— Да задолбали они меня уже, Артём! — Олеся хлопнула крышкой кастрюли так, что с полки подпрыгнула банка с солью. — Я больше не нянька! Хватит. Всё. Кончено. Пусть твоя Карина своих тараканов сама развлекает!
— Опять начинается… — Артём потер виски, будто надеялся, что так исчезнет и звук, и сковородка, и визг на кухне.
— Не “опять начинается”, а давно пора было закончить, — Олеся развернулась к нему, вся покрасневшая, в фартуке, на котором отпечатались детские ладошки в шоколаде. — Ты посмотри, что в квартире творится! Вон — окно исписано маркером, новый ковёр в кетчупе, шторы рваные! Я тут что, прислуга для твоей сестрички?
Из зала донёсся визг.
— АААА! Маааааа! Он на меня плюнул!
— Я не плевал! Это сопли!
Олеся тяжело выдохнула. Подбородок у неё задрожал, но она резко втянула воздух, будто поймала себя за шкирку изнутри.
— Я вчера убирала до двух ночи. Сегодня с утра опять. Я вон ногти себе содрала от хлорки, смотри! — Она сунула Артёму руку, на которой были стёрты гель-лак и терпение. — И это ради кого? Ради этих маленьких террористов, которых Карина скидывает как багаж в аэропорту?!
Артём сел. Медленно. Будто в него вдруг разом влили бетон.
— Ну, Олесь, ну ты же понимаешь… Она ж одна. Тяжело ей. Она и так в депрессии…
— В какой ещё депрессии?! — Олеся взвизгнула. — Она в субботу в баре плясала с этим — как его — с Шуриком, у которого клыки вставные! Она в сторис орала "Живём один раз!", а мне — "Оленька, посиди, ну ты же добрая…"
— Тётя, он в меня зубом попал!! — снова из зала. — Забери его отсюда!
— Ой, щас я его ударю! — гаркнула Олеся.
Артём встал. Пошёл к двери в зал, но Олеся перегородила ему путь, как коршун.
— Не вздумай. Пусть орут. Пусть стекло выпрыгнет из рамы. Мне — плевать. Я больше ни за что не останусь с ними. Ни за что.
— Ну и что ты предлагаешь? Чтобы я Карине отказал?
— Да! — глаза у Олеси сверкнули. — Скажи ей, что у тебя жена одна. И она — не домработница, не воспитательница и не святая.
Он отвёл глаза. Помолчал. Уткнулся в чайник, как будто там скрыт смысл жизни.
— Ну, мама будет против…
— А, понятно, — Олеся кивнула. — Значит, ты боишься маму. Боишься Карину. Но на меня тебе… — Она не договорила. Просто махнула рукой. — Ясно всё.
И тут как по расписанию, будто их жизнь — это нелепая пьеса на местном ТВ, в дверях кухни возникла Марфа Петровна, как обычно в своей блузе с цветами, от которых рябило в глазах, и с выражением лица, будто её только что выписали из палаты народных мучениц.
— Ну что за шум-то опять? Артёмушка, ты с женой поговори, а то она совсем уже… э-э… сорвалась. Нельзя так. Дети ведь… дети. Они не виноваты. Карина бедная, она ж вся издерганная, одна-одинёшенька. А у Олеси, между прочим, и своих-то нет. Так чего ей?
Олеся посмотрела на неё с такой ненавистью, что даже петрушка на разделочной доске вянула.
— А это вообще сейчас было что?! — выдохнула она. — Что значит — "своих нет"? То есть, раз у меня детей нет, то я автоматом назначена сиделкой? А может, мне выдать табличку — “Дежурная тётя”? Или, может, вы мне зарплату начнёте платить?
— Олесь, ну что ты кипятишься, — Марфа Петровна скривилась. — У нас же семья. Родные люди должны помогать. А Карине тяжело, она молодая, кровь играет… А ты всё ноешь и ноешь...
— Я не ною. Я просто больше не собираюсь быть нянькой! — Олеся сорвала с себя фартук, как бы стряхивая с себя весь этот бардак, всю эту фальшивую “семейность”, как пыль. — Так что либо вы все это прекратите, либо пусть Карина сдаёт своих отпрысков в круглосуточную игру “Мамаша не в сети”.
Из зала донёсся треск. Что-то разбилось. В воздухе повис запах апельсина и дешёвого освежителя.
Артём медленно сел обратно на табурет. Руки сжал в замок. Молча. В голове гудело.
Олеся вытерла лицо кухонным полотенцем, как актриса после спектакля. И пошла в спальню. С шумом захлопнула за собой дверь.
А потом... тишина. От которой звенело в ушах.
Но и тишина — не навсегда. Потому что завтра пятница.
А в пятницу Карина снова придёт "на минуточку".
***
Пятница, девять утра.
Олеся проснулась от стука. Такой противный, вежливый, но настойчивый. Не «тук-тук», а «тук-тук-тук-тук-тук», как будто не в дверь, а в мозг.
— Ну нет… — прошептала она, не открывая глаз. — Только не сегодня.
Но было поздно. Тук-тук-тук-тук-тук.
Артём храпел, уткнувшись лицом в подушку, как ни в чём не бывало. Ему вообще, казалось, было удобно жить в параллельной реальности, где Олеся — счастливая жена, любящая детишек, а Карина — ангел во плоти, просто немного в поиске себя.
Олеся встала. Прямо в футболке и с взъерошенными волосами пошла к двери. Не торопясь. Чтобы каждый шаг звучал, как аргумент.
— Олееееська! — запищала за дверью Карина, как только заскрипел замок. — Я на минуточку! Только до вечера, честно! Мне срочно надо, у нас с Шуриком фотосессия для его бизнеса. Он теперь занимается аромадиффузорами! Понимаешь, да? Это важно!
Дверь открылась.
Карина стояла как всегда — вся в обтягивающем, с укладкой, ресницами, которые будто способны отмахиваться от мух, и с улыбкой, как у младшеклассницы, которая сломала глобус, но зато принесла пирожок.
А рядом с ней — двое её детей. Мальчик и девочка. Лица испачканы чем-то липким. Один в пижаме с динозаврами, вторая с сумкой на шее, из которой торчал чужой айфон и надкусанный сырок.
— Нет. — спокойно сказала Олеся.
— Что — нет?
— Ты не оставишь их здесь. Всё. Я предупреждала.
Карина похлопала ресницами.
— Олесь, ну ты чего? Мы же семья…
— Нет. Семья — это когда все участвуют. А не когда одна — нянька, вторая — тусовщица, третий — “не при делах”, а четвёртая — вечная мать-героиня, которой всё можно, потому что “бедная Карина”.
— Ну ты же знаешь, у меня тяжёлый период. Я вся на нервах. А Шурик сказал, что у него сегодня решается судьба его аромадиффузоров! Понимаешь? Это бизнес. Деньги. Возможности…
— Оставь свою речь для сторис. Тут не социальная сеть.
Карина замерла. Лицо вытянулось. Дети стояли, ковыряя в носу. Один ткнул пальцем в дверной косяк и начал его обгрызать.
— Мне реально надо. Очень надо. Ты же понимаешь, да?
— Я понимаю, что у тебя дети. И ты должна с ними быть. А если не хочешь — решай вопрос. Есть садики. Есть няни. Есть ты.
— Ты злая, — прошипела Карина, голос резко стал тонким и неприятным, как натянутая леска. — Ты никогда меня не любила. С самого начала ты была против меня. Мамочка мне говорила, что ты меня терпишь только потому, что Артём меня любит.
— Мамочка много чего говорит. Особенно, когда я мою полы после твоих детишек.
Карина выдохнула.
— Скажи спасибо, что своих нет, а то бы поняла. Ты вообще не в теме. Не женщина — каркас от обоев.
— Зато у меня нет триплекса на глазах и дырки в голове. — Олеся захлопнула дверь.
Бах.
Тихо. Как в гробу. Только сердце билось — тук-тук-тук, будто бы продолжало тот стук с утра.
С кухни вышел Артём. В трусах и с чашкой кофе. Он поморгал, будто только что попал в сериал, где всё пошло по наклонной.
— Ты что, Карину не пустила?
Олеся кивнула. Спокойно. Сдержанно. Только руки тряслись.
— С ума сошла, что ли?
— Я — нет. А вот вы, похоже, все давно.
Артём опустил голову. Сел на край дивана.
— Мама звонила вчера. Сказала, что мы теряем человечность.
— Мы? Нет. Я — просто вышла из рабства.
Он помолчал. Смотрел в пол.
— А если я скажу, что мне важно… ну… чтобы ты с ней поладила? Чтобы не ругалась с мамой. Чтобы всё было по-семейному…
— А я скажу: выбирай. Либо я, либо “всё по-семейному”. Я не аксессуар для демонстрации добродетелей. И точно не коврик под Каринины ноги.
