Сирень отцвела, и на смену ей пришел густой, медовый запах липы. Лето тридцать девятого года выдалось жарким и душным, словно природа затаила дыхание перед грозой.
Тревога, что тонкой паутинкой опутала город в мае, к концу августа превратилась в тугую, звенящую струну.
Газеты больше не шептали, они кричали заголовками о Данцигском коридоре, об ультиматумах и мобилизации.
Слово «война» перестало быть призраком — оно сидело за каждым столом, заглядывало в каждое окно.
Но люди, по своей природе, до последнего цепляются за надежду. Женщины варили сливовое варенье, мужчины обсуждали будущий урожай, а Ирена, сдав экзамены, с головой ушла в практику в городской больнице.
Белые халаты, запах карболки, тихие стоны пациентов — это был ее мир, упорядоченный и понятный. Здесь у каждой боли была причина, а у каждой болезни — латинское название.
Здесь она чувствовала себя на своем месте. Ее руки, тонкие и проворные, уже научились без промаха делать уколы и накладывать тугие, аккуратные повязки.
Старый доктор Новак, седой и ворчливый, все чаще доверял ей ассистировать на небольших операциях и одобрительно крякал, глядя на ее работу.
— Из тебя выйдет толк, Гут, — говорил он, снимая очки и протирая их. — У тебя сердце и руки на месте. Главное, чтобы тебе не пришлось зашивать раны, которые наносит не скальпель, а осколок.
***
Последний вечер августа был тихим и теплым. Семья сидела на веранде, спасаясь от духоты.
Младшие сестры ловили светлячков в банку, создавая свой маленький, пульсирующий фонарик. Отец молча курил, глядя на темнеющее небо.
— Завтра первое сентября, — сказала мама. — Девочкам в школу. Я погладила им блузки.
— Пойдут ли они в эту школу… — глухо произнес отец.
— Станислав! — одернула его мама. — Не надо. Посмотри, какой вечер. Тихий.
— Это тишина перед бурей, Мария. Перед самой страшной бурей в нашей жизни.
Ирена сидела рядом, обняв колени. Она смотрела на огонек отцовской папиросы, на банку со светлячками, на силуэты сестер и чувствовала, как внутри все сжимается от неясного, холодного предчувствия.
Ей хотелось запомнить этот миг навсегда: этот запах ночных цветов, этот тихий скрип кресла-качалки, это хрупкое, ускользающее мгновение мира.
Она не знала, что запоминает его в последний раз.
Гроза грянула на рассвете. Ее разбудил не будильник, а низкий, нарастающий гул, от которого задрожали стекла в окнах.
Гул рос, превращаясь в оглушительный рев, и дом содрогнулся от близкого взрыва. Потом еще одного. И еще. Мама вбежала в комнату, ее лицо было белым, как полотно.
— Ирена, вставай! Девочки! В подвал, быстро!
Они спускались по скрипучей лестнице в холодный, пахнущий землей и картошкой подвал, а земля над головой ходила ходуном.
Младшие сестры плакали, прижимаясь к матери. Отец стоял у входа, сжимая в руках старое охотничье ружье, его лицо было серым и постаревшим на десять лет.
— Это война, — сказал он просто.
Когда грохот немного стих, Ирена выскользнула на улицу. То, что она увидела, не было похоже на ее родной город. Небо было черным от дыма. Улица была засыпана битым стеклом и кирпичом.
На месте пекарни, где еще вчера пахло свежим хлебом, зияла дымящаяся воронка. Люди бежали, кричали, тащили за собой детей и узлы с пожитками. Хаос был абсолютным.
— Мне нужно в больницу! — крикнула она родителям. — Там раненые! Я нужна там!
— Ирена, не смей! Это безумие! — кричала мама, пытаясь удержать ее.
— Мама, я давала клятву! Я медсестра! — выкрикнула Ирена, высвобождаясь. — Я вернусь! Обещаю!
Она бежала по улицам, которые превратились в ад. Она видела то, чего никогда не должна видеть семнадцатилетняя девушка. Она видела смерть.
Вот лежит старик, придавленный рухнувшим балконом. Вот плачет маленький мальчик над телом своей матери. А вот… вот лежит пан Розенберг.
Он лежал у развороченной витрины своей лавки, среди рассыпанных гвоздей и замков, и его седая бородка была окрашена кровью.
Ирена застыла, не в силах дышать. Мир, который казался ей таким прочным, рухнул. Булыжная мостовая, стены костела, рукопожатие пана Розенберга — все это оказалось хрупким, как стекло.
Чей-то стон вернул ее к реальности. Недалеко от нее лежал молодой солдат, его нога была неестественно вывернута, а из бедра толчками била темная кровь.
Люди пробегали мимо, обезумевшие от страха. Ирена на миг замерла. Страх сковал ее ледяными тисками.
Но потом она увидела его глаза — глаза испуганного мальчишки, который прощался с жизнью. И что-то внутри нее переключилось.
Девушка, боявшаяся вида крови в учебниках, исчезла. На ее месте появилась медсестра.
Она подбежала к нему, разорвала свою нижнюю юбку на полосы.
— Держись, солдат, держись, — говорила она, сама не зная, откуда берутся эти спокойные, уверенные слова. — Сейчас мы это остановим.
Ее руки работали быстро и точно, словно сами по себе. Она вспомнила все, чему учил ее доктор Новак. Наложить жгут выше раны. Тугая повязка. Не терять времени.
Когда она закончила, кровь почти остановилась. Солдат смотрел на нее с благодарностью и удивлением.
Больница была переполнена. Раненых несли и несли, их клали прямо на пол в коридорах. Стоны, крики, запах крови и антисептиков смешались в один чудовищный коктейль.
Ирена работала без отдыха, без еды, без сна. Она забыла о времени, о страхе, о себе. Она делала перевязки, ставила уколы, ассистировала доктору Новаку у операционного стола, который был залит кровью.
Она видела страшные раны, видела, как умирают люди, но не позволяла себе плакать или падать в обморок.
Ее сердце, которое, как боялась мама, «слишком близко ко всему», превратилось в твердый, холодный комок, который просто гнал кровь и заставлял ее двигаться.
К вечеру в город вошли немцы.
А на следующий день пришел приказ: всем польским военнослужащим и медперсоналу эвакуироваться на восток. Армия отступала, чтобы перегруппироваться.
— Ты должна идти с ними, Гут, — сказал ей доктор Новак. Его лицо было изможденным. — Здесь тебе оставаться нельзя. Ты в списках медперсонала. Иди. Может, выживешь.
— А вы? А моя семья? — прошептала Ирена.
— Я останусь. Я слишком стар, чтобы бегать. А семья… иди к своей семье, попрощайся. И уходи немедленно.
Но добраться до дома она не смогла. Улицы были перекрыты немецкими патрулями. Она видела, как они выгоняют людей из домов, как грубо толкают стариков. Она поняла, что если пойдет туда, то уже не вырвется. Обещание, данное матери, она не сдержала.
С горечью и отчаянием она присоединилась к колонне отступающих. Вместе с горсткой солдат и несколькими врачами она пошла на восток, прочь от своего дома, прочь от своей семьи, прочь от своей прошлой жизни.
Она шла по пыльной, разбитой дороге, а за спиной оставался ее город, над которым в багровом закатном небе висело огромное зарево пожаров. Небо было в огне. И в этом огне сгорало ее детство.
P.S. Комментарии к роману можно оставить в последней главе.