- Когда я вырасту большая. Глава 2.
- Начало. Глава 1.
Потихоньку-помаленьку стала придерживать часть своей бухгалтерской зарплаты Маруся. Из месяца в месяц "трёшку", потом "пятёрку", потом "червонец". Через полгода совместной жизни быстро прятала в мягкий стёганый лифчик фиолетовенький «двадцатипятирублёвик», чтобы дома положить в укромное местечко. Через год совсем перестала отдавать зарплату свекрови. За обеденным столом, прижавшись под столом упругой ляшкой к мужнину бедру, которого уже неделю к телу своему не подпускала, спросила:
- Правда ли ты, Данила, говорил, что строиться надумал? Или так, всё шутки свои смешные шутишь?
Муж подавился было красным борщом и тут же лицо его стало одного с супом цвета. Он закашлялся, прикрывая рот согнутой в локте рукой. Жена стукнула по спине пару раз для приличия, и тут же огладила его широченную спину сверху донизу горячей ладонью. Данила взглянул на отца, со смесью страха и надежды. Старик облизал ложку с обеих сторон, по-собачьи высунув бордовый язык, и аккуратно положил её рядом с миской. Опёрся локтями на стол, навалился на него, приблизив лицо к испуганному сыну.
- Слава тебе Хоссподи, хотел бы я сказать. Поздравить бы тебя хотел, сынок, что наконец-то мужиком стал. Своим домом жить надумал. Тащи, мать, из погреба пузырь, - его глаза, слегка навыкате, уставились в лицо Данилы. - Да только поздравлять-то тебя не с чем. Бабе под юбку залез, да промежду её ног на свет и смотришь. А?
Старший сын стыдливо опустил голову, провёл руками по чёрным кудрям, по шее, и обратно.
- Будет тебе, отец, - вполголоса сказал он, глядя на плавающие в борще круглые радужные жиринки.
- Что ты сказал, щенок? - прошипел старик, поднимаясь с лавки, с которой вот так же в своё время поднялся и его отец.
- Будет, говорю, батя. Что ты меня всю жизнь поносишь? Чем я тебе не угодил? - медленно вставал из-за стола и Данила. - Когда сопляком был, думал, может, не родной я тебе. Нешто можно родного ребёнка, свою плоть и кровь, так ненавидеть!
- Сыночек, - жалобно протянула правую руку мать, как нищенка, просящая подаяние в пасху у церкви, - сыночек, не надо...
- Цыц, - гаркнул отец, не отводя горящих глаз от лица Данилы. - Ишь, в кои-то веки закипели в нём говны... Ох, прости, сы-но-чек, - повторяя жалостливую интонацию матери, съязвил он, - характер. Путь говорит, как всю жисть-то страдал. Голодный, холодный, небось, жил. Куска хлеба не доедал... С малолетства по чужим людям батрачил... А? - всё ещё мощные кулаки отца сжались, он угрожающе потрясывал ими перед лицом старшего сына.
Савка, что был младше Данилы лет на пять, переводил взгляд то на отца, то на брата, то на замершую мать. Вдруг он, сам не зная почему, обратил внимание на сноху. Маруся сидела прямо, губы её беззвучно шевелились:
«Давай, давай,» - Савке показалось, что женщина подгоняет невидимого коня, желая, чтобы он пришёл первым. Чтобы совершил наконец-то рывок, разрывая поводья, разгрызая удила, скидывая ненавистного всадника, который мешает ему взвиться над серой вытоптанной землёй.
«- Змея какая! - подумал он. - Ну вот ведь змеища! И сидит принцессой, как ни в чём не бывало, поулыбливается себе!»
Ссора тем временем грозила перейти в драку. Данила, размахнувшись с плеча, ударил по отцовым кулакам. Старик покосился, как тополь со сгнившими корнями под натиском внезапной бури. Но устоял, и очень медленно опустился на скамью.
- Так что, мать, долго я ждать буду? Чего сидишь, на сынка своего ненаглядного любуешься? Скажи ему, нету места ему больше в этом доме. Кто руку на отца своего родного поднял, у того отца с того дня, почитай, нету.
Старуха начала тонко всхлипывать, как сломанная гармонь, которую нещадно тянут за меха в разные стороны.
