Глава 2: ТВАРЬ ИЗ ЧЕРНОГО ЛЕСА
Утро в Горячкино началось, как обычно, с криков петухов и дымка над трубами. Но для Евгения Онегина и Владимира Ленского оно было отмечено звоном стремян и нетерпеливым ржанием коней. Охота. Ленский горел нетерпением – не столько ради добычи, сколько ради романтики погони, возможности показать Онегину свои охотничьи угодья и, конечно, блеснуть перед Ольгой трофеем. Онегин согласился скорее от скуки, чем от азарта. Любая активность была предпочтительнее бесконечных разговоров о деревенских идиллиях.
Они углубились в лес за рекой Сороть.
Сначала лес был светлым, березовым, с солнечными зайчиками на траве. Пахло хвоей, прелой листвой и грибами. Ленский, воодушевленный, рассказывал о каждом ручье, каждой тропинке. Онегин слушал вполуха, его острый, циничный ум отмечал лишь избыток комаров и отсутствие серьезной дичи. Только белки да редкие птицы.
Но чем дальше они забирались, тем мрачнее становился лес. Светлые березы сменились вековыми дубами и елями, чьи кроны сплетались в непроницаемый для солнца шатер. Воздух стал сырым, тяжелым, пахнущим не просто сыростью, а чем-то… древним и гниющим. Звуки замолкли. Ни птиц, ни зверья. Только скрип седел, фырканье коней да собственное дыхание. Давка тишины стала почти физической.
— Странно, — наконец пробормотал Ленский, сбавив шаг. Его энтузиазм поугас. — Обычно тут полно жизни. Зайцы, тетерева… Даже лисья нора где-то рядом должна быть.
Онегин не ответил. Его взгляд скользнул по странно искривленным стволам деревьев, по черным, похожим на запекшуюся кровь наростам лишайника на камнях. Земля под копытами коней была неестественно рыхлой, будто недавно перекопанной. Он вспомнил рассказ Прасковьи Лариной о «странных огнях» и древнем капище. Глупости? Возможно. Но эта тишина… Она была зловещей.
— Может, повернем? — предложил Онегин, голос прозвучал неожиданно громко в мертвой тишине. — Дичи все равно нет. А воздух здесь… нездоровый.
Ленский колебался. Его романтическое представление об охоте сталкивалось с неприятной реальностью.
Именно тогда они услышали Вой.
Не собачий, не волчий. Это был низкий, протяжный, леденящий душу звук, доносившийся из самой чащи. Он вибрировал в костях, вызывая примитивный, животный страх. Кони сразу вздыбились, захрапели, закрутились на месте, бешено закатив глаза. Опытный конь Онегина едва не сбросил его. Ленский, менее искусный наездник, с трудом удержался в седле, сжимая поводья до побеления костяшек.
— Что это?! — выдохнул Ленский, лицо его побелело.
— Не знаю, — коротко бросил Онегин, уже сняв с плеча двустволку. Его глаза, обычно скучающие, метали острые взгляды по мрачному подлеску. Инстинкт, заглохший в светских гостиных, проснулся мгновенно и яростно. Опасность. Острая, незнакомая, нечеловеческая.
Вой повторился, ближе. И к нему добавилось еще что-то: тихий, шелестящий звук, будто что-то очень большое и тяжелое продирается сквозь кусты. Земля под копытами коней содрогнулась.
— Назад! — скомандовал Онегин, резко разворачивая своего взмыленного коня. — К опушке! Быстро!
Но было поздно. Из завесы бурелома и папоротников, в двадцати шагах перед ними, вышло Оно.
Тварь была выше медведя, но на косолапого хищника походила лишь отдаленно. Ее тело, покрытое слизью и клочьями грязно-бурой шерсти, казалось слеплено из кусков гниющей плоти и земли. Длинные, неестественно тонкие конечности заканчивались когтями, похожими на черные кривые кинжалы. Голова была бесформенным комом с несколькими желтыми, светящимися в полумраке щелями вместо глаз. Пасти как таковой не было видно, но из передней части «головы» исходило низкое, булькающее рычание. От нее несло смрадом могилы и свежей крови.
Ленский замер, окаменев от ужаса. Его ружье беспомощно повисло в руке. Онегин действовал на автомате. Он вскинул двустволку, не целясь, и выстрелил в центр темной массы.
БАМ!
Заряд картечи с гулким чавкающим звуком впился в тушу твари. Она взревела – звук, от которого деревья словно качнулись, – но не упала. Из ран сочилась черная, густая жижа. Она сделала шаг вперед, когти вонзились в мягкую землю.
— Стреляй, черт возьми! — заорал Онегин, перезаряжая ствол, его пальцы работали с непривычной скоростью. — Владимир! СТРЕЛЯЙ!
Крик вывел Ленского из ступора. Он вскинул ружье, дрожащими руками нажал на спуск.
БАМ!
Его выстрел был менее метким, но тоже достиг цели, ударив тварь в плечо. Чудовище дернулось, зарычало еще громче, но продолжало двигаться вперед. Его желтые глаза-щели сузились, сосредоточившись на Ленском. Оно явно восприняло его выстрел как большую угрозу.
