Мусорное ведро противно скрипнуло, когда я волокла его к контейнеру. Халат расстегнулся на груди, тапочки хлюпали по лужам. Да кому какое дело — семь утра, весь двор спит. Только я, дура, встала пораньше, чтобы выбросить этот проклятый мусор до того, как соседи начнут высыпать свой.
— Ирка!
Я обернулась и чуть не выронила ведро. Алексей стоял у подъезда, в дорогом пальто, с чемоданчиком в руке. Как всегда — с иголочки. Волосы зачёсаны, ботинки блестят. А я в этом затрапезном халате, с растрёпанными волосами.
— Привет, — буркнула я, не скрывая раздражения. — Ты бы предупредил, что приедешь.
— А зачем? — он усмехнулся, но в глазах плескалось что-то неприятное. — Это же мой отчий дом. Или я уже не имею права сюда приходить?
Ведро стукнулось о край контейнера громче, чем нужно. Мусор с шумом высыпался внутрь. Я медленно повернулась к брату.
— Права? Серьёзно? После трёх лет молчания ты приехал говорить о правах?
— Не устраивай сцену на всю округу, — Алексей оглянулся на окна соседей. — Поднимемся, поговорим как взрослые люди.
Я хотела сказать ему, чтобы шёл к чёрту. Хотела развернуться и уйти. Но что-то в его тоне насторожило. Слишком спокойно, слишком уверенно. Как будто он пришёл не просто так.
В подъезде наши шаги гулко отдавались от стен. Алексей поднимался следом, и я чувствовала его взгляд на спине. Наверное, разглядывал, как я постарела, как располнела. Как опустилась.
— Хозяйничаешь, — заметил он, когда мы вошли в прихожую.
— А что мне остаётся? — я сняла тапочки, поставила ведро в угол. — Кто-то же должен следить за порядком.
— Кто-то, — повторил он с усмешкой. — А кто именно? Ты же не собственник квартиры.
Я замерла, держа в руках ключи.
— То есть как это?
— А так. Квартира оформлена на папу. А папы больше нет. Значит, наследство нужно делить по закону. Пополам.
В голове загудело. Руки задрожали.
— Лёша, ты что несёшь? Папа сам на меня всё переоформил ещё в девяносто седьмом. Помнишь, когда ты в Москву уехал? Он тогда сказал: раз Ирка остаётся, пусть и отвечает.
— Это ты так помнишь, — Алексей достал из кармана сигареты, закурил прямо в прихожей. — А документов никаких нет. Я проверял.
— Проверял? — голос сорвался на визг. — Где проверял?
— В БТИ. В паспортном столе. Везде, где нужно. Квартира до сих пор на отца. А значит, по закону я имею право на половину.
Сигаретный дым щипал глаза. Я села на стул, который стоял у телефонного столика. Ноги подкашивались.
— Лёша, да что с тобой? Мы же родные люди. Я папу до последнего дня выхаживала, маму тоже. Ты даже на похороны не приехал.
— Не приехал, потому что не знал, — бросил он, стряхивая пепел на пол. — А если знал бы, то что? Всё равно ничего не изменилось бы.
— Ничего не изменилось бы? — я встала, сжала кулаки. — Да они тебя каждый день вспоминали! Папа до последнего надеялся, что ты приедешь, помиришься с нами!
— С вами? — Алексей фыркнул. — Да вы меня с порога гнали, когда я последний раз приезжал. Мама вообще дверь не открыла.
— Потому что ты пришёл пьяный и денег требовал!
— А теперь я пришёл трезвый и требую то, что мне по праву принадлежит.
Он затушил сигарету о край цветочного горшка, стоявшего на подоконнике. Мамины фиалки. Она их так любила.
— Ира, я не хочу скандалов. Давай решим всё по-человечески. Продаём квартиру, делим деньги поровну. Тебе хватит на однушку где-нибудь в спальном районе, а мне — на погашение кредита.
— Кредита? — я посмотрела на него с ужасом. — Ты что, спустил всё?
— Не твоё дело, — огрызнулся он. — Главное, что я знаю свои права. И если по-хорошему не получится, пойдём в суд.
В зале правосудия
Зал суда пах кофе из автомата и тревогой. Я сидела на деревянной скамье, стискивая в руках потёртую сумочку. Алексей устроился через проход — в костюме-тройке, рядом с адвокатом. Даже не поздоровался.
Судья — женщина лет пятидесяти, в очках — листала документы. Её лицо не выражало ровным счётом ничего. Наверное, такие дела для неё обычное дело. А для меня — крушение всей жизни.
— Итак, — судья подняла голову, — рассматривается дело о наследстве. Истец требует признать недействительной сделку по переоформлению квартиры и разделить имущество в равных долях между наследниками первой очереди.
Адвокат Алексея встал. Молодой, самоуверенный. Говорил быстро, без запинок, как будто выучил речь наизусть.
— Ваша честь, мой доверитель имеет неоспоримое право на половину квартиры покойного отца. Никаких документов о переоформлении собственности предоставлено не было. Ответчица фактически незаконно завладела имуществом, пользуясь беспомощностью пожилого человека.
— Беспомощностью? — я вскочила с места. — Да он был умнее нас всех до самого последнего дня!
— Прошу соблюдать порядок, — строго сказала судья. — Садитесь. У вас будет возможность высказаться.
Я опустилась на скамью. Руки тряслись так, что пришлось спрятать их под стол. Алексей смотрел в окно, как будто происходящее его не касалось.
— Продолжайте, — кивнула судья адвокату.
— Спасибо, ваша честь. Обращаю внимание суда на то, что истец долгое время не проживал с родителями, но это не лишает его наследственных прав. Более того, есть основания полагать, что ответчица препятствовала общению сына с отцом, изолировала пожилого человека от семьи.
— Вранье! — не выдержала я. — Он сам от нас отказался! Сам!
— Ирина Михайловна, — судья сняла очки, протерла их, — я понимаю, что для вас это болезненная тема. Но давайте разбираться по порядку. У вас есть документы, подтверждающие переоформление квартиры на ваше имя?
Я покопалась в сумке, достала папку. Руки дрожали так, что листы шуршали.
— Есть справка из БТИ за девяносто седьмой год. И вот... вот расписка папы, что он передаёт мне право пользования квартирой.
Судья взяла документы, внимательно изучила.
— Это только справка о прописке и расписка о праве пользования. Но не о смене собственника. Формально квартира так и осталась на вашем отце.
Земля уходила из-под ног. Я посмотрела на Алексея — он улыбался. Довольный, как кот, который поймал мышь.
— Но папа сам сказал... Он хотел, чтобы я здесь жила...
— К сожалению, устные договорённости в данном случае юридической силы не имеют, — судья вернула мне документы. — Есть ли у вас свидетели, которые могли бы подтвердить намерения вашего отца?
Свидетели... Я лихорадочно перебирала в памяти. Мамина сестра умерла два года назад. Соседи... Да кто из них запомнит разговоры двадцатилетней давности?
— Тётя Клава... — пробормотала я. — Соседка из пятой квартиры. Она помнит, как папа говорил про переоформление.
Адвокат Алексея хмыкнул:
— Показания соседки-пенсионерки вряд ли можно считать надёжными. К тому же, где гарантия, что она не путает события или не говорит из жалости к ответчице?
— Она не путает! — вскрикнула я. — Клавдия Сергеевна помнит всё! Она ещё тогда сказала папе: правильно делаешь, Миша, пусть Ирка хозяйкой будет.
— Хорошо, — судья записала что-то в блокнот. — Вызовем эту свидетельницу на следующее заседание. А пока заседание объявляется закрытым. Следующее слушание назначается на двадцать третье число.
Я осталась сидеть, когда все уже расходились. Алексей прошёл мимо, даже не взглянув в мою сторону. А я всё думала: неужели папа действительно не переоформил квартиру? Неужели я все эти годы жила здесь незаконно?
Послание из прошлого
Домой я вернулась разбитая. Сразу пошла на кухню, заварила крепкий чай. Руки всё ещё дрожали, когда наливала воду в чайник. В голове крутились слова судьи: "Формально квартира осталась на отце".
Как же так? Папа был таким скрупулёзным человеком. Все документы у него лежали по папочкам, каждая справка на своём месте. Неужели он мог упустить такую важную вещь?
Я пошла в его комнату. После смерти родителей почти ничего здесь не трогала. Только пыль иногда вытирала да бельё перестирывала. Стол, за которым папа по вечерам читал газеты. Книжный шкаф с томами классиков. На стене — фотографии: мы с Алексеем маленькие, родители молодые, дача, море...
Села за письменный стол, открыла верхний ящик. Папа всегда говорил: самое важное лежит в верхнем ящике. Страховые полисы, сберкнижки, завещание... Стоп. Завещания тут не было. Я помнила точно — папа при мне его составлял, но потом куда-то дел.
Второй ящик. Третий. Старые письма, фотографии, документы времён войны... В самом дальнем углу нащупала конверт. Старый, пожелтевший, с надписью карандашом: "Только для Ирины".
Сердце забилось так, что в висках застучало. Конверт был заклеен, но клей от времени подсох. Внутри — два листа, исписанные папиным аккуратным почерком.
"Доченька моя, если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет рядом. Не плачь. Я прожил хорошую жизнь и не жалею ни о чём.
Пишу тебе, потому что знаю — с Лёшей будут проблемы. Он изменился, стал жадным, злым. А ты — ты моя опора, моя надежда. Ты осталась рядом, когда он от нас отвернулся.
Квартиру я переоформил на тебя в девяносто седьмом году, как и обещал. Документы лежат в сейфе в спальне, за портретом твоей мамы. Код — твоя дата рождения. Я специально спрятал их туда, чтобы Лёша случайно не наткнулся, если вдруг приедет.
Знаю, он будет требовать свою долю. Но ты не уступай. Эта квартира — твой дом. Ты её заслужила заботой, любовью, верностью. А Лёша... Лёша сделал свой выбор давно.
Живи здесь счастливо, доченька. И помни — я тебя очень люблю.
Твой папа."
Письмо выпало из рук. Я сидела и плакала — от облегчения, от боли, от благодарности. Папа помнил. Он всё предусмотрел.
Сейф... Я бросилась в спальню, сняла со стены портрет мамы. За ним действительно был встроенный сейф — маленький, неприметный. Набрала код — день и месяц своего рождения. Щёлкнул замок.
Внутри лежала папка с документами. Договор переоформления квартиры, справки из БТИ, нотариальные заверения. Всё оформлено по закону, всё правильно. Дата — восемнадцатое октября девяносто седьмого года.
— Спасибо, папочка, — прошептала я, прижимая документы к груди. — Спасибо, что не оставил меня.
В кухне остыл чай. Я заварила новый, села за стол с папиным письмом. Перечитывала снова и снова. "Ты её заслужила заботой, любовью, верностью". Да, заслужила. Сколько бессонных ночей провела у их кроватей, когда они болели. Сколько раз бегала по врачам, по аптекам. А Алексей... Алексей звонил раз в полгода, да и то только когда деньги нужны были.
Завтра покажу эти документы в суде. Пусть теперь адвокат Алексея попробует доказать, что квартира не моя. У меня есть всё — и документы, и письмо отца, и право на справедливость.
Неожиданный союзник
Второе заседание началось точно в назначенное время. Я пришла пораньше, села на то же место. В руках — папка с документами и письмом отца. Сердце билось ровно, спокойно. Теперь я знала: правда на моей стороне.
Алексей появился в последний момент, всё с тем же адвокатом. Но сегодня он выглядел не так уверенно. Поглядывал на меня украдкой, нервно теребил пуговицу на пиджаке.
— Итак, продолжаем, — судья открыла дело. — Ирина Михайловна, вы заявляли о наличии свидетеля?
— Да, ваша честь. И ещё я нашла документы, которые подтверждают переоформление квартиры.
Я встала, протянула папку. Судья внимательно изучила содержимое. Адвокат Алексея тоже просматривал копии, хмурился всё больше.
— Документы выглядят подлинными, — констатировала судья. — Договор переоформления от восемнадцатого октября девяносто седьмого года, все печати и подписи на месте. Алексей Михайлович, вы видели эти документы ранее?
Алексей мялся, не отвечал. Адвокат что-то шептал ему на ухо.
— Нет, не видел, — наконец буркнул он. — Но это ничего не значит. Мог быть подлог.
— Подлог? — Я даже привстала от возмущения. — Да как ты смеешь!
— Документы подлинные, — спокойно сказала судья. — Экспертиза не требуется, всё оформлено надлежащим образом. Теперь послушаем свидетеля.
В зал вошла тётя Клава. Семьдесят пять лет, но держится прямо, глаза ясные. Одета скромно, но аккуратно. В руках — маленькая сумочка и платочек.
— Проходите, садитесь, — судья указала на место для свидетелей. — Клавдия Сергеевна, расскажите, что вам известно о переоформлении квартиры.
Тётя Клава села, поправила платочек.
— Знаете, я с Михаилом Петровичем, отцом Иры, тридцать лет рядом жила. Хороший был человек, порядочный. И Лизу, мать её, помню с молодости.
Она говорила медленно, обдуманно. Алексей сидел, опустив голову.
— В девяносто седьмом году Михаил Петрович ко мне зашёл. Расстроенный был очень. Говорит: "Клава, Лёшка от нас отказался совсем. Даже номер телефона сменил, чтобы мы не беспокоили". А Ира тогда работу бросила, за Лизой ухаживала — у неё диабет обострился.
Судья кивнула:
— И что сказал Михаил Петрович о квартире?
— А он говорит: "Раз Лёшка нас не хочет знать, пусть Ирка хозяйкой будет. Она заслужила. Завтра пойду всё переоформлять". И правда пошёл. Потом зашёл, показал документы. Радовался, что всё по закону сделал.
Тётя Клава повернулась к Алексею:
— А ты, Лёша, как же так? Отца родного судишь? Он тебя до последнего дня ждал, всё надеялся, что приедешь, попросишь прощения.
Алексей вздрогнул, поднял голову. В глазах — боль, стыд, растерянность.
— Ты не понимаешь, тётя Клава... У меня проблемы...
— Какие проблемы могут быть важнее семьи? — тётя Клава качнула головой. — Твоя сестра всю жизнь положила на родителей. Ночами не спала, когда они болели. А ты что дал им? Только слёзы и переживания.
Зал затих. Даже судья слушала внимательно, забыв о протоколе.
— После маминых похорон, — продолжала тётя Клава, — Михаил Петрович ко мне пришёл. Плачет: "Лёшка даже цветы не прислал". А Ира тогда как тень ходила, еле на ногах держалась. Но дом вела, за отцом смотрела, пока и его Господь не забрал.
Она встала, подошла к Алексею:
— Мальчик мой, хватит. Отца уже не вернёшь, прощения не попросишь. Но сестру не потеряй. Она у тебя одна осталась.
Алексей сидел, сжав кулаки. По щекам текли слёзы.
— Я думал... Я думал, что они меня не простили...
— Дурачок, — тётя Клава погладила его по голове, как маленького. — Родители всегда прощают. Всегда ждут.
Судья тихо сказала:
— Думаю, всё ясно. Документы подлинные, свидетель подтвердил обстоятельства переоформления. Квартира законно принадлежит Ирине Михайловне.
Дорога домой
Месяц прошёл как в тумане. Решение суда лежало в папке рядом с папиными документами. Алексей больше не звонил, не появлялся. Исчез, как будто растворился в воздухе. А я жила обычной жизнью — ходила на работу, прибиралась в квартире, поливала мамины фиалки.
Только иногда, по вечерам, доставала папино письмо и перечитывала. "Ты её заслужила заботой, любовью, верностью". Да, заслужила. Но почему-то радости от победы не чувствовала. Пустота какая-то внутри, будто что-то важное потеряла навсегда.
В субботу утром раздался звонок в дверь. Я подумала — почтальон с пенсией. Открыла дверь и обомлела. На пороге стоял Алексей. Но не тот, щёголь в дорогом костюме, а совсем другой. Худой, осунувшися, в старой куртке. В руках — потёртая коробка.
— Привет, Ира, — сказал он тихо. — Можно войти?
Я отступила в сторону, пропуская его в прихожую. Он разулся, повесил куртку на крючок. Как в детстве, когда мы ещё дружили.
— Чай будешь? — спросила я, не зная, что ещё сказать.
— Буду.
Мы прошли на кухню. Я поставила чайник, достала чашки. Алексей сидел за столом, крутил в руках коробку.
— Это фотографии, — сказал он. — Наши семейные. Я их забрал после папиных похорон, хотел оставить себе. А теперь понял — им здесь место.
Он открыл коробку. Внутри — десятки фотографий. Мы с ним маленькие, родители молодые, дача, праздники... Целая жизнь в картинках.
— Лёша, — начала я, но он перебил:
— Не надо ничего говорить. Я сам всё понимаю. Трус я, Ирка. И подлец. Бросил вас, когда была нужна помощь, а потом ещё и квартиру отнимать пришёл.
Он взял одну фотографию — мы с ним лет семи и пяти, сидим на папиных коленях.
— Помнишь, как он нас катал на плечах? А мама пирожки пекла по воскресеньям?
— Помню, — голос мой дрожал.
— А помнишь, как мы в больнице дежурили, когда у папы инфаркт был? Ты тогда сказала: всё будет хорошо, Лёшка, не бойся.
Чайник закипел, я заварила чай. Руки дрожали.
— А потом я испугался, — продолжал Алексей. — Испугался ответственности, старости, болезней. Решил, что лучше вообще не приезжать, чем видеть, как они уходят.
— И что теперь? — спросила я, ставя перед ним чашку.
— А теперь поздно. Их нет, а я так и не попросил прощения. Не сказал, как люблю. Не обнял напоследок.
Мы сидели молча, пили чай, перебирали фотографии. Вот папа учит Алексея ездить на велосипеде. Вот мама заплетает мне косички. Вот мы все вместе на даче, счастливые, не знающие, что всё это когда-нибудь кончится.
— Ира, — сказал вдруг Алексей, — я не прошу прощения. Знаю, что не прощу себе никогда. Но можно... можно я иногда буду приезжать? Просто так, без повода. Чай пить, фотографии смотреть.
Я посмотрела на него — на исхудавшее лицо, на руки, которые теперь дрожали не от наглости, а от стыда. На брата, которого чуть не потеряла навсегда.
— Можно, — сказала я. — Дом большой, места хватит.
Он улыбнулся — впервые за много лет по-настоящему.
— А знаешь, что папа мне в последнем письме написал? — спросила я.
— Нет.
— Что ты тоже его сын. И что он надеется — когда-нибудь ты поймёшь, где твой настоящий дом.
Алексей заплакал. Тихо, не скрываясь. А я гладила его по голове, как тётя Клава в суде. И думала: вот она, настоящая победа. Не решение судьи, не документы в папке. А то, что мы снова вместе. Что семья, пусть и поздно, но восстановилась.
На кого оформлено — того и жильё. Но дом — это не квартира. Дом — это когда есть кому открыть дверь, заварить чай и простить даже непростимое.