Стою на кухне, держу в руках тарелку с недоеденным борщом, а в голове... пустота какая-то. Не злость, не обида — именно пустота. И это странное, почти физическое ощущение свободы, будто с плеч свалился мешок картошки.
— Если твоя мать не съедет в ближайшее время — я уеду из этого дома!
Андрей топчется у порога, красный весь, руки трясутся. Ждет, наверное, что я заплачу, упаду на колени, буду умолять. А я... я просто ставлю тарелку в раковину и поворачиваюсь к нему.
— Хорошо, — говорю спокойно. — Уезжай.
Он аж опешил. Рот открыл, закрыл, как рыба на берегу.
— Ты что... серьезно?
— А ты как думал? — усмехаюсь. — Мать моя никуда не поедет. Ей восемьдесят два, Андрей. Куда ей ехать-то?
— Да в дом престарелых! В санаторий какой-нибудь! — взвился он. — Я больше не могу! Она меня с ума сводит своими замечаниями!
Вот тут меня и прорвало. Не на крик, нет. Хуже — на правду.
— Знаешь что, дорогой? — присаживаюсь на табуретку, смотрю на него внимательно. — А ведь мама права была с самого начала.
— О чем это ты?
— Помнишь, что она сказала на нашей свадьбе? — улыбаюсь, а самой горько до слез. — "Этот красавчик тебя бросит, как только жизнь станет не сахар". Я тогда на нее обиделась страшно. Думала — злая старуха, завидует моему счастью.
Андрей побледнел. Видимо, тоже вспомнил.
— Лен, ну при чем тут...
— При том! — встаю резко, аж табуретка скрипнула. — При том, что мама болеет уже полгода. Полгода я между работой, больницами и домом мечусь. А ты что? Ты нос воротишь от запаха лекарств, морщишься, когда она кашляет, и теперь вообще ультиматумы ставишь!
— Я же не говорю, чтобы ты ее бросила! — оправдывается он. — Просто пусть в другом месте живет!
— В другом месте... — повторяю медленно. — А когда у тебя отец инсульт схватил, кто его два месяца выхаживал? Кто памперсы меняла, кормила с ложечки?
Молчит. Знает ведь.
— Мама моя, — продолжаю. — Мама, которую ты сейчас выгнать хочешь. Она твоего отца, как родного, выходила. А ты...
Голос дрогнул. Не от жалости к себе — от злости. От обиды за маму.
— Лена, ну ты же понимаешь — это другое дело было...
— Другое? — хохочу зло. — Чем же другое-то?
— Ну... он же мужчина был, не такой... вредный.
Тут я просто обалдела. Честное слово, челюсть отвисла.
— Вредный? Мама вредная? — голос повышается сам собой. — Да она тебе завтраки готовит каждое утро! Рубашки гладит! Ты жрешь ее пирожки и еще недовольный ходишь!
— Но она же постоянно комментирует! — взвился Андрей. — То я не так ем, то не так сижу, то телевизор громко смотрю!
— А ты попробуй с ней поговорить по-человечески! — кричу уже не сдерживаясь. — Она одинокая старая женщина! Ей внимания не хватает, общения! А ты от нее, как от прокаженной, шарахаешься!
— Я устал, понимаешь? — садится на стул тяжело. — Я работаю как проклятый, прихожу домой, а тут...
— А тут что? Семья? — перебиваю. — Ах да, забыла. У тебя же семья — это когда все крутится вокруг твоей персоны. Когда жена — красивая и молчаливая, дом — чистый и тихий, а проблемы... проблемы пусть сами решаются.
Встаю, подхожу к окну. На улице дождь моросит, серо все, уныло. Как и в душе.
— Знаешь, Андрей, — говорю тихо, не оборачиваясь. — Мне сейчас вдруг стало так легко. Будто я наконец поняла, с кем живу все эти годы.
— Лен...
— Не перебивай. — поворачиваюсь к нему. — Восемь лет мы вместе. Восемь лет я думала — вот он, мой человек. Надежный, любящий. А оказывается... оказывается, ты любишь только когда удобно. Когда все гладко, без проблем.
— Это несправедливо!
— Несправедливо? — смеюсь горько. — А справедливо — выгонять больную старуху на улицу?
— Да не на улицу же!
— А куда? — подхожу ближе, смотрю в глаза. — Ты хоть представляешь, сколько стоит нормальный дом престарелых? На твою зарплату? На мою?
Молчит. Не думал, видимо.
— Да и дело не в деньгах даже, — продолжаю. — Дело в том, что мама — это моя семья. Моя кровь. И если ты не можешь это принять...