— Отходи! — снова крикнул Онегин, видя, как тварь готовится к прыжку на замершего друга. Он выстрелил второй раз, почти в упор, целясь в ближайшую светящуюся щель. БАМ!
На этот раз тварь взвыла по-настоящему, отшатнувшись. Один желтый глаз погас, залитый черной жижей. Но боль лишь взбесила ее. Она рванула вперед с неожиданной для своих размеров скоростью, длинная когтистая лапа молнией взметнулась в воздух, целясь в голову Ленского.
Онегин рванул поводья своего коня, заслоняя собой друга. Конь встал на дыбы, испуганный ревом и движением. Коготь твари с оглушительным треском рванул по прикладу ружья Онегина, выбив его из рук, и скользнул по плечу Евгения. Острая боль, как от раскаленного ножа, пронзила тело. Ткань рубахи и сюртука разлетелась в клочья, когти оставили глубокие, жгущие борозды на коже. Теплая кровь тут же залила рукав.
— АААРГХ! — Онегин едва удержался в седле. Боль и ярость смешались в нем. Он рванул из ножен длинный охотничий нож – тяжелый, с широким клинком.
Тварь, увлеченная атакой на него, на мгновение подставила шею. Онегин, забыв о боли, со всего размаха всадил нож в черную, скользкую плоть ниже «головы». Клинок вошел глубоко, до рукояти. Черная, вонючая жидкость брызнула ему в лицо, обжигая кожу.
Чудовище издало нечеловеческий вопль, заглушивший все звуки леса. Оно забилось в конвульсиях, пытаясь стряхнуть человека и нож. Онегин держался изо всех сил, виснул на рукояти, чувствуя, как внутри твари бьется что-то твердое и холодное под клинком.
Ленский, наконец пришедший в себя, с диким криком бросился вперед, колотя прикладом ружья по боку твари.
Это было бесполезно, но отвлекло ее.
Оглушенное, истекающее черной жижей, чудовище рванулось назад, в чащу, утаскивая вцепившегося в нож Онегина. Тот с трудом выдернул клинок и рухнул на землю, едва избежав удара когтистой лапой. Тварь, шатаясь, скрылась в буреломе, оставляя за собой широкую полосу смрадной слизи и клочьев шерсти. Ее тяжелые шаги и булькающие стоны быстро затихли в глубине леса.
Наступила тишина. Глубокая, звенящая, после адского грохота. Только тяжелое дыхание людей и испуганное ржание коней, которые не убежали лишь чудом.
Онегин сидел на земле, прислонившись к дереву, зажимая окровавленное плечо. Боль пылала, но адреналин еще бил ключом. Он смотрел на черную слизь на своем ноже, на клочья странной шерсти на земле, на глубокие борозды от когтей на стволе дерева рядом. Рациональный мир дал трещину.
Ленский стоял над ним, трясясь как осиновый лист. Ружье валялось у его ног. Лицо было мертвенно-бледным, глаза безумными.
— Ч-что… Что это было, Евгений? — прошептал он, голос сорвался. — Медведь? Но… но такого не бывает! Оно… оно светилось! И запах… Боже, этот запах!
— Не медведь, — хрипло ответил Онегин, пытаясь подняться. Головокружение ударило волной. Рана горела, и он почувствовал странную, леденящую слабость, расползающуюся от плеча. — Это было… нечто другое. То, о чем шепчутся в деревнях после заката.
Они кое-как добрались до коней. Ленский, все еще в шоке, помог Онегину влезть в седло. Обратный путь к опушке был кошмаром. Каждый шорох, каждый треск сучка заставлял их вздрагивать и хвататься за оружие. Солнце, выглянувшее из-за туч на опушке, казалось ненастоящим, слишком ярким для только что пережитого ада.
Когда они выехали из леса, их встретил крик. У самого края леса, у старой покосившейся часовенки, стояла Татьяна Ларина. Она была одна. Лицо ее, всегда бледное, сейчас было абсолютно белым, как мрамор. Глаза, огромные и темные, были полны не просто страха, а ужасающего понимания. Она смотрела не на них, а вглубь леса, откуда они только что выбрались. Ее пальцы судорожно сжимали старый, потертый томик баллад.
— Владимир! Евгений Васильевич! — ее голос был хриплым, прерывистым. — Вы… вы зашли слишком далеко! В Черный Лес! Я слышала… Я чувствовала… Его гнев! — Она задрожала, обхватив себя руками. — Он не там… Он повсюду! Он просыпается!
Ее взгляд упал на окровавленное плечо Онегина. В ее глазах не было удивления.
Только глубокая, бездонная жалость… и предчувствие гораздо большего кошмара. Она знала. Она знала все это время.
Онегин посмотрел на свою окровавленную руку, потом на бледное, пророческое лицо Татьяны, на темную стену леса за ее спиной. Пастораль умерла. Началось нечто, против чего его цинизм и скепсис были бессильны. Лес молчал, но этот молчание было теперь исполнено нового, зловещего смысла. Оно было лишь затишьем перед бурей, которая шла из самых древних, самых черных глубин. И первая кровь, его кровь, уже пролилась на проклятую землю.