После нас хоть потоп: философия саранчи
Существует особый тип правителя, чье имя история редко вписывает на свои скрижали золотом. Это «временщик». Он приходит к власти не для того, чтобы строить империю, реформировать законы или оставить о себе добрую память. Его горизонт планирования узок, как бойница в крепостной стене, а главная цель проста и цинична — взять от власти все, здесь и сейчас, пока есть такая возможность. Психология «временщика» — это психология саранчи: налететь, пожрать и улететь, оставив после себя выжженную землю. Он не сажает деревьев, плодами которых воспользуются его дети. Он вырубает под корень вековые рощи, чтобы поскорее продать древесину.
В основе такого поведения лежит глубокое и часто неосознанное чувство временности, непрочности своего положения. «Временщик» может прийти к власти в результате переворота, гражданской войны или просто оказаться на вершине в эпоху нестабильности. Он инстинктивно чувствует, что его правление — это короткий антракт в большой исторической драме, и нужно успеть сыграть свою роль с максимальной выгодой для себя. Он не ассоциирует себя с государством, не видит его будущего. Для него страна — это не дом, который нужно обустраивать, а захваченный обоз, который нужно как можно быстрее разграбить.
Эта психология порождает специфический стиль управления, который политологи называют клептократией — «властью воров». Государственные институты — армия, суд, налоговая служба — перестают выполнять свои прямые функции и превращаются в инструменты личного обогащения. Законы становятся гибкими и служат не справедливости, а интересам правящей клики. Коррупция из побочного эффекта превращается в главную цель и смысл существования системы.
«Временщик» окружает себя такими же, как он, — жадными, беспринципными и лояльными только до тех пор, пока им это выгодно. Он не доверяет никому, потому что судит о других по себе. Его кадровая политика основана не на компетенции, а на личной преданности, купленной за долю в добыче. Он создает систему, где каждый чиновник знает: нужно действовать быстро, потому что завтра тебя могут сместить, и на твое место придет другой, еще более голодный.
Классическим примером такого «временщика» античности был римский наместник Гай Веррес, который в I веке до н.э. управлял провинцией Сицилия. За три года своего правления он довел богатейший остров до полного разорения. Он облагал крестьян непомерными налогами, отбирал у них урожай, изымал произведения искусства из храмов и домов знатных граждан. Он действовал с лихорадочной поспешностью человека, который знает, что его время ограничено. Он не думал о том, что будет с Сицилией после него. Его единственной целью было выжать из провинции максимум денег, чтобы обеспечить себе роскошную жизнь в Риме. Речи Цицерона, который выступил против него в суде, — это бессмертный памятник психологии «временщика», для которого государство — лишь кормушка.
Конго как личная ферма: случай Леопольда II
Пожалуй, самым чудовищным в своей циничности примером «временщика» в Новое время стал бельгийский король Леопольдь II. В конце XIX века, в разгар колониальной гонки, он сумел убедить мировые державы отдать ему в личное (!) владение огромную территорию в центре Африки, назвав ее «Свободное государство Конго». Под вывеской благородной миссии — борьбы с работорговлей и несения света цивилизации дикарям — он устроил один из самых жестоких и прибыльных грабительских проектов в истории.
Леопольд никогда не был в Конго. Для него эта страна была не государством, а гигантской каучуковой и слоновой фермой, а ее многомиллионное население — не подданными, а бесплатной рабочей силой. Его психология была психологией не монарха, а безжалостного бизнесмена, для которого люди — лишь статья расходов в бухгалтерской книге. Он не строил больниц и школ, не развивал инфраструктуру для нужд местного населения. Все, что его интересовало, — это максимальная прибыль в минимальные сроки.
Он создал систему тотального принуждения. Вся страна была поделена между концессионными компаниями, которые получили право делать на своей территории все что угодно, лишь бы обеспечивать норму поставок каучука и слоновой кости. Для контроля над населением была создана так называемая «Общественная сила» (Force Publique) — армия из наемников, которая держала местных жителей в страхе. За невыполнение нормы по сбору каучука людей подвергали жестоким наказаниям, оставлявшим неизгладимые следы на их телах. Эти жуткие свидетельства стали безмолвным символом его правления.
Леопольд действовал как классический «временщик», хотя его правление и не было коротким. Но он понимал, что его африканская авантюра может в любой момент закончиться, если правда о происходящем выйдет наружу. Поэтому он торопился. Деньги, выкачанные из Конго, рекой текли в Бельгию. На них он строил роскошные дворцы, арки, парки, скупал произведения искусства, оплачивал свои многочисленные личные нужды. Он превратил страдания миллионов людей в личное богатство, которое, по разным оценкам, составило более миллиарда долларов в современных деньгах.
Его правление в Конго — это эталонный пример клептократии, доведенной до своего логического предела. Государство здесь даже не имитировало заботу о своих гражданах. Оно было откровенным и неприкрытым инструментом ограбления. Леопольд II показал, что психология «временщика» не зависит от формы правления. Можно быть конституционным монархом в Европе и одновременно — абсолютным деспотом в Африке. Главное — это отношение к власти: как к ответственности или как к возможности для личного обогащения. Леопольд свой выбор сделал.
Дворец в джунглях: эстетика Мобуту
В XX веке, с распадом колониальных империй, на политической арене появилось новое поколение «временщиков» — диктаторы стран «третьего мира». Одним из самых ярких и гротескных представителей этого племени был Мобуту Сесе Секо, который правил Заиром (бывшее Бельгийское Конго) более тридцати лет. Он был плоть от плоти своего «крестного отца» Леопольда II, только теперь грабил страну не белый колонизатор, а свой, доморощенный тиран.
Мобуту пришел к власти в результате военного переворота и сразу начал строить режим личной власти, основанный на культе личности и тотальной коррупции. Он переименовал страну, города, реки и даже самих жителей, заставив их отказаться от христианских имен в пользу африканских. Себя он назвал Мобуту Сесе Секо Куку Нгбенду ва за Банга, что означало «Всемогущий воин, который, благодаря своей стойкости и несгибаемой воле, идет от победы к победе, оставляя после себя огонь». Это имя было квинтэссенцией его психологии — нарциссизм, помпезность и скрытая угроза.
Он управлял Заиром как своей личной вотчиной. Все природные богатства страны — медь, кобальт, алмазы, золото — он считал своей собственностью. Доходы от их экспорта шли не в государственный бюджет, а на его личные счета в швейцарских банках. По разным оценкам, за годы своего правления он присвоил от 5 до 15 миллиардов долларов, что делало его одним из богатейших людей мира. В то время как его народ нищал, а инфраструктура страны, оставшаяся от бельгийцев, приходила в полный упадок, он жил в немыслимой роскоши.
Апофеозом его клептократической эстетики стал гигантский дворцовый комплекс, построенный в его родной деревне Гбадолите, посреди джунглей. Это был «Версаль в джунглях» с мраморными полами, позолоченной мебелью, коллекцией произведений искусства и взлетно-посадочной полосой, способной принимать сверхзвуковой «Конкорд», который он арендовал для своих шоппинг-туров в Париж. Этот дворец был не просто домом, это был символ. Символ абсолютного отрыва от реальности, полного презрения к нуждам своего народа. Пока в столице, Киншасе, не было электричества и воды, в Гбадолите горели хрустальные люстры и били фонтаны.
Мобуту, как и все «временщики», не думал о будущем. Он жил одним днем, тратя украденные деньги на сиюминутные удовольствия и подкуп лояльности своего окружения. Он создал систему, в которой выживал тот, кто был ближе к телу диктатора и получал свою долю от разграбления страны. Он прекрасно понимал, что его власть не вечна, и поэтому торопился взять от нее все. Его правление закончилось так же, как и начиналось, — хаосом и насилием. В 1997 году он был свергнут и бежал из страны, оставив после себя разоренное и нищее государство, которое до сих пор не может оправиться от его «эффективного» управления.
Семейный бизнес Дювалье и Маркосов
Иногда клептократия «временщика» принимает форму семейного бизнеса. Диктатор рассматривает страну не просто как свою вотчину, а как наследственное предприятие, которое должно кормить не только его самого, но и всю его многочисленную родню. Ярчайшими примерами такого подхода были режимы Дювалье на Гаити и Маркосов на Филиппинах.
Франсуа Дювалье, «Папа Док», пришедший к власти на Гаити в 1957 году, установил один из самых суровых и коррумпированных режимов в истории Латинской Америки. Он правил с помощью страха, опираясь на свою личную гвардию — тонтон-макутов, и мистицизма вуду, создав вокруг себя ореол всемогущего колдуна. Вся экономика страны работала на обогащение его семьи. Он создал специальное агентство по сбору «добровольных» пожертвований на национальные нужды, которые на самом деле шли прямиком в его карман. Он контролировал табачную монополию, которая была его личной кормушкой.
После его смерти в 1971 году власть, как в средневековой монархии, перешла к его 19-летнему сыну, Жану-Клоду Дювалье, «Бэби Доку». Тот продолжил дело отца, но с еще большим размахом и цинизмом. Если «Папа Док» был аскетичным и мрачным тираном, то «Бэби Док» был плейбоем, который тратил украденные у нищего народа деньги на роскошные вечеринки, дорогие машины и свою жену Мишель, известную своей любовью к парижским нарядам и драгоценностям. Их свадьба в 1980 году обошлась казне, по слухам, в 3 миллиона долларов. За годы правления династии Дювалье из Гаити было выведено, по разным оценкам, от 300 до 800 миллионов долларов.
Похожая модель, но в азиатских декорациях, была реализована на Филиппинах Фердинандом Маркосом. Он правил страной двадцать лет, из которых почти половину — в режиме военного положения. Вместе со своей женой, «железной бабочкой» Имельдой, он создал систему, которую позже назвали «супружеской диктатурой». Пока Фердинанд контролировал армию и политику, Имельда занималась «культурными» проектами и международными связями, что не мешало ей тратить баснословные суммы на предметы роскоши. Ее коллекция из трех тысяч пар обуви стала легендарным символом клептократии.
Маркосы действовали как клан. Они расставляли своих родственников и друзей на ключевые посты в правительстве и бизнесе, создавали подставные компании, через которые выводили деньги из бюджета на свои счета за границей. Они брали огромные международные кредиты якобы на развитие страны, значительная часть которых тут же присваивалась. Общая сумма украденного семьей Маркос оценивается в 10 миллиардов долларов. Когда в 1986 году их режим пал в результате «народной революции», в оставленном ими президентском дворце были найдены не только туфли Имельды, но и ящики с золотом, пачки денег и документы, свидетельствующие о масштабах их деятельности.
И Дювалье, и Маркосы — это классические «временщики», для которых государство было лишь инструментом для обогащения своей семьи. Они не строили нацию, они строили свою династию, основанную на присвоении и принуждении. Их психология — это психология клана, который захватил территорию и установил на ней свои порядки.
Можно ли излечиться от временности: противоядие от клептократии
Существует ли противоядие от психологии «временщика»? Можно ли построить систему, которая будет защищена от клептократии? История показывает, что это невероятно сложная, но все же выполнимая задача. И главное лекарство здесь — это сильные и независимые институты.
«Временщик» процветает там, где царит беззаконие и произвол, где нет системы сдержек и противовесов. Он боится независимого суда, потому что суд может привлечь его к ответственности. Он боится свободной прессы, потому что пресса может рассказать о его деятельности. Он боится честных выборов, потому что на них его могут не избрать. Он боится сильного парламента, потому что парламент может ограничить его власть. Поэтому первое, что делает любой «временщик», приходя к власти, — это ослабляет или подчиняет себе все эти институты.
Следовательно, противоядие заключается в обратном: в кропотливом и последовательном строительстве и укреплении этих институтов. Независимая судебная система, где судья подчиняется только закону, а не телефонному звонку из дворца. Свободные и плюралистичные СМИ, которые могут проводить расследования и не боятся публиковать их результаты. Реально работающий парламент, который контролирует бюджет и деятельность правительства. Регулярная и честная сменяемость власти, которая не позволяет никому засиживаться в кресле и воспринимать его как свою собственность.
Второй важный компонент — это активное и зрелое гражданское общество. В странах, где граждане пассивны, разобщены и не интересуются политикой, «временщикам» живется очень комфортно. Но там, где существуют сильные неправительственные организации, независимые профсоюзы, где люди готовы выходить на улицы, чтобы защитить свои права, клептократам становится гораздо сложнее. Гражданское общество — это иммунная система нации, которая распознает и отторгает больные клетки коррупции.
Третий компонент — это международное сотрудничество в борьбе с коррупцией. В современном мире присвоенные средства легко спрятать в офшорных зонах, на анонимных счетах в заграничных банках. Поэтому для борьбы с клептократией необходимы совместные усилия многих стран. Это и прозрачность банковской системы, и законы, позволяющие замораживать и конфисковывать активы коррупционеров, и международные суды, способные привлекать их к ответственности.
Конечно, все это легко сказать, но трудно сделать. Строительство институтов и гражданского общества — это процесс, который занимает десятилетия, если не столетия. Но другого пути нет. Психология «временщика» — это болезнь, которая поражает слабые, незрелые государственные организмы. И единственный способ ее излечить — это терпеливо и упорно укреплять этот организм, создавать в нем внутренние механизмы защиты, которые сделают воровство невыгодным и опасным. История дает нам множество печальных примеров того, что происходит, когда этого не делают. Но она же дает и надежду, показывая, что даже самые закоренелые клептократии могут пасть под давлением проснувшегося народа и сильных институтов.