— Значит, ты выбираешь ее? — встает резко.
— Я выбираю совесть, — отвечаю спокойно. — И человечность. А ты... ты выбирай что хочешь.
Стоим молча. Слышно только, как часы на стене тикают да дождь по стеклу барабанит.
— Лен, — говорит он тише. — Может, мы еще поговорим? Обдумаем все?
— О чем тут думать? — устало опускаюсь на стул. — Ты же сам сказал — или мама уезжает, или ты. Я ответила.
— Но я же не думал, что ты...
— Что я что? Что у меня есть принципы? Что я не предам родного человека ради твоего комфорта?
Из коридора доносится мамин кашель. Тихий, надрывный. Сердце сжимается.
— Она слышала? — шепчу.
Андрей пожимает плечами. Ему, видимо, все равно.
— Иди к ней, — говорит. — Утешай свою мамочку.
Вот тут меня и накрыло окончательно. Этот тон, эта издевка...
— Знаешь что? — встаю медленно. — Убирайся. Прямо сейчас.
— Лена...
— Убирайся! — кричу. — Чтобы через час тебя тут не было! И не вздумай вернуться!
— Ты с ума сошла! Это же мой дом тоже!
— Твой? — хохочу истерично. — Квартира на маму оформлена. Так что это ее дом. И мой. А твой... твой где угодно, только не здесь.
Он стоит, хлопает глазами. Не ожидал, видимо, что тихая покладистая Леночка может так огрызаться.
— Ты пожалеешь, — говорит наконец.
— Может быть, — соглашаюсь. — Но не сегодня. Сегодня я чувствую только облегчение.
Он разворачивается и уходит в спальню. Слышно, как хлопает дверцами шкафа, бросает вещи в сумку.
А я иду к маме.
Она лежит на своей кровати, маленькая, худенькая. Глаза закрыты, но дышит неровно. Слышала, значит.
— Мам? — тихо зову.
Открывает глаза. Смотрит виновато.
— Леночка... я не хотела... может, я правда поеду куда-нибудь?
— Никуда ты не поедешь, — сажусь рядом, беру ее руку. — Это твой дом. Наш дом.
— Но Андрей...
— Андрей сделал свой выбор, — глажу ее тонкие пальцы. — И я сделала свой.
Она плачет тихо, беззвучно.
— Я же тебе семью разрушила...
— Мам, — поворачиваю ее лицо к себе. — Если семья разрушается из-за того, что ты заболела, то это и не семья вовсе. Это... декорация какая-то.
Слышно, как Андрей возится в прихожей. Ключи звенят, замок щелкает.
— Все, — говорю. — Ушел.
— А ты не жалеешь?
Думаю. Честно думаю.
— Знаешь, мам, жалею. Но не о том, что он ушел. Жалею о том, что столько лет прожила с человеком, которого, оказывается, совсем не знала.
Она кивает понимающе.
— Я сразу видела, что он не твой человек. Но ты так его любила...
— Любила, — соглашаюсь. — Или думала, что люблю. А может, просто привыкла.
Сидим молча. За окном дождь усиливается.
— Мам, а давай чай попьем? С твоими пирожками?
— Давай, доченька.
Иду на кухню, ставлю чайник. В квартире тишина непривычная. Но не гнетущая — спокойная какая-то.
Может, мама права была не только про Андрея. Может, и правда — лучше одной, чем с кем попало.
Завтра будет трудно. Послезавтра тоже. Но сегодня... сегодня я почему-то не боюсь.
Чайник закипел.
Наливаю чай в мамины любимые чашки — те самые, с розочками, которые Андрей всегда называл «старомодным хламом». Руки дрожат немного, но не от страха — от освобождения какого-то.
— Мам, неси пирожки! — кричу в комнату.
— Иду, иду!
Она появляется в дверях, шаркая тапочками. На лице улыбка робкая.
— Лен, а может, он вернется? Попросит прощения?
— А ты хочешь, чтобы вернулся? — спрашиваю, помогая ей сесть за стол.
Мама задумывается, крошит пирожок в блюдечке.
— Знаешь... нет. Не хочу. — поднимает на меня глаза. — Плохо это, наверное, но я устала от него. От его недовольства постоянного.
— Почему плохо? — удивляюсь. — Ты же не виновата, что заболела.
— Да не в болезни дело, — вздыхает. — Он и раньше такой был. Просто я молчала, чтобы тебе не портить жизнь.
Ставлю чашку так резко, что чай расплескался.