Он поднял на неё глаза. В них было что-то, чего не было давно. Вроде бы удивление… и, может быть, страх.
И вот тут появилась Марфа Петровна. Опять. Без звонка. Без стука. В своей парке, которая пахла нафталином и осуждением.
— Я так и знала, что ты её выгонишь. Прямо выгнала на улицу мать-одиночку! Как тебе не стыдно!
Олеся долго смотрела на неё. С минуту. Потом подошла к вешалке, сняла свою сумку, достала ключи… и положила их на комод.
— Я на пару дней к подруге. Поживёте своей семьёй. Сами. Без “беды”. Без меня.
— Олесь! — Артём вскочил. — Ну подожди! Ты куда?
— Туда, где никто не орёт, не клянчит и не засовывает ложку в цветочный горшок.
Она захлопнула за собой дверь.
А за спиной у неё начался настоящий ор.
Но это уже было не её дело.
Олеся стояла на остановке, кутаясь в шарф, хотя август ещё не спешил отпускать тепло. Дул ветер — не злой, но и не ласковый, такой, как жизнь в последние полгода.
Автобус не шёл. И это было к лучшему. Потому что ехать, если честно, было некуда.
"К подруге". Так она ляпнула — по инерции. А на самом деле? Подруга с двумя детьми на море. Другая в разводе, не до гостей. Третья… уже давно не третья, просто номер в записной книжке.
Олеся села на скамейку, вытащила телефон и уставилась в экран. Пустота. Ни одного сообщения. Ни от Артёма. Ни от “семейки”. Ни от “бедной Кариночки”. Зато сторис уже висели — Карина на крыше какого-то ресторана, бокал в руке, пальцы веером, надпись по экрану:
"Живём как хотим, а не как привыкли."
Олеся хмыкнула.
— Вот именно, Карина… Как хочешь — так и живи. Только детей бы забрала с собой, а не кидала как мусор у порога.
Она вспомнила, как на прошлой неделе мальчик — Кирюха сломал алоэ. А девочка, Соня, смешала крем для лица с зубной пастой и намазала этим псу нос. Пес — старый той-терьер по кличке Дубль — после этого три дня не выходил из-под дивана.
"Ты не в теме. Не мать. Тебе не понять."
Это теперь стало любимой фразой всех окружающих. И Марфы Петровны, и Карины, и даже Артёма.
Как будто она какая-то… бракованная. Непригодная.
Никакая.
И тут телефон запищал. Сообщение.
АРТЁМ: «Ты серьёзно? Ты ушла? А мама теперь злится. Я не знаю, что делать.»
Олеся перечитала. Несколько раз. Проглотила воздух, но не ответила.
Через пять минут:
АРТЁМ: «Возвращайся. Мы всё обсудим. Давай без истерик.»
Истерик?
Она аж вскинулась.
И тут будто что-то внутри сломалось… нет, щелкнуло. Тихо так, но четко. Как замок — отворился. И из Олеси вышла другая Олеся. Та, которая больше никому ничего не должна.
Она встала, вызвала такси и поехала в отель на окраине — дешевенький, но с белыми простынями и тишиной. И пока ехала, думала не о нём, не о Карине, не о свекрови. А о себе.
Как она вообще сюда пришла?
Где свернула не туда?
Когда она в последний раз была одна в тишине? Когда её вообще кто-то спрашивал — а чего хочешь ты, Олесь?
Её мечты были простые. Не кататься на яхтах, не “бизнес по диффузорам”, не сто сторис в день. Ей бы — в парк, кофе с собой, книга. Чтобы никто не визжал. Чтобы никто не пачкал. Чтобы её просто не использовали.
Телефон пискнул снова.
МАРФА ПЕТРОВНА: «Ты зря всё испортила. Артём переживает. Карина — в слезах. Мальчик ищет тебя.»
Олеся стёрла сообщение.
Потом написала.
ОЛЕСЯ: «А я себя ищу. И пока не найду — никуда не вернусь.»
Она выключила телефон.
Отошла к окну. Смотрела, как над городом стелется пыльная синь, как вороны ссорятся у урны, как чужая женщина выгуливает пуделя в зелёной шлейке.
— Я не злая, — прошептала она. — Я просто устала.
В комнате пахло постельным бельём и свежей ванной. Всё было незнакомо. И от этого — по-настоящему спокойно.
А в это время…
В доме на третьем этаже стоял Артём. В одной руке у него была тарелка с холодными пельменями, в другой — Кирюха, который истошно вопил, потому что Соня намазала ему волосы кетчупом.
На полу было разлито молоко, в спальне — расковырян флакон с тональным кремом Олеси, а в прихожей валялась одна сандалия и плюшевый осёл без уха.
Из кухни вышла Марфа Петровна с тряпкой.
— Ну что? Понял теперь?
Артём вздохнул. Поставил тарелку. Пошёл в ванну. Закрылся.
Изнутри — тишина.
— Артёмушка? — осторожно Марфа Петровна. — Ты чего там?
— Думаю, мама. Думаю. О себе. О жене.
И, может быть, впервые — о вас.
Прошло три дня
Олеся специально не включала телефон. Мир без звонков оказался странно тихим. Она вставала, когда хотела, ела медленно, без того, чтобы кто-то дергал за рукав, и слушала, как в коридоре отеля кто-то катит чемодан — и это был максимум посторонних звуков.
На третий вечер она сидела в кафе возле гостиницы. Горячий капучино, лимонный чизкейк, мягкий свет. И впервые за долгое время ей не хотелось торопиться домой, потому что дома… дома её не ждали. Или ждали не её, а бесплатную няню.
Она смотрела на людей за соседними столиками — парочка спорила о кино, пожилая женщина поправляла платок, мальчишка лепил что-то из пластилина. И вдруг в дверях кафе появился Артём.
Без детей. Без матери. Один.
— Нашёл тебя, — выдохнул он, и в голосе не было ни злости, ни обиды. Только усталость. Та самая, которую она чувствовала в себе уже год.
— Поздравляю, Шерлок, — Олеся сделала глоток кофе. — Что, Карина снова у тебя с пакетом детей?
— Нет. Дети с ней. Сегодня… — он замялся, сел напротив, потер лицо. — Сегодня я сказал ей, что больше так не будет. Что я не оставлю их у нас без твоего согласия.
Олеся прищурилась.
— А мама?
— Мама тоже… обиделась. Сказала, что я предал семью. Я сказал, что семья — это не когда один всё тянет, а остальные устраиваются удобнее.
Она молчала. Смотрела на него, пытаясь понять — это просто слова или что-то сдвинулось по-настоящему.
— Олесь, я не сразу понял, насколько я был слепым. Я думал, это мелочи, что ты просто… ну, потерпишь. А потом… — он усмехнулся безрадостно. — Потом я остался с ними один. И знаешь что? Я чуть с ума не сошёл за два часа.
Она невольно улыбнулась краешком губ.
— Два часа, говоришь? А у меня — два года.
— Я знаю, — он тихо взял её ладонь. — И я хочу, чтобы мы вернулись домой. Но по-другому. Без “пятниц с Кариной”. Без маминого давления. Только мы.
Олеся посмотрела на их руки. На свои ногти — уже обломанные, но чистые. На его взгляд — непривычно честный.
— Знаешь, Артём… я вернусь. Но если хоть раз эта история повторится — я уйду. Уже навсегда.
— Понял, — он кивнул. — Я не дурак.
— Не дурак… просто был слишком послушным сыном, — сказала она, допивая кофе. — А теперь, может, станешь мужем.
Он усмехнулся. И впервые за долгое время в этой усмешке было не раздражение, не усталость, а что-то вроде лёгкости.
Через неделю Карина позвонила сама. Голос был холодный:
— Артём сказал, что вы не будете помогать. Ну ладно. Раз так — обойдусь.
— Отлично, — ответила Олеся. — Обходись.
И отключила.
Марфа Петровна обиделась и перестала заходить без звонка. В доме стало тихо. Пятницы перестали быть кошмаром. Иногда Олеся всё-таки видела племянников — в гостях, по обоюдной договорённости. Но уже без криков, без грязных штор, без того, чтобы её жизнь подменяли чужими проблемами.
И каждый раз, когда за окном проезжал автобус с рекламой: "Живи, как хочешь", Олеся усмехалась. Потому что теперь она действительно жила так, как хотела.
Вот и всё. Конец.
Без “драмы на века”. Без громких слов. Просто женщина, которая наконец-то перестала быть нянькой там, где её об этом никто не спрашивал.
И — муж, который перестал быть только сыном.