Найти в Дзене
Лабиринты Рассказов

- Она пыталась воспитать мою дочь по своим правилам - Пока та не показала ей это видео

Комната погрузилась в тишину. Такую густую, звенящую, что, казалось, ее можно потрогать руками, разрезать ножом, как застывший студень. В центре этой тишины, освещенная холодным светом экрана ноутбука, сидела моя свекровь, Тамара Петровна. Женщина-кремень. Женщина-глыба. Женщина, которая только что рассыпалась в прах на моих глазах.

Но давайте по порядку. Потому что у каждой такой оглушительной тишины есть своя предыстория, сотканная из сотен мелких стычек, неосторожных слов и глухого, нарастающего раздражения.

Все началось месяц назад, когда в квартире Тамары Петровны затеяли капитальный ремонт. «Олечка, соберу узелок и к вам, на пару неделек, не больше!» — проворковала она в трубку. Мой муж, ее единственный и горячо любимый сын, разумеется, тут же согласился. А я… а что я? Я всегда старалась быть хорошей невесткой. Той самой, мифической, которая и слово поперек не скажет, и пирогами накормит, и внучку «правильно» воспитает. Последние шестнадцать лет я балансировала на этом тонком канате, пытаясь сохранить хрупкий мир ради мужа, ради семьи. Я улыбалась, кивала, соглашалась. Но переезд свекрови в наш дом стал тем самым испытанием, которое канат не выдержал.

Первые дни были обманчиво тихими. Тамара Петровна с вещами привезла и свой устав, который негласно начал действовать в стенах нашей квартиры. Сначала это были мелочи. Неправильно, по ее мнению, сваренный борщ («Картошку надо резать мельче, Оля, так бульон наваристее!»). Недостаточно отглаженные рубашки мужа («Разве так гладят? Каждая складочка кричит о женской лени!»). Я терпела. Я же хорошая невестка.

Но главным объектом ее воспитательной миссии стала наша дочь, шестнадцатилетняя Катя.

Катя — дитя нового времени. Творческая, немного дерзкая, с фиолетовой прядью в волосах и целым миром в своем смартфоне. Она вела блог, монтировала смешные ролики, мечтала о кино. Для Тамары Петровны все это было одним словом — блажь.

— Бухгалтером надо становиться! — безапелляционно заявляла она за ужином, глядя на Катю тяжелым взглядом. — Цифры — это стабильность. А все эти твои кривляния на камеру — сегодня есть, завтра нет. Позорище одно.

Катя сначала отшучивалась, потом начала огрызаться, а потом… потом она просто замолчала. Замкнулась в своей комнате, как в раковине, выходя только по острой необходимости. Напряжение в доме можно было черпать половником. Я чувствовала себя канатоходцем, у которого из-под ног вот-вот выдернут трос. Я металась между дочерью, которую нужно было защитить, и свекровью, ссориться с которой я панически боялась. Мой муж, Андрей, как и многие мужчины в таких ситуациях, предпочитал делать вид, что ничего не происходит. «Мам, ну не начинай», «Кать, будь посдержаннее» — вот и вся его медиация.

Точкой невозврата стал плакат. Катя на свои карманные деньги купила огромный постер какой-то корейской группы. Семь симпатичных парней с неестественно яркими волосами теперь взирали на нас со стены в ее комнате. Для Кати это было сокровище. Для Тамары Петровны — красная тряпка.

Однажды, вернувшись из школы, Катя обнаружила на месте плаката голый кусок стены. Сам постер лежал в мусорном ведре, аккуратно сложенный.

— Это что? — голос дочери дрожал.
— Я убрала эту бесовщину, — спокойно ответила Тамара Петровна, помешивая суп на плите. — Нечего в доме идолов развешивать. Стены портить.

Катя не заплакала. Она просто посмотрела на бабушку долгим, недетским взглядом, полным холодной ненависти. Потом на меня — с немым укором. Почему ты это позволяешь? В тот вечер она впервые не вышла ужинать. Я принесла ей тарелку в комнату, но она даже не притронулась к еде. Сидела на кровати, обхватив колени руками, и смотрела в стену. Туда, где еще утром висела ее мечта.

Конфликт разрастался, как снежный ком. Дальше — больше. Бабушка запретила Кате идти на день рождения к подруге, потому что та, по ее мнению, недостаточно тщательно вымыла пол на кухне. «Сначала — дело, потом — гулянки. Из тебя человека нужно сделать, а не вертихвостку», — отчеканила она.

Я пыталась возражать:
— Мама, это же всего лишь день рождения… Она так ждала.
— Вот именно потому, что вы ей все позволяете, она и растет ни к чему не приспособленной! — парировала свекровь. — Я жизнь прожила, я знаю лучше!

И вот это «я знаю лучше» стало гвоздем в крышке гроба наших и без того натянутых отношений. Катя все глубже уходила в себя. Ее смех больше не звенел в квартире. Она стала тенью, скользящей из своей комнаты на кухню и обратно. Единственным ее спасением, кажется, остался старый хлам на антресолях. Там, в пыльных коробках, хранились остатки нашего с Андреем прошлого — фотоальбомы, старые открытки и несколько видеокассет. Для школьного проекта по истории, или просто от скуки и тоски, Катя решила оцифровать этот архив. Несколько дней она возилась со старым видеомагнитофоном, который мы чудом не выбросили, подключая его к своему ноутбуку.

Я видела, как она сидит, сгорбившись, в наушниках, и смотрит на экран, где мелькали неуклюжие, дрожащие кадры. Вот наша с Андреем свадьба. Вот первые шаги маленькой Кати. Вот новогодний утренник… Она хмурилась, иногда кривила губы в усмешке, ворча себе под нос что-то про «скучное прошлое». Я не мешала. Пусть хоть так отвлечется.

И вот наступил день кульминации. День, когда плотину прорвало.

Я разбирала на кухне покупки, когда услышала из комнаты дочери повышенный голос Тамары Петровны. Сердце ухнуло вниз. Только не это. Пожалуйста.

Я вошла в комнату. Свекровь стояла посреди комнаты, сжимая в руке яркую брошюру. Я узнала ее — летняя школа киноискусства, Катя оставила ее на столе.

— ЧТО ЭТО ТАКОЕ?! — голос Тамары Петровны гремел. Она трясла брошюрой, как флагом. — Я тебе говорила?! Говорила, что никаких кривляний на камеру?! А ты что удумала? Летом вместо того, чтобы к экзаменам готовиться, ты собралась этой… этой глупостью заниматься?! Я не позволю тебе позорить семью и загубить свою жизнь! Ты меня поняла?!

Ее лицо побагровело. Глаза метали молнии. В этот момент она была страшна.
— Мама, перестаньте, это просто… — начала я, но она оборвала меня на полуслове.
— Молчи! Это твое воспитание! Распустила девчонку!

Катя сидела на стуле перед ноутбуком. Я ожидала чего угодно: слез, крика, хлопанья дверью. Но она была на удивление спокойна. Она медленно подняла голову, и в ее глазах не было ни страха, ни ненависти. Только какая-то странная, тихая печаль.

— Бабушка, — сказала она ровным голосом. — Посмотри.

Она повернула к Тамаре Петровне экран ноутбука и нажала на «play».

Сначала на экране появились помехи, потом изображение стабилизировалось. Черно-белое, немного дрожащее. Сцена какого-то провинциального дома культуры. Пыльные кулисы, простой деревянный стул. И на этом стуле сидела девушка. Юная, лет восемнадцати, с высокой прической по моде тех лет и огромными, горящими глазами. Она была невероятно красива той одухотворенной, трепетной красотой, какая бывает только в юности. Девушка сделала глубокий вдох и начала читать стихи.

Я не помню слов. Что-то о крыльях за спиной, о полете, о мечте, которая рвется к небу. Но я помню ее голос — высокий, чистый, немного дрожащий от волнения, но полный такой силы и такой веры, что у меня по спине побежали мурашки. Она не просто читала, она жила этими стихами. В каждом жесте, в каждом взгляде была настоящая, неподдельная страсть. Это была прирожденная актриса.

Я смотрела на экран, потом на свою свекровь. И не могла поверить.

Девушка на экране… была она. Юная Тамара.

Андрей, привлеченный криками, зашел в комнату и замер на пороге, открыв рот. Он, как и я, никогда не видел свою мать такой. Мы знали ее другой — строгой, властной, приземленной. Женщину, для которой слово «мечта» было синонимом слова «глупость».

А сейчас с экрана на нас смотрела другая Тамара. Мечтающая. Горящая. Живая.

Видео закончилось. Девушка на экране смущенно улыбнулась под жидкие аплодисменты и поклонилась. Катя поставила на паузу.

И вот тогда наступила та самая тишина. Густая и звенящая.

Тамара Петровна стояла, как изваяние. Она смотрела на свое застывшее на экране юное лицо, и ее собственное, постаревшее, испещренное морщинами лицо, начало меняться. Жесткие черты смягчились. Губы, вечно поджатые в линию неодобрения, задрожали. И по ее щеке медленно, одна за другой, покатились слезы. Она не всхлипывала. Она плакала беззвучно, как плачут от очень старой, очень глубокой боли.

Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем она заговорила. Голос был чужим, глухим и надломленным.

— Я… я тоже хотела, — прошептала она, не отрывая взгляда от экрана. — В театральный. В Москву. Подала документы. Меня приняли на первый тур…

Она замолчала, сглотнув ком.

— А потом отец нашел мое письмо о зачислении. Был страшный скандал. Он рвал его на мелкие кусочки и кричал… кричал, что это распутство. Что приличные девушки этим не занимаются. Что он не позволит своей дочери быть… актриской. — Она произнесла это слово так, будто оно было ругательством. — Мать молчала. Она всегда его боялась. Они забрали мои документы и отвезли в город, в финансовый техникум. Сказали: «Вот это — профессия. Будешь людей уважать и деньги считать».

Она опустилась на край Катиной кровати, и вся ее монументальность, вся ее железная уверенность в себе куда-то исчезла. Перед нами сидела маленькая, постаревшая, несчастная женщина.

— Я его ненавидела. А потом… смирилась. Вышла замуж, родила Андрея. Работала всю жизнь бухгалтером. И все время говорила себе, что так правильно. Что так надежно. Что мечты — это для дураков. Что они приносят только боль… — ее голос сорвался. — Я так боялась, Катя… Так боялась, что ты повторишь мою ошибку. Что ты так же будешь мечтать, а жизнь тебя… сломает. Как меня. Я думала, что если заставлю тебя выбрать что-то надежное, я тебя… спасу. Уберегу от этой боли. Дура старая… Я же не уберегала. Я ломала тебя так же, как когда-то сломали меня.

Она закрыла лицо руками, и ее плечи затряслись от сдерживаемых рыданий.

Катя подошла и несмело положила руку ей на плечо.
— Я не знала, бабушка…

Я подошла и села рядом, обняв ее. И Андрей сел с другой стороны. И мы все сидели так, втроем, вокруг этой сломленной женщины, и впервые за много лет чувствовали не раздражение или страх, а только бесконечную, пронзительную жалость и сочувствие. В тот вечер рухнула стена, которую она выстраивала вокруг себя всю свою жизнь.

На следующий день Тамара Петровна была тихой и какой-то опустошенной. А вечером она подошла к Кате, протянула ей несколько купюр.
— Этого хватит на твою школу?
Катя ошарашенно смотрела то на деньги, то на бабушку.
— Я… я не знаю…
— Возьми, — твердо сказала Тамара Петровна. И впервые за много лет посмотрела на внучку с нежностью. — Возьми. И живи. Живи так, как я не смогла.

Прошло два месяца. Ремонт у свекрови давно закончился, и она вернулась в свою квартиру. Наши отношения изменились. Не то чтобы мы стали лучшими подругами, нет. Но из них ушла война. Ушла необходимость постоянно защищаться и нападать. Появилось что-то хрупкое, похожее на понимание.

А вчера вечером Катя прислала мне на почту ссылку. «Мам, посмотри. Моя первая работа».

Я открыла видео. Это был короткий, трехминутный фильм. Без слов. Под тихую, немного грустную музыку. Камера плыла по улицам нашего города, выхватывая лица людей: смеющихся, уставших, спешащих, влюбленных. А потом эти кадры начали перемежаться с другими. Черно-белыми. Теми самыми. Юная, горящая Тамара читает стихи на сцене. Ее вдохновенное лицо. Ее полные надежды глаза. И снова — современные цветные кадры. Руки моей Кати, монтирующей видео. Ее глаза, сосредоточенно глядящие в экран.

Последний кадр был долгим. Ноутбук на кухонном столе. На экране — тот самый старый ролик. А рядом сидит Тамара Петровна. Она смотрит на себя, восемнадцатилетнюю. И по ее щеке медленно катится слеза. Но это была уже не слеза горя.

Это была слеза гордости.