— Как это — раньше?
— Ой, Леночка... — махает рукой. — Не расстраивайся теперь. Что было, то было.
— Мам, говори! Что он делал?
Она молчит, возится с пирожком. Потом все-таки решается.
— Ну... когда ты на работу уходила, он мне постоянно намеки делал. Мол, пора бы и честь знать, квартира-то не резиновая. А потом... — голос дрожит, — потом вообще сказал, что если бы не ты, он бы меня давно выставил.
Я просто дар речи теряю.
— Он это... серьезно говорил?
— Серьезно. — кивает мама. — И еще много чего говорил. Про то, что я ем за его счет, что место занимаю, что старые люди должны в домах престарелых сидеть, а не мешать молодым жить.
— Ах ....ты ...! — вырывается у меня.
— Лена!
— Извини, мам, но он действительно перегнул. — сжимаю кулаки. — И я, дура, ничего не видела!
— Ты работала много, уставала. Откуда тебе было знать?
— А ты почему молчала?
Мама пожимает плечами.
— Боялась, что ты расстроишься. Ты же его любила так... А я думала — ну потерплю. Авось привыкнет, смягчится.
— Мам... — беру ее за руку. — Прости меня.
— За что, доченька?
— За то, что не защитила тебя. За то, что жила с этим... с этим гадом и не замечала, как он тебя унижает.
— Да ладно тебе. — гладит мою руку. — Главное, что теперь все кончилось.
Пьем чай молча. Дождь за окном стихает, и в кухне становится как-то светлее.
— Знаешь, мам, — говорю вдруг, — а мне даже хорошо стало. Честное слово.
— Как это хорошо? Мужа потеряла...
— Да какой он мужик? — фыркаю. — Мужик — это тот, кто в трудную минуту рядом стоит, а не сбегает при первых проблемах.
— Правильно говоришь.
Телефон звонит. Смотрю на экран — Андрей. Сбрасываю вызов.
— Это он? — спрашивает мама.
— Он. Но говорить нам не о чем.
Телефон снова звонит. Опять сбрасываю.
— А вдруг что-то важное?
— Мам, что может быть важного? Он же ушел. Сам ушел!
На третий звонок все-таки беру трубку.
— Что тебе? — говорю сухо.
— Лен, давай встретимся. Поговорим нормально.
— О чем говорить? Ты же все сказал.
— Я погорячился. Понимаешь, я просто устал очень. На работе проблемы, дома твоя мать...
— Моя мать? — перебиваю. — Она тебе что, не родня разве?
— Ну... родня, конечно, но...
— Никаких "но"! — кричу в трубку. — Либо семья, либо нет. Середины не бывает!
— Лена, ну будь разумной...
— Я как раз разумной и стала. Наконец-то. — смотрю на маму, она кивает одобрительно. — Все, Андрей. Не звони больше.
— Постой! А вещи мои? Документы?
— Завтра оставлю у консьержки. Забирай когда угодно.
— Лена...
Кладу трубку. Выключаю телефон.
— Все, мам. Теперь точно все.
— Не жалеешь?
— Знаешь... — думаю честно. — Жалко потраченных лет. Жалко, что я такая слепая была. А его... его не жалко. Он не стоит того, чтобы его жалеть.
Мама улыбается.
— Зато теперь мы с тобой вдвоем. Как раньше.
— Как раньше, — соглашаюсь. — Только лучше. Потому что теперь я точно знаю — ты у меня самое дорогое, что есть.
Она плачет, но это слезы радости.
— Леночка моя...
— Мама моя, — обнимаю ее. — Родная моя.
За окном солнце пробивается сквозь тучи. И в квартире вдруг становится совсем светло — не только от солнца, но и от того, что мы наконец остались одни. Без лжи, без недосказанности, без человека, который делал несчастными нас обеих.
— Мам, а давай сегодня кино посмотрим? То, которое ты любишь — про войну?
— Давай! — оживляется она. — А я еще пирожков напеку. Тех, что ты в детстве любила, с капустой.
— С капустой? — смеюсь. — Да я их до сих пор обожаю! Просто Андрей говорил, что от них в квартире запах...
— Ну и дурак, — резко говорит мама, и мы обе хохочем.
Да, будет трудно. Одной с больной мамой, без мужа, без его зарплаты. Но почему-то я не боюсь. Потому что мы вместе. Потому что мы настоящие. А это, оказывается, дороже всего на свете.
А как бы вы поступили?
Пишите в комментариях!
Подписывайтесь на канал
Еще интересное: