Ванна была тесной и холодной: грязно-зелёный кафель, заплатки ржавчины под кранами, из смесителя упрямо капало — раз, два, три. Елена ушла с головой под воду — так глуше, так тише. Она задерживала дыхание не ради игры, а чтобы не слышать, как по кухне снова катится тяжёлый голос бабушки, а за ним — тонкий, уколами, голос матери. Над водой жили две женщины. Под водой — она, единственный тихий кусочек мира.
Дверь распахнулась без стука. На пороге возникла бабушка — узкая, костлявая, в шерстяных носках и с неумолимой складкой у губ.
— Чего уставилась? Крем где? Для суставов, у меня локоть выворачивает. Нечего в ванной валяться, как барыня.
Елена подтянула к груди колени и молча кивнула на полку.
Бабушка потянулась, скользнула взглядом вниз — бесцеремонно, как в магазинной витрине, где товар можно повертеть. Никакого стыда, никаких извинений.
— Тут пусто. Опять всё растащили, — пробурчала она, захлопнула шкафчик.
— Полка слева, — тихо сказала Елена. — В коробочке с зелёной крышкой.
— А-а, — бабушка щёлкнула языком. — Спрятали, значит. От кого? От меня? У меня что — руки липкие?
— От сырости, — ответила Елена, не повышая голоса.
— Смотри у меня. И дверь закрывать не смей, мало ли чего с тобой, — бросила бабушка и ушла, не прикрыв дверь.
Елена выдохнула и медленно встала. В этой квартире даже пар над водой казался чужим.
Бабушка жила так с молодости. После войны ей досталась коммуналка, где у двери — общий крючок, у кастрюли — общий черпак, у души — очередь и чужое дыхание за занавеской. Приватность у неё всегда была роскошью, которую она не могла себе позволить. Муж ушёл рано, оставив ей дочь и идущий на убыль заработок. Она выжила тем, что держала всё в узде — чужие привычки, свои страхи, расписание, зарплату, ребёнка. С возрастом круг её власти сузился: остались лекарства, ключи, холодильник и внучка. Терять контроль было страшнее, чем терпеть боль в локте, поэтому бабушка открывала любые двери, как свои.
— Вот что, — говорила она соседкам, — люди нынче расслабились. Прежде у каждого была норма. А сейчас? Каждый мнит себя королём и строит стены.
— Стены — это не роскошь, а вежливость, — однажды отозвалась соседка тётя Шура.
— Вежливость — чепуха, — отрезала бабушка. — Порядок важнее.
Елена слушала и запоминала формулу: порядок без границ превращается в рейд.
***
Когда Елена жила с матерью вдвоём, жизнь казалась ровнее. Маленькая светлая квартира, где всё шло по своим местам, а не по чужим правилам. Мать после развода прижала Елену к себе, как щит и утешение. У неё были поклонники, букеты, странные подарки, но все попытки мужчины «устроиться» в их жизни она отражала, как теннисистка — быстрый мяч.
— Ещё одного кормить? Нет уж, — отшучивалась она, но настоящая причина лежала глубже. Мать боялась снова поверить. А ещё — смотрела по сторонам и делала выводы. Катя из соседнего двора в шестнадцать забеременела от старшеклассника; сидит с коляской у подъезда и просит у бабушки денег на смеси. Ира угодила в отделение милиции — компания, чужой телефон, «взяла поносить». Света ушла к взрослому мужчине: обещал моря и свободу, а получилось — неизвестно что. Мать глотала эти истории, как таблетки, и повторяла себе: контроль — не жестокость, а забота.
— Ты у меня одна, — говорила она. — Пока вырастешь, никакого «само по себе». Потом сама решишь, как жить.
Елена кивала. Тогда она верила, что «потом» существует.
— Мам, — спрашивала она иногда, — а если я захочу на биофак, а не на «эконом»?
— Захотеть мало, — отвечала мать. — Надо просчитать. Биофак — это мечта, «эконом» — ремесло. Ремесло кормит.
— Мечта тоже кормит, если её не прятать под ковёр, — осторожно возражала Елена.
— Ты ещё мала для формул, — усмехалась мать. — Формулы пишут взрослые.
Елена тогда думала: взрослость — не годы, а право выбора.
***
Переезд к бабушке уничтожил «потом». Бабушка заболела, позвонила матери и сказала ровно:
— Перебирайтесь ко мне. Смотри: трёхкомнатная квартира, не халупа, всё твоё будет. А я одна уже не справляюсь.
Квартиру положили на весы, как аргумент. Мать взяла Елену за руку и приняла. С этого дня две женщины объединились — не потому, что любили друг друга, а потому, что у них совпали цели: удержать Елену в пределах их логики.
На холодильнике висел расписанный маркером режим: во сколько вставать, что есть, когда возвращаться. Звонки с проверкой времени стали фоном каждого дня. Бабушка открывала двери словом «надо» и вопросом «что ты скрываешь?». Иногда в комнату входили обе, как комиссия: одна проверяла сумку, другая — переписку.
— А это что? — бабушка вытягивала резинку для волос. — На гулянки?
— Для хвоста, — спокойно отвечала Елена. — Волосы в глаза лезут.
— Не умничай, — отрезала мать. — Где была в прошлую субботу после семи?
— В библиотеке, — говорила Елена. — Там существуют книги, они не заразные.
— Сарказм оставь для своих подружек, — прищуривалась мать. — Выросла — умная, значит? В умных своих и утонешь.
— Не утону, — отвечала Елена. — Я плаваю. Лучше, чем крики.
Ключи к двери словно переплавили в наручники. В квартире было много воздуха, но дышать становилось непросто.
***
После очередного скандала о «нормальной юбке» Елена вышла, не закрывая за собой дверь. Проложила маршрут не мимо окна кухни, а в обход — через частный сектор с кривыми заборами и выглядывающими яблонями. Она шла туда, где не пахло хлоркой и валидолом.
Возле магазина на лавке сидели четыре девчонки, звенели кольцами на банках, переговаривались. Елена почти прошла, когда голос с карминовой помадой постучал в неё:
— Эй, незнакомка, присядь. Пиво вредное, зато честное, — улыбнулась Рита, яркая, как обложка журнала. Она мечтала уехать в Москву, «не на шопинг, а по делу», и уже собирала деньги на дорогу.
Рядом с ней Марина шептала и тут же смеялась своей шепелявости. Её тянуло в театральный. Родители хотели «экономический». Она хотела сцену.
Оля смотрела прямо, без лишних слов. Работала после школы в кафе — «никакой романтики, просто чаевые и наличка». Дома об этом не знали.
Света — самая тихая — записывала в телефон обрывки стихов. «Вырвусь — издам. А пока — пусть лежит», — говорила она.
Они пили не потому, что любили «хмель». Они пили, чтобы сделать вид, что могут распоряжаться собой.
— Возьми, — Рита протянула банку. — Если не хочешь — не надо. Мы не учителя.
— Учителя тоже бывают людьми, — заметила Елена, беря банку. — Но дома у меня преподают крики.
— Добро пожаловать в наш «профсоюз дочерей», — сказала Марина. — Только профсоюз без кассы взаимопомощи.
— Помощь — вот она, — Оля подняла свою банку. — Друзья и план «свалить».
— И блокнот со списком «можно-нельзя», — вставила Света. — Мой список начинается со слова «дверь».
Слова сами пошли наружу — про дверь, распахивающуюся без стука; про шкаф с кремами, которые стоят как караул; про отсутствие у своей жизни собственных дверей. Девушки кивали: кто-то криво ухмылялся, кто-то коротко матерился в сторону «правильных» родителей.
— Слушай, — Рита щёлкнула колечком на банке, — у тебя лицо как у человека, который умеет складывать чужие пазлы. А свои?
— Свои собираю по граням, — ответила Елена. — Хочу поставить рамку.
— Поставишь, — уверенно сказала Оля. — Главное — не отдавай молоток тем, кто любит вешать чужие фотографии.
— У тебя есть где переночевать, если что? — спросила Света.
— Не сейчас, — сказала Елена. — Пока только маршрут вокруг дома.
— У нас лавка широкая, — Рита усмехнулась. — Но лавка — не стратегия.
Елена услышала это и ощутила, как внутри расправляется что-то живое.
***
Она вернулась сама, когда на улице похолодало. В прихожей мать унюхала запах и вспыхнула.
— Господи, да ты уже пьянь! Что дальше? В подъезде ночевать? С кем? С такими же? — засыпала вопросами, как из мешка крупу.
Бабушка вышла из комнаты и подхватила:
— Позор на мою седую голову! Училась на пятёрки — и на тебе, пьяница. Куда катимся? В канаву?
— Я выпила банку пива. Раз в жизни. Я живая, а не картонная, — сказала Елена ровно.
— Прекрати так разговаривать! — мать сорвалась на упрёки. — Тебе что сказано? Ты знаешь, с кем нельзя водиться? Или ты специально в лужу ныряешь?
— Хватит. Я не ваша собственность, — добавила Елена.
— Чья же ты? Улица тебя родила? — язвительно бросила бабушка. — Мы тебя растили, а ты — нам плевок в лицо!
— Вам кажется, что контроль — это любовь, — ответила Елена. — Но любовь не лазит по карманам.
— Любовь — это ответственность! — мать стукнула ладонью по столу. — А ты — неблагодарная. Мы тебе крышу, еду, институт, а ты... бродяжничаешь!
— Крыша без двери — это клетка, — сказала Елена. — И не путайте опеку с оккупацией.
— О, философ нашлась! — бабушка закатила глаза. — С такими «умностями» далеко уедешь — в подвал.
— Лучше в подвал своих правил, чем на пьедестал чужих, — тихо ответила Елена.
Спор перешёл в марафон: мать сыпала претензиями, бабушка бормотала молитвы и угрозы, Елена замолчала. Внутри у неё всё стало тихим и чётким, как список.
***
Через неделю Оля написала в чате:
— Я ухожу из дома. Нашла работу с проживанием. Комнату сниму через месяц. Не теряйтесь.
Елена не спала до рассвета. Утром бабушка полезла с «молитвословом», мать — с лекциями про «этих распутных подружек», а Елена достала рюкзак. Пара футболок, бельё, зубная щётка, паспорт, немного денег. На столе — записка: «Ухожу жить самостоятельно. Не ищите меня». Слово «пожалуйста» она вычеркнула. Захлопнув дверь, побежала к Оле.
Подруга встретила её во дворе хостела, где администратор вязаной шапкой пробивал паспорта в тетрадь.
— Ну что, — сказала Оля, — добро пожаловать в клуб тех, кто сам себе будильник.
— И сам себе мягкий плед, — усмехнулась Елена. — И сам себе швабра.
— Швабра подождёт, — отрезала Оля. — Сначала — чай в столовой, потом — список дел. Чай — тёплый, дела — умные.
— Сделка, — кивнула Елена.
К вечеру они нашли объявление: комната у Тамары Яковлевны, двушку делят пополам. Хозяйка открыла дверь в халате с цветами и цепким взглядом.
— Значит так, — проговорила она, постукивая ногтем по дверному косяку. — Курить нельзя. Мужиков — нельзя. Готовка после десяти — нельзя. И вообще — тишина. Я человек простой, но уши у меня чуткие.
— Я человек сложный, но правила уважаю, — спокойно ответила Елена. — Мужчин не вожу, курить не собираюсь, в десять сплю. Взамен попрошу одну вещь: моя комната — моя крепость. Без моего согласия туда не заходите.
— Ох, вы ещё и с формулировками, — прищурилась Тамара Яковлевна. — Ладно. Только без крепостей, у меня гипсокартон.
— Тогда назовём это «личное пространство», — предложила Елена. — Оно легче гипсокартона.
— С языком у тебя порядок, — усмехнулась хозяйка. — Живи. Только посуду мой сразу.
Когда за спиной щёлкнул замок новой комнаты, Елена присела на край кровати и просто слушала тишину, которая не требовала отчётов. Ей хотелось плакать и смеяться, но она лишь сгладила ладонью покрывало и сказала себе вслух:
— Привет, дом.
***
Мать не поверила. Потом поверила и превратила каждый коридор института в кордон. Стояла у входа, ловила взгляд, бросала реплики в спину. Однажды ворвалась в корпус, как в свою кухню, — громко, с претензией на порядок мира.
— Вот ты где! Идём! Прямо сейчас! — она схватила дочь за локоть.
— Отпусти меня, — сказала Елена тихо.
— Отпущу, когда станешь нормальным человеком. Хватит позорить семью!
— Семья — не трибуна, — ответила Елена. — И мой локоть — не поручень.
К ним подошёл молодой преподаватель, заметил сцепленные руки.
— Уважаемая, здесь учебное заведение. Давайте без сцен.
— Какая «уважаемая»? — мать вспыхнула. — Это моя дочь, я имею право!
— Имеете право любить, — сказал преподаватель. — А хватать за руки — нет.
— Записали новую этику! — мать резко отдёрнула пальцы. — Тебе насоветовались? Умников понаслушалась?
— Я умею слушать и выбирать, — спокойно сказала Елена. — Это и есть взрослость.
— Взрослость — это когда понимаешь, что мать всегда права! — парировала она.
— Тогда мир несчастлив, — ответила Елена. — Потому что матерей много.
Охранник, не вмешиваясь, встал на видном месте. Мать бросила в спину:
— Я ещё вернусь! И не мечтай, что тебе это сойдёт!
Елена первый раз в жизни подняла голос так, чтобы отозвались стены:
— Оставь меня в покое! Проклинаю тебя и бабушку за то, что вы сделали с моей жизнью! Никогда не вернусь в ваш дом!
Побледнев, мать развернулась и ушла. Люди вокруг посмотрели на неё, как на ту, кто разговаривает не по делу.
Вечером пришло сообщение: «Верни ключи». Елена отправила в ответ фото ключа на ладони и подпись: «Ключ — символ доступа. Доступ закрыт».
***
Дома мать бросила с порога:
— Это всё из-за тебя! Твоя строгость! Ты старая ведьма, ты довела ребёнка!
Бабушка упёрлась, как табуретка:
— Я жизнь на это положила! Нянчилась! Гнёздышко стелила! А она — ноги вверх и к уличным!
— Ты ей голову запудривала! Со своими уставами! Ты же внуков душишь, как капроновыми шнурками!
— Я шнурки завязывала, чтобы не шарахалась где попало! А ты — мягкая, как вата. Из твоей мягкости и вырос этот бардак!
Мать срывала с полок тетради, рвала фотографии, швыряла в коробку мягкие игрушки, как мусор. Бабушка шипела за спиной и размахивала иконами, как флагами. Вещам было всё равно — треск картона, хруст пластика, хлопки дверей.
— Смотри, — сказала мать, вытягивая дневник Елены, — вот, пятёрки. Это чей труд? Мой! Наш! А благодарность — нож в спину!
— Это не нож, — отрезала бабушка. — Это гниль модная, «личное пространство». Придумали. Тьфу!
— Личное пространство — не вирус, — пробормотала тётя Шура, заглянувшая на шум. — Оно лечит.
— И ты туда же! — отмахнулась мать. — «Лечит». Вас послушать — одна философия, а кушать что?
— Кушать уважение, — тихо сказала тётя Шура и закрыла дверь.
***
Постепенно годы сделали своё. Бабушка ушла, оставив матери три комнаты и её голос, который больше некуда было «включать», кроме как в пустые стены. Сначала она обижалась на мир, потом на дочь, потом на себя — ненадолго. Нашла номер Елены, позвала на встречу.
В кафе мать пришла в своём лучшем пальто, с сумкой, в которой всегда лежала аптечка и тонкий блокнот для замечаний.
— Давай забудем прошлое. Я всё понимаю. Возвращайся. Простор, порядок. И… — она улыбнулась учительской улыбкой, — никаких «допрашиваний». Но, конечно, мужчины в дом — нельзя. Домой — не позже десяти. И не устраивай ночевок у кого попало. Мы ж не звери, но правила приличия существуют.
Елена допила чай и улыбнулась тоже — но по-другому.
— Ты сейчас сказала «никаких допрашиваний», а потом перечислила пункты протокола. Не срабатывает.
— Ах, ну да. Ты теперь у нас свободная единица. Дыши полной грудью, пусть все смотрят.
— Пусть, — спокойно ответила Елена. — Прощай, мама.
— Постой! — мать сжала ручку сумки. — Я же о тебе забочусь. Если с тобой что случится?
— Случится — справлюсь, — сказала Елена.
— Ты её не узнаёшь, — вздохнула мать, обращаясь к воображаемой бабушке. — Словечки умные нахваталась, книжек перечитала — и всё.
— Чтение — не преступление, — отозвалась Елена. — А правила без спроса — не лекарство.
Она встала и пошла, не ускоряя шаг.
***
Пока мать ходила из комнаты в комнату, переставляла стулья, отмывала ручки дверей и повторяла:
— Всё было правильно. Я знала, как лучше. Она ещё поймёт. Ещё вернётся, —
Елена училась жить без расписаний на холодильнике.
Оля тем временем действительно собиралась съехать — у неё появился серьёзный парень, и они планировали общую квартиру.
— Я не теряю тебя, — сказала Оля, затягивая узел на коробке. — Я просто меняю адрес. Дверь моей кухни всегда открыта для тебя. И чайник — твой.
— Спасибо, — Елена обняла её крепко. — У тебя золотые руки и стальной характер. Это редкое сочетание.
— У тебя — холодная голова и тёплое сердце, — парировала Оля. — Это ещё редче. Идём обмывать мои кастрюли лимонадом?
— Идём, — сказала Елена. — Тост будет один: «За право говорить "да" и "нет" без протокола».
На работе в отделе у Елены появился Артур — чуть рассеянный, смешливый, с внимательными глазами.
— Я новичок, — сказал он в первый день. — На кофемашину она шипит. Ты как с ней договариваешься?
— Нажимаю «капучино» и чуть повожу кружкой, — улыбнулась Елена. — С ней, как с людьми: не все любят прямые команды, некоторым нужен танец.
— Ух ты, — хмыкнул Артур. — Ты ещё и философ. Мне нравится.
— Я не философ, — возразила она. — Я практик. Свобода — это расписание, которое пишешь сам. Остальное — шум.
Они вместе обедали в окрестной столовой, спорили из-за соуса, смеялись над байками про начальника-ботаника и странную кофемашину, которая «моросит» на всех, кроме бухгалтерии. Однажды вечером он предложил пройтись.
— Ты мне нравишься, — сказал он просто. — Но я не лезу без спроса. Если захочешь — дам руку. Если нет — подожду.
— Договорились, — Елена взяла его за локоть. — Мне нравится, когда спрашивают, а не вторгаются как в «свою кухню».
Они гуляли по парку. Он держал её за руку, рассказывал истории, она смеялась, вглядывалась в его профиль и примеряла к себе мысль о поцелуе — не как приказ, а как подарок. Она могла сказать «да», могла сказать «потом», могла промолчать — и это тоже была её воля.
***
Она шла рядом с Артуром и осознавала простую вещь: её жизнь наконец принадлежит ей. Она строила день так, как считала нужным, и называла вещи своими именами. Свобода не отменяла заботы: она звонила Оле, привозила пирог Тамаре Яковлевне «за терпение», читала стихи Светы, смеялась Ритиным мемам.
Если когда-нибудь дома появится чужая зубная щётка, это будет щётка того, кого она впустила сама. Без криков, без расписаний на холодильнике, без чужих глаз в ванной.
А пока у раковины стояла одна щётка — её, синяя, и стакан был наполовину пуст. Это был правильный дефицит: место для того, что пришло не по приказу, а по выбору.
«Человек рождается свободным, но везде он в цепях». — Жан-Жак Руссо
Автор: Владимир Шорохов © Книги автора на ЛитРес
📖 Также читайте — Я любовница вашего мужа, у меня к вам серьёзный разговор, — заявила женщина с хищной улыбкой
📖 Также читайте — Да кто ты такая, чтобы в моём доме командовать?! — взвизгнула золовка. — Папа! Ты слышишь? Она опять!
📖 Также читайте — Вам придётся завтра съехать, — заявила мать сыну и невестке. — Полгода пожили, хватит.