас довольно хорошо печатаю на машинке».
Девушка изобразила своими тоненькими пальчиками процесс печатания и продолжила: «Думаю, что к концу одиннадцатого класса смогу уверенно печатать вслепую»!
«Что это тут Джульетта изображает пианистку"? - спросила подошедшая после купания Роза.
Узкий бюстгальтер, казалось, прикрывал только соски ее объемной груди. Вся ее невысокая ладная фигурка с развитым тазом и чуть тонковатыми икрами невольно притягивала взгляды окружающих. Шедший в шаге от нее коренастый, с рыжей волосатой грудью, Сашка просто пожирал ее глазами. По тому, как хозяйски он обнял ее за талию, заглядываясь через плечо на ее очевидные достоинства, а она откровенно прижалась к нему, было ясно, что они нашли общий язык.
«Давай, сходим и мы выкупаться!» - предложил я Джульетте.
«Мне не хотелось бы сразу заходить в воду, давай сначала пройдем по кромке воды до волнолома, а там уже искупаемся!»
Я вскочил на ноги и подал ей руку, помогая встать с подстилки. Девушка легко поднялась и, не выпуская кисть моей руки, повернулась ко мне.
Она была почти на голову ниже, и смотрела на меня, чуть подняв лицо, как бы чего-то ожидая.
Решимости моей хватило только ласково обнять ее за плечи. Она доверчиво прижалась ко мне, обхватив мою талию, и мы, стараясь идти в такт, побрели по мокрому песку вдоль уреза воды, разговаривая вполголоса.
Удивительное дело! Оказывается литературные вкусы у нас практически одинаковы: нравятся Бунин и Чехов и совсем не нравится Достоевский, нравятся Маяковский и Ахматова, и вполне заурядным кажется Гумилев.
Мы вышли на волнолом и сели на шершавую поверхность бетонного монолита. Поднялся легкий ветерок, и стало не жарко. Ни купаться, ни уходить с насиженного места не хотелось. Мы сидели на теплом камне, свесив ноги к воде.
Набегавшая волна иногда доставала моих лодыжек, а ей, чтобы намочить пальцы ног, приходилось опускать носки ступней. В прозрачной воде сновали стайки маленьких рыбешек. Наиболее смелые тыкались в пальцы наших ног открытыми ртами.
«Знаешь, Юра, у меня такое впечатление, что мы с тобой давно знакомы!»
У меня сладко сжалось сердце от желания ее поцеловать, ее голова лежала у меня на плече, но я не решился и от смущения промямлил : «Наверное, это потому, что мы из примерно одинаковой среды и одинаково думаем. Я, еще до того, как ты предложила пойти сюда, тоже подумал, что не стоит брести сотню метров по колено в воде, а лучше искупаться с волнолома».
Джульетта ласково улыбнулась и негромко стала читать стихи:
Мечты любви моей весенней,
Мечты на страже дней моих
Толпились, как стада оленей
У заповедных вод лесных.
Малейший звук в зеленой чаще
И вся их гордая краса,
Весь сонм, блаженный и манящий,
Уж мчится молнией в леса.
«Это Бунин», - сказал я тихо.
«А я знала, что ты их узнаешь», - ответила моя подруга.
«Почему»?- спросил я, предугадывая ответ.
«Потому, что я чувствую, что тебя давно знаю, а ты знаешь меня»?
« А я знал, что ты это сейчас скажешь, так как сам то же чувствую»!
Девушка не ответила, а только еще крепче сжав мою руку, потерлась щекой о мое плечо. Мы долго сидели молча.
Было одновременно и радостно и грустно. Радостно от присутствия, человека, с которым можно и хорошо говорить, и просто молчать. Грустно от понимания неизбежности расставания.
Как бы в ответ на мои мысли девушка бодро сказала: «За то мы в следующее воскресение встречаемся и целый день будем вместе! Хорошо бы, чтоб этот день был как сегодня, мне лучше не надо».
«Спасибо, маленькая!» - сказал я, - «Мне ни с кем не было так хорошо и просто, как с тобой. А значит, продолжение следует, вся жизнь впереди!»
К сожалению, ни в следующее воскресенье, ни через годы мы не встретились.
В лагере, перед самым отъездом в город, наступив на ржавый гвоздь, я проколол себе пятку и вместо воскресного увольнения попал в санчасть. Рассчитывал сходить в самоволку через Восточные ворота, но нога так болела, что перелезть через трехметровую преграду было нереально.
Когда вернулся в Училище после стажировки, я несколько лет все еще надеялся встретить ее у дома 24 по Невскому проспекту. Однако, увы, не встретил.
Но и до дней, когда пишу эти строки, все еще живы во мне светлые воспоминания о случайной знакомой с романтическим именем Джульетта и легкая грусть о несостоявшейся встрече.
Продолжение: