Дорога на восток была не дорогой, а рекой человеческого горя. Она текла, разливалась по полям, застревала в лесах, и не было ей ни конца, ни края. По ней брели беженцы с худыми узлами за спиной, в которых уместилась вся их прошлая жизнь.
Шли измученные, почерневшие от пыли и пороха солдаты, тащили раненых на самодельных носилках. Иногда над этой рекой проносились с воем немецкие самолеты, и тогда все бросались в придорожные канавы, вжимаясь в землю, молясь всем богам, которых знали.
А потом поднимались, отряхивались, находили тех, кому уже не суждено было встать, и шли дальше.
Ирена шла вместе со всеми. Она уже не помнила, какой сегодня день. Время спрессовалось в одно сплошное «надо идти». Ее туфли, в которых она выбежала из дома, давно развалились. Она обмотала ноги тряпками, и каждый шаг отдавался тупой болью. Голод стал привычным состоянием, таким же, как усталость.
Они ели то, что удавалось найти в брошенных деревнях — несколько картофелин, горсть кислой алычи. Но самым страшным был не голод и не боль в ногах. Самым страшным была пустота внутри. Она оторвалась от своей семьи, от своего мира, и теперь была лишь щепкой в этом мутном, страшном потоке.
***
Их маленький отряд — трое врачей, несколько медсестер и десяток уцелевших солдат — держался вместе. Старшим был майор Ковальский, высокий, худой мужчина с седыми висками и глазами, в которых застыла вековая скорбь. Он старался поддерживать дисциплину, но с каждым днем это удавалось все хуже. Люди были на пределе.
— Нужно уходить с дороги, — сказал он однажды вечером, когда они остановились на привал у опушки леса. — Немцы нас просто перестреляют с воздуха, как куропаток. Уйдем в лес. Там переждем, сориентируемся. Должны же наши где-то перегруппироваться.
Лес встретил их тишиной и прохладой. После пыльной, раскаленной дороги это казалось раем. Они углубились в чащу и разбили лагерь у небольшого ручья. Солдаты выставили посты, а Ирена вместе с другими медиками занялась ранеными. Среди них был совсем молодой паренек, почти мальчик, по имени Янек. Осколок попал ему в плечо, рана воспалилась, и он горел в лихорадке.
Ирена промывала ему рану отваром из коры, который посоветовал один из врачей, старый доктор Михальский. Михальский был циником и пессимистом. Он видел слишком много войн и смертей, чтобы во что-то верить.
— Припарки, отвары… — ворчал он, наблюдая за Иреной. — Все это мертвому припарки, деточка. Ему нужен пенициллин, а у нас нет даже йода. Ты просто продлеваешь его мучения.
— Неправда, — тихо, но твердо ответила Ирена, не поднимая головы. — Пока человек дышит, за него нужно бороться. Вы же сами меня этому учили.
— Я учил тебя медицине в мирное время, — вздохнул Михальский. — А на войне другие законы. Здесь главный закон — выжить самому. Запомни это, девочка. Жалость и сострадание — это роскошь, которую мы больше не можем себе позволить. Они убьют тебя быстрее пули.
Ирена ничего не ответила. Она смочила тряпку в холодной воде ручья и приложила ко лбу Янека. Он открыл глаза, мутные от жара, и попытался улыбнуться.
— Спасибо, сестричка… — прошептал он. — Вы как ангел…
— Тише, лежи, — сказала Ирена, и комок подступил к горлу. — Все будет хорошо. Ты поправишься и вернешься домой.
Она говорила это, а сама думала о своей семье. Где они? Живы ли? В подвале? Или их тоже выгнали на эту страшную дорогу? Обещание, данное матери — «Я вернусь!» — жгло ее огнем.
Ночью она сидела у догорающего костра, прислушиваясь к звукам леса. Где-то ухнула сова, треснула сухая ветка. Впервые за много дней у нее появилось время подумать. И от этих мыслей становилось только страшнее. Что дальше? Куда они идут? И есть ли вообще то место, куда можно прийти?