- Цыц, я сказал! - в полголоса произнёс старик, и за столом повисла мрачная тишина.
Данила встал, достал овчинный тулуп да шапку-ушанку из сундука, бросил у порога. Затем сложил Марусины вещи в четыре наволочки, завязав узлы так, что ткань затрещала под его сердитыми руками. Жена подняла сундук, обитый железными полосками и кое-где поржавевший, и с воровской сноровкой вытащила оттуда свёрток, перевязанный бечёвкой.
- Бесстыжая, - спокойно констатировал свёкор. - В одном доме с нами жила, из одной тарелки ела, а гляди ты, приворовывать успевала. Тьфу, ты, срань Господня, - старик горько усмехнулся и разочарованно покачал головой. Затем повернулся к младшему сыну:
- Гляди, Савка, пусть наука тебе будет. Совета у старших надо спрашивать, когда бабу себе выбираешь...
Продолжения Данила с женой уже не слышали. Громко хлопнула о косяк дубовая входная дверь, от чего подпрыгнула лёгкая стеклянная стопочка на столе, поставленная перед стариком женой.
Отойдя метров на пятнадцать от дома, молодой мужчина сел у чужого палисадника. Достал пачку «Беломора» трясущимися руками. Огонёк ласково облизывал сероватую бумагу, превращая её в сизый дым. Маруся не стала садиться рядом с ним. Она стояла, опершись на узкие некрашеные досочки палисадника, за которыми цвели, беспорядочно спутавшись, ирисы и золотые шары. Она запрокинула голову назад, и с удовольствием вдыхала горячий воздух. Не будет больше свекрови рядом. Кашляющей бабки, издающей своими спущенными чулками старческое зловоние. Свёкра, презрительно глядящего мимо неё с самого первого дня, как Маруся вошла в его дом. Не будет сопляка Савки, чей взгляд соловел и становился масляным, когда они случайно оставались в комнате одни. Но открыто радоваться было нельзя. Данила любил своего отца странной любовью. Таким родом любви, которым жертвы любят своих мучителей. Оправдывая их и, заливаясь слезами, сожалея, что заставляют их так сильно страдать, причиняя боль другим.
- Не расстраивайся, Данила, - она всё еще стояла у забора. Её дыхание было ровным и глубоким, спокойным и безмятежным. - Он тебя простит, обязательно простит, - она положила ладонь на плечо мужа и слегка сжала его.
- Не нужно мне его прощение. Это он во всём виноват. Н-ненавижу его! - выплюнул мужчина. Отбросил окурок в сторону, сгрёб Марусю в охапку, впился в её губы. Прижимал к себе её ставшее податливым тело. Обдавал молодые лицо и шею запахом табака, сжимал с силой её плечи, оставляя синяки.
- Ну хватит, Данила, хватит, - женщина запрокидывала голову, поводила плечами, шевелила бёдрами, нарочно разжигая вспыхнувший пожар. - Пойдём к моим. Мать не выгонит, да и отец слова не скажет.
Мужиком в доме Маруси была мать, моложавая, гладкая, шустрая женщина. Данила, глядя на неё, не мог поверить, что она всего на шесть лет моложе его матери. Та, со своими морщинистыми веками и шаркающей походкой, казалась старухой. Отец тоже был молчаливым, и походил на сломленного жизнью мерина, крупного, жилистого, и от этого ещё более жалкого. За завтраком Ирина, которую зять со свадьбы называл мамой, давала на день разнарядку. И Данила с удивлением наблюдал, как капризная и своенравная жена на глазах превращается в послушную покладистую дочку, беспрекословно выполняя материнские указы. Сначала он приглядывался к свёкру, Федоту, в глубине души ожидая, когда в том проснётся хозяин. Когда он цыкнет на вертлявую жену, и прикажет ей принести запотевшей самогонки из подполья. Но не тут-то было. Аккуратно сложив домотканый половик, Федот дёргал за круглое железное колечко, что тянуло за собой выпиленный в половичных досках люк. Спускался со свечой, заточённой в поллитровой банке, и распугивающей мышей, в погреб. Доставал грибы, и огурчики, и помидорчики. Клубничное варенье, яблочную пастилу. А если велела жена, и запотевшую длинногорлую бутылку с мутной горилкой.