Андре Брюнелен: «Ради Габена— хоть на Луну...»
Это окончание, начало - ЗДЕСЬ.
ПРИБЫВ к кинотеатру, где должен был состояться сеанс, я с облегчением констатировал, что бригада моих приятелей поработала на славу: «ВО ПЛОТИ» исчезло с афиш под жирными мазками черной краски, потеки которой свидетельствовали о ее свежести. Габен наверняка бы не обратил внимания на гротескное выражение, ибо я чувствую, как он сжался, увидев в неоновых сполохах перед кинотеатром ожидающую толпу, которой не нашлось места внутри.
— Неужели придется пересечь «это»? — с волнением восклицает он. Опустив шляпу на глаза, Габен выдирается из «рено», застегивая брюки. Его поджатые губы выдают замешательство. Он следует за мной сквозь толпу, приветствующую его аплодисментами, но не напирающую на него. Ему кричат: «Браво, Габен!» — и даже по-приятельски: «Салют, Жан!». Я боюсь, как бы его не остановили, чтобы потребовать автограф. Но нет, народ оказывает ему достойный прием. Он удивлен этим. В конце вечера он мне сказал: — У меня было ощущение, что собрались старые кореши, пришедшие поздороваться со мной и пожелать успеха! Но пока он взвинчен и идет сквозь толпу, приветствуя людей легкими кивками головы. Его губы поджаты до белизны, и ему едва удается выдавить из себя улыбку.
Подталкивая его в зал, я бормочу про себя, что его Голгофа— а это именно так и выглядит — закончилась. Заблуждение. Он вдруг каменеет, оказавшись перед пятьюстами зрителей,— я ни разу не видел в зале столько публики, которая разом встает и устраивает ему овацию. Я поражен, заметив невероятное смущение, которое Жан испытывал всю свою жизнь в связи со своей популярностью, и в будущем я не раз был тому свидетелем. Из-за робости, из-за скромности он всегда с трудом переносил то, о чем мечтает каждый актер. Однажды он мне сделал такое обескураживающее признание:
— Не могу объяснить... Мне кажется, что все эти аплодисменты адресованы кому-то другому, а не мне... Я стою, принимаю их и повторяю себе, что не должен этого делать, что это неприлично...
Я веду его на место среди зрителей рядом с Пьером Превером, другом и завсегдатаем нашего кино, и Клодом Эйманном, постановщиком «Виктора», снятого годом раньше. Габен хотел тут же усесться на свое место, но вынужден, держа в руке мятую шляпу и перекинув через плечо пальто, вежливо приветствовать механическими кивками окружающую его со всех сторон публику, которая упорно остается на ногах и хлопает в ладоши в его честь. На его лице похожая на гримасу улыбка. Я бросаюсь ему на помощь и, махая руками, прекращаю овацию. Он бросает на меня признательный взгляд и с облегчением опускается в кресло, словно желает утонуть в нем. Я произношу несколько вступительных слов и сажусь рядом с ним.
— Ну как?
— Лучше! Весьма мило, но я ожидал, что будет не больше шестидесяти человек...
— У нас всегда столько народа,— сообщаю я, не погрешив против истины.
Он окидывает взглядом обшарпанный зал. Кинотеатр был возведен незадолго до начала войны, в тридцать девятом году на месте склада зерна и кормов. Иногда, когда крутят немые фильмы при почтительном молчании нашей тощей публики, под экраном пробегают крысы, возможные отпрыски тех, кто раньше пировал в зерноскладе. Так случилось и в тот вечер, когда показывали «Вампир Носферату» Мурнау. Эффект был ужасающий!.. На боковых стенах зала огромные выцветшие портреты, нарисованные местным «художником», которые должны изображать некоторых кинозвезд с международной репутацией. Габен указывает мне на одно лицо между Гари Купером и Мирной Лой.
— А это кто такой?
— Вы!
— Ну и ну! — его сотрясает смех, и он наконец-то расслабляется.
Целый час один за другим идут отрывки из фильмов «Пепе ле Моко», «Знамя», «Набережная туманов», «Человек-зверь» и других. После каждого отрывка раздаются аплодисменты. Вторая часть вечера посвящена демонстрации ленты «День занимается». Сеанс завершился продолжительной овацией. Безусловно, люди оценили высочайшее качество фильмов, но она гремит в адрес того, кто играет в них, чья личность накладывает на них свой отпечаток. Я чувствую, что Габен находится под сильным впечатлением того, что смотрел три часа. До сегодняшнего дня он ни разу не видел — впрочем и никто другой,— такого объединения основных кадров из его фильмов Он даже сказал мне, что многие фильмы не смотрел с довоенной поры. Он в шоке от открытия и не сразу приходит в себя. Однако решается встать и приветствовать собравшихся тем же манером, что и в начале вечера. Он еще больше смущен Зал затихает. Все, конечно, ждут, что он будет говорить, как любой актер и режиссер, приходящий к нам, но усаживается на место и глядит на меня с видом побитой собаки.
— Мсье Габен, — обращаюсь я к нему, повысив голос, чтобы слышали все,— вы заставили меня поклясться, что вам не придется говорить...
К моему величайшему удивлению он подхватывает мои слова, как в обычном разговоре:
— Хм, а что вы хотите услышать от меня после всего этого? Спасибо... Спасибо всем присутствующим, потому что вы все сделали мне необычный подарок, о котором я не забуду... Он говорит, сидя и глядя на меня, своего собеседника, но через меня его слова адресуются всему залу. Я опасаюсь, как бы публика с задних рядов не начала кричать «Встаньте! Вас не видно!..» Его бы это возмутило, и очарованию пришел бы конец. Но никто не шелохнулся. Среди глубокой тишины голос Габена с легкостью доносится до самых последних рядов. Зрители с передних рядов и сидящие по бокам хорошо его видят, даже не приподнимаясь с места. Кое-кто из сидящих поодаль привстает, но я ожидал худшего. Но нет. Люди на цыпочках движутся по проходам, останавливаются, слушают и смотрят на Габена. Удивительная атмосфера, но он не осознает этого. Он вдруг забыл о присутствии пятисот человек. Он говорит...
—- Поймите, я не знаю, какое впечатление это произвело на вас, когда вы смотрели и пересматривали эти фильмы, но для меня они были ужасной встряской... Я доволен, но в то же время повторял себе, что не так уж приятно думать, что этот тип на экране мог бы быть моим сыном... Я в это время даже забыл, что это я сам... Без шуток!.. Из-за голоса... Он изменился... Ну, конечно, и рожа... (Он смеется). 8ы анализируете все это... Историю, постановку, игру актера... Но я, по прошествии лет, видя некоторые сцены, говорю себе, что мог бы сыграть их иначе... Там я сделал лишний жест, вполне хватало одного взгляда, а там я взял неверный гон... Но в общем-то не это важно для меня... Важно то, что я ощутил, но об этом трудно говорить, это... как бы вам сказать... слишком интимно... Это часть моей жизни, вы понимаете?.. Надо думать, что в тот вечер все поняли Жана Габена, поскольку, оценив его простоту, публика решила дать ему уйти — я едва не написал... убежать, — не пожалев на прощание аплодисментов.
А я понял, что этот человек с обнаженными нервами, чьи невероятные скромность и робость мешают ему говорить перед публикой, умеет высказать главное в нескольких словах. Позже, прощаясь у дома, Жан Габен по-простому говорит
— Позвоните?.. Заходите на студию, когда пожелаете... Договорились?
Я пообещал. Правда, не питая особых иллюзий, поскольку под влиянием эмоций, испытанных им в этот вечер, его приглашение было искренним, но я считал, что для такого человека, как он, подобное событие должно быстро забыться, впрочем, как и его виновник. Я также находился в плену легенды, по которой у Габена были дни хорошего и дурного настроения, и что последние случались гораздо чаще. Мне повезло попасть на пару «добрых» дней Габена: тот, когда я ему позвонил, и тот, когда он ответил на приглашение.
ВРЕМЯ шло, а я вроде и не собирался откликнуться на его приглашение. До того дня, пока не принесли пачку фотографий, сделанных в памятный вечер. Я подумал, что любительские фотографии могут доставить ему удовольствие. Позже я узнал, что Жана совершенно не волнуют его фотопортреты. До такой степени, что — исключительный случай у актера, естественно склонного по роду профессии к некоторому нарцисизму (к нему это не относилось),— ни в одном его жилище я никогда не видел его фотографий. Я решил отправиться в студию для передачи ему фотографий. Он только что начал сниматься в фильме Жоржа Лакомба «Их последняя ночь». Он встретил меня с такой теплотой и удовольствием, что я едва не засомневался в истинности легенды о «плохих» и «хороших» днях Габена. Для меня везение продолжалось. Он представил меня всем на съемочной площадке примерно в следующих словах:
— Он занимается киноклубом в Аржантее... Крайне интересно... Там показывают старые фильмы, даже немые... Только хорошие... Вы меня знаете, я не люблю выставлять себя напоказ, но там другое дело... Отменная публика, которая не наседала с дурацкими вопросами... Все просто, и я — вы знаете мою любовь к речам — рассказал им про свою жизнь...
Он немного преувеличивал по поводу рассказа о своей жизни, но, похоже, был горд, показывая крохотные фотографии, принесенные мною, на которых было видно, что он говорит, сидя среди зрителей. Этот день стал началом нашей дружбы, продолжавшейся почти двадцать пять лет. Я вскоре стал проводить с ним долгие часы в студии и в других местах, наблюдая, как он играет, как живет, слушая его рассказы о своей жизни, и прошлой, и той, которую проживал ежедневно. За годы дружбы я узнал множество «плохих дней» Габена. Некоторые из них были просто чудовищными! Но, как и в первый день, «хороших» и даже «очень хороших» оказалось предостаточно.
Я появился в нужный момент, и вот почему он, как я предполагаю, с легкостью включил меня в свой привычный мир. Я был из другого поколения — и намного моложе его близкого окружения,— а мой взгляд на кино не всегда совпадал с его. Быть может, его интересовало подобное столкновение. Наша дружба еще более окрепла во время частых и внушительных обедов у него дома или в ресторанах, откуда нас выгоняли лишь настоятельные просьбы хозяев, поскольку мы обычно забывали о часе закрытия заведения. Сколько прекрасных вечеров проведено в его компании! Слушая его рассказы о родителях, о детстве, о неуверенных шагах в начале жизни, наконец, о карьере, я решил записывать их, когда возвращался домой.
— А что если я напишу книгу о вас, Жан? — как-то осторожно спросил я его.
— А кого она будет интересовать?
— Многих.
— Сомневаюсь, но если вам не скучно, валяйте, на собственный страх и риск. Только предупреждаю вас, не слишком наседайте на меня с этим!..
Итак, я решил написать эту книгу. День за днем и во время разговоров на общие темы Жан делился частичками своего прошлого, выдавая их навалом, без всякого порядка, говоря о жизни, о своей карьере, о людях и вещах. В этом не было ничего предумышленного. Как если бы идеи книги вообще не существовало ни в его, ни в моей голове. К тому же он ни разу не вспоминал о ней. Однажды, это было в 1955 году во время съемок «Простых людей» Анри Верней, я пришел, как бывало часто, в студию, поскольку мы собирались отобедать вместе, как он говаривал, «среди мальчишек». Пока он снимал грим в своей уборной, я сказал, что хочу почитать ему текст.
— О чем?
— Ваши воспоминания,-
— О! Не морочьте мне голову с этим!-
— Надо, Жан... Я слушал вас, и мне необходимо ваше согласие... Дел-то всего на час...
— Целый час!.. Нет, увольте, я еще имею клыки!..
Надувшись, он рухнул в кресло с пачкой сигарет и полным стаканом виски. Я уселся перед столиком и начал читать, сам не зная, зачем делаю это. Текст был не окончательный, нечто вроде черновика, без плана, где я говорил о его родителях, о его детстве, о его театральном и кинематографическом дебюте. К этому добавились разрозненные сюжеты о различных периодах его жизни, которые он когда-то мне рассказал. Стол был прикреплен к стене, а потому я был вынужден читать, сидя спиной к нему. Это было неплохо, поскольку я в основном пытался разобраться в своих записях, а потому не старался уловить его реакцию. И с некоторым опасением повторял про себя, что вскоре узнаю ее... Чтение этого черновика на ста пятидесяти страницах затянулось дольше, чем я предполагал. Однако он ни разу не перебил меня и ни разу не выказал нетерпения. Я только слышал за спиной, как он изредка чиркал спичкой, закуривая очередную сигарету. Окончив чтение, я не сразу решился посмотреть на него и нарочито долго собирал свои бумажки. Наконец обернулся: он где-то витал и одновременно присутствовал здесь, его покрасневшие глаза свидетельствовали, что он весь был в переживаниях.
— Это хорошо... хорошо...— наконец произнес он глухим срывающимся голосом.
И тут же встав, в свойственной ему манере скрывать эмоции проворчал:
— Теперь из-за ваших дуростей придется есть не вовремя!..
Я был настроен написать книгу, но моя тогдашняя занятость постоянно вынуждала меня откладывать проект на будущее. Я считал, что 'время есть и что ничто меня не подгоняет. Конечно, я продолжал регулярно встречаться с Жаном. День катился за днем, и незаметно текли годы. Мы больше не говорили о книге. Только его жена Доминик изредка спрашивала: «А как поживает книга?» Я уверился в том, что Жан забыл о ней или не хотел ею заниматься. Сегодня я знаю, что ошибался. Он говорил о ней, но не со мной. С Доминик. Ему случалось, вспоминая о книге, произнести с улыбкой: «Мои Мемуары». А тем, с кем работал,— я тоже был свидетелем этих времен — он бросал такие угрозы: «Только погодите. Когда Брюнелен выпустит мои Мемуары, вашей башке не поздоровится! .»
Иногда вспоминая об этой возможной книге, я ощущал неловкость. Когда Жан дал свое согласие, мы еще плохо знали друг друга, и тогда я считал, что по праву некоторой естественной разницы между нами мог написать такую книгу. С тех пор многое переменилось. Теперь я был в ситуации человека, могущего воспользоваться близкими отношениями, крепнувшими по воле обстоятельств. Книга могла стать от этого богаче подробностями, но мне казалось, что предоставленная мне свобода действий уже не соответствовала новой ситуации.
Почему же я выпускаю эту книгу сегодня?
Хотя прошло десять лет со дня его смерти, Жан по-прежнему живет в моей памяти. Одного этого было бы достаточно. Но дело в том, что безжалостное течение времени установило между нами новую дистанцию, превратив меня в биографа, а такая степень свободы не имеет ничего общего с той, которую бы он мне предоставил пои своей жизни. Было бы злоупотреблением называть ее «Мемуарами», как с иронией и изрядной долей издевки говорил Жан, тем более что «Мемуары» фрагментарны и не окончены Однако в большей ее части по-прежнему слышится его голос, как это и предусматривалось сначала — иногда это рассказ от первого лица, иногда — диалог...
Я прекрасно знаю, сделав невероятное предположение, что Жану дано узнать о написанной мною книге с нем, он не преминет сделать вывод на уровне своей скромности и той философии, на основании которой оценивал людей и события мира сего:
— Ну и хренятина!
Вступительное слово и перевод с французского А. ГРИГОРЬЕВА.