Внезапно тишину нарушил треск веток. Часовой на посту вскрикнул и замолчал. Майор Ковальский вскочил, хватаясь за пистолет.
— К оружию!
Но было поздно. Из темноты выступили тени. Много теней. Они окружили лагерь. Это были не немцы. На их пилотках горели красные звезды.
— Бросай оружие, паны! — раздался гортанный голос с сильным акцентом. — Война для вас кончилась. Красная Армия пришла вас освобождать.
Несколько секунд поляки стояли в ошеломленном молчании. Русские? Союзники? Спасение?
— Слава Богу… — прошептал кто-то.
Майор Ковальский медленно опустил пистолет.
— Мы — солдаты польской армии, — сказал он, выходя вперед. — Мы отступали под натиском немцев. Мы ваши союзники.
Красноармеец, видимо, командир, подошел ближе. Он был коренастым, широкоскулым, от него пахло махоркой и потом. Он усмехнулся, обнажив ряд стальных зубов.
— Были союзнички, да все вышли. Нет больше вашей Польши, пан майор. И армии вашей нет. Есть только враги трудового народа. А вы, паны офицеры, — главные враги.
Солдаты с красными звездами начали грубо разоружать поляков. Они забирали не только винтовки, но и часы, зажигалки, сапоги. Когда один из польских офицеров попытался возразить, его с силой ударили прикладом в лицо.
Ирена смотрела на это с ледяным ужасом. Это были не освободители. Это были такие же захватчики. Только говорили они на похожем языке. Она увидела, как несколько солдат направились к ней и другим медсестрам.
Их глаза были масляными, а ухмылки — грязными. Доктор Михальский попытался их остановить.
— Не трогайте их! Это медицинский персонал!
Его отшвырнули в сторону. Ирена поняла, что сейчас произойдет. Она видела это в глазах подходившего к ней солдата. Это был взгляд хищника, учуявшего беззащитную жертву.
Она закричала.
Ее потащили вглубь леса, подальше от костра. Она отбивалась, царапалась, кусалась, но ее силы были ничтожны по сравнению с грубой силой нескольких мужчин. Последнее, что она помнила — это боль, разрывающая ее на части, грязные, вонючие руки, зажимающие ей рот, и смех. Животный, торжествующий смех. А потом сознание милосердно покинуло ее, погрузив в черную, бездонную тьму.
Очнулась она от холода. Она лежала на влажной земле, одна. Ее одежда была разорвана, тело было одной сплошной раной. Где-то далеко слышались голоса, но она не могла разобрать слов.
Девушка, которая мечтала стать хирургом, которая верила в добро и сострадание, умерла в этом лесу. Осталось только тело, которое дрожало от боли и унижения.
Она не знала, сколько пролежала так. Может быть, час. Может быть, вечность. Потом ее нашли. Какие-то солдаты подняли ее, что-то говорили, но она не понимала.
Ее привезли в какой-то дом, где на скорую руку был развернут советский полевой госпиталь. Женщина-врач в военной форме бегло осмотрела ее, брезгливо скривив губы.
— Жива. Работать сможет. Отправьте ее на кухню, картошку чистить.
Так для Ирены начался новый плен. Плен, который был, может быть, страшнее немецкого. Она больше не была медсестрой. Она была бесправной рабыней, одной из многих польских девушек, которых заставляли работать на победителей. Она чистила картошку, мыла полы, стирала кровавые бинты. Она молчала. Она научилась не смотреть людям в глаза, не плакать, не чувствовать.
Ее сердце, которое когда-то было «слишком близко ко всему», превратилось в камень. Так было легче. Так было не так больно.
Единственное, что осталось у нее от прошлой жизни — это видение. Иногда, когда она терла грязный пол или опускала руки в ледяную воду, она видела в отражении на мокрых досках ту самую женщину из витрины.
Женщину с мертвыми глазами. Теперь Ирена знала, кто это. Это была она сама.
P.S. Комментарии к роману можно оставить в последней главе.