Знаете, чем парикмахерская отличается от кабинета психолога? Зеркалом. У психолога ты смотришь внутрь себя, а у меня - на себя. И иногда, когда стрижешь волосы, состригаешь и всю шелуху, и в отражении вдруг проступает такая голая, беззащитная правда, что впору кричать.
Алина не кричала. Она всегда была тихой. В тот день она села в кресло, и я поняла - что-то сломалось. Не в ней, а вокруг нее. Обычно она прибегала румяная, щебетала про своего Игоря, про планы, про новую кофейню. А тут вошла, будто несла на плечах два мокрых пальто. Волосы, когда-то блестящие, каштановые, висели тусклыми прядями. А глаза… Взгляд был как у человека, который долго-долго смотрел на солнце, а потом зашел в темную комнату и ничего не видит.
- Ксюш, сделай что-нибудь, - выдохнула она, не глядя на свое отражение.
Я накинула на нее пеньюар, провела гребнем по волосам. Молчала. Я умею ждать. Мои клиентки знают: это кресло - как купе поезда дальнего следования. Можно рассказать все, на следующей станции попутчик сойдет, и тайна уедет вместе с ним.
- Ксюш, а это нормально… если бабушка не любит внука? - ее голос дрогнул, и она вцепилась пальцами в подлокотники кресла.
Вопрос повис в воздухе, смешавшись с запахом фиксатора для волос. Я не ответила, лишь мягко кивнула, мол, продолжай. И она начала рассказывать.
Ее свекровь, Тамара Павловна, была женщиной-монолитом. Профессорская дочка, которая в юности подавала огромные надежды - то ли в науке, то ли в искусстве, Алина точно не знала. Но потом вышла замуж, родила Игоря, и все надежды убрали в дальний ящик комода, как пожелтевшее кружево. Именно она больше всех твердила: «Когда же внуки? Часики-то тикают! Я хочу увидеть продолжение нашего рода!».
И вот, Алина привезла из роддома крошечный, пищащий кулек - Матвея. Тамара Павловна приехала через неделю. В строгом костюме, с безупречной укладкой. Вошла не в квартиру, а будто с инспекцией на объект. На внука взглянула мельком, как на предмет интерьера. Не взяла на руки. Не улыбнулась. Алине, которая ждала слез умиления, она бросила фразу, от которой у той до сих пор мороз по коже:
- Ну, Алина, поздравляю. Теперь твоя жизнь принадлежит не тебе. В хорошем смысле, конечно.
И в этом «конечно» было столько яда, что хватило бы отравить небольшой город.
Потом были еще попытки. Игорь, ее муж, хороший, но немного слеповатый в своей сыновней любви, пытался их «помирить». Устроил чаепитие. Алина испекла свою фирменную шарлотку. Матвейка, как на грех, раскричался. И Алина увидела, как лицо свекрови исказилось не от раздражения, а от какого-то глубинного, почти физического страдания. Она смотрела на плачущего младенца, как на призрака своей собственной молодости, запертой в четырех стенах с пеленками.
- У меня мигрень от шума, - сухо сказала Тамара Павловна и ушла, не дотронувшись до пирога.
Но самый страшный удар был впереди. Отчаявшись достучаться до одной бабушки, Алина решила опереться на другую - на свою маму, Елену Сергеевну. Веселую, деятельную женщину, которая всю жизнь порхала бабочкой. Уж она-то, родная кровь…
Они с Игорем подвернули горящие путевки к морю, на десять дней. Просто выдохнуть, перезагрузиться.
- Мамуль, посидишь с Мотенькой? - щебетала Алина в трубку, уже представляя шум волн.
На том конце провода повисла звенящая тишина. А потом раздался чужой, высокий, панический голос:
- В отпуск? Вы с ума сошли? А я? У меня ремонт! Мне надо стены выравнивать, обои переклеивать! Все старое, все сыпется, все надо менять!
- Мам, какой ремонт? Ты же в прошлом месяце…
- Тот был в ванной! А этот на кухне! Я не могу, Алина, не могу! Сами родили, сами и… - она не договорила, бросила трубку.
Алина сидела с телефоном в руке и не могла дышать. Ремонт. Вечный мамин ремонт. Она вдруг поняла, что этот ремонт начался лет десять назад, когда маме стукнуло пятьдесят. Она постоянно что-то красила, меняла, двигала мебель, будто пыталась зашпаклевать трещины не на стенах, а на собственном лице, в собственной душе. Внук для нее был не радостью. Он был последним гвоздем в крышку гроба ее молодости. Живым, кричащим напоминанием, что она теперь - «бабушка». А слово это для нее звучало как приговор.
Ножницы в моих руках щелкали ровно и мерно. С каждым щелчком на пол падали темные, безжизненные пряди.
- Я не понимаю, Ксюш, - шептала Алина, глядя куда-то сквозь зеркало. - Они обе так хотели… так просили. Зачем? Чтобы просто поставить галочку? Чтобы было «как у людей»? Что я сделала не так?
Я остановилась. Положила руки ей на плечи и заставила посмотреть на себя. В ее отражении, измученном и заплаканном, я увидела их обеих. И Тамару Павловну с ее похороненным талантом, и Елену Сергеевну с ее паническим страхом старости.
- Алина, посмотри на меня, - сказала я тихо. - Ты ни в чем не виновата. И твой мальчик тоже. Дело не в вас.
- А в чем?
Я взяла паузу, подбирая слова, как хрупкие стеклянные фигурки.
- Твоя свекровь, когда смотрит на тебя с младенцем, видит не тебя. Она видит себя, двадцатипятилетнюю, которой пришлось выбирать между диссертацией и пеленками. И она выбрала пеленки, и всю жизнь жалеет об этом. Твой сын для нее - не продолжение рода, а продолжение ее личной тюрьмы. Она злится не на тебя. Она злится на свою судьбу.
Алина молчала, широко раскрыв глаза.
- А твоя мама… Она боится. Не внука, не ответственности. Она боится смерти, Алина. Каждый раз, глядя на Матвея, она видит не новую жизнь, а собственное увядание. Ее «ремонт» - это отчаянная попытка остановить время. Они обе смотрят на твоего сына, как в зеркало, и видят там своих собственных демонов.
В этот момент что-то щелкнуло. Я увидела это в ее глазах. Не слезы обиды, а что-то новое. Глубокое, страшное, освобождающее понимание. Она вдруг увидела за этими двумя колючими, эгоистичными женщинами двух глубоко несчастных девочек, которые так и не смогли стать счастливыми взрослыми.
Она заплакала. Тихо, беззвучно. Крупные слезы катились по щекам и падали на черный пеньюар, как капли дождя на асфальт. Это были слезы прощания. Не с матерями. А с иллюзией, что они могут дать ей то, чего у них самих никогда не было.
Я закончила стрижку. Короткое, стильное каре открыло ее шею, лицо стало строже, взрослее. Она посмотрела на себя в зеркало. И впервые за этот час - улыбнулась. Не весело. А как-то мудро и горько.
- Спасибо, Ксюш, - сказала она. - Ты отрезала лишнее.
Она ушла, и я еще долго смотрела ей вслед. Она не стала счастливее в ту минуту. Но она стала свободнее.
И я подумала: сколько же в нас сидит обид на родителей за то, что они нам недодали. А может, стоит посмотреть на это иначе? И простить их не за то, что они сделали нам, а за то, чего они так и не смогли сделать для самих себя? Как думаете?
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами была Ксюша!