Они вернулись. Но не героями. Сначала – призраками. Толик и Колька, обросшие пылью веков и немым ужасом в глазах, стояли посреди земляных хижин, пахнущих дымом очагов и сушёными трепетунами. Они говорили о Белом Нечто, что дышало гулом. О Чёрной Пустыне, пожирающей жизнь синим пламенем. О Вратах Смерти и Реке Тленного Дыхания. О Башне-Когте и Крылатых Стражах, обращающих брата на брата.
Слушали их как сказку. Ту самую, что старейшины шептали у потрескивающих костров в долгие ночи Великого Холода. Красиво. Страшно. Неправдоподобно. Разве может такое быть? Разве может песок кипеть, а стены – оживать? Взгляды земледельцев были вежливыми, но пустыми. Сомнение висело в воздухе гуще дыма.
Циклы спустя... слова превратились в Былину. «Песня о Двадцати Двух» гремела на Празднике Урожая, когда сарны стояли стеной, а крумы синели, как кусочки неба:
«...И понеслось Нечто сквозь лёд и пламя,
Сквозь пепел тленный, сквозь чуждый мрак,
Ветер срывал с него живых, как семя –
Но Толик кость сжимал в руке,
И в том была их зыбкая опора...»
Дети, обжигаясь горячей похлёбкой, смотрели на стариков, сидящих в тени каменного ствола. На их иссохшие руки, вечно дрожащие. На глаза, потускневшие от времени. И не верили. Не могли поверить, что эти хрупкие тени когда-то бились с чудовищами из иных миров, цеплялись за дрожащие стены плывущего корабля, теряли бойцов в песках обмана. А старики молчали. Что им сказать? Что Нечто не исчезло? Что оно притаилось где-то за краем видимого, в ином слое бытия, ждёт своего часа? Что Великие Циклы – Засуха, Потоп, Ночь – это не конец, а лишь... дыхание чего-то огромного? Что песок под ногами – лишь тонкая плёнка над безднами?
Когда Толик и Колька наконец сложили свои кости – один после долгой немощи, второй так и не оправившись от чёрной гнили ноги, – их похоронили вместе. Под валуном, тщательно обтёсанным в форму того самого кристалла мурга, что провёл их домой. На камне выжгли слова, ставшие эпитафией эпохи:
«ОНИ ВИДЕЛИ ТО, ЧТО СКРЫТО ЗА ПЕСКОМ».
Сейчас (тем временем).
Евгений резко дернул ручник. Двигатель белой Honda Shuttle замолчал с последним вздохом. 19:27. Цифры на приборке погасли. Он потёр переносицу, вспоминая утро: вечный квест за парковочным местом у стеклянного офиса. Асфальт, раскалённый до белизны, дрожал маревым зноем. Воздух гудел от кондиционеров и выхлопных труб. Он даже не почувствовал, что едет не один.
Во дворе, пока он выключал зажигание, по капоту его Нечто уже карабкались герои. Мелкие, чёрные, неутомимые. Муравьи. Их лапки цеплялись за микроскопические неровности лака. Они тащили невероятные грузы: крошки вчерашнего багета, обрывки засохшей травинки, капельку засахаренного сока. Для них этот сверкающий монолит, пахнущий резиной, бензином и вчерашним латте, был Целой Вселенной. Непостижимым, грохочущим, полным опасностей и возможностей Белым Нечто. Они исследовали его складки, его щели, его тёплый после поездки капот.
Потом Евгений съездил в дальний офис, на склад у промзоны. И возмутился, морща нос: прямо у ворот булькал, распространяя тошнотворное зловоние, прорыв канализации – грязный ручей, несущий отбросы в ливнёвку.
– Эх, коммунальщики... – буркнул он, вытирая потный лоб рукавом. – Совсем работать разучились? Совсем?
И снова не видел. Прямо у его ног, в трещине старого асфальта, залитой зловонной жижей, кипела Война. Муравьиная экспедиция, отправившаяся на разведку к таинственному Источнику Воды и Пищи (протекающей трубе), столкнулась с отрядом Железных Жал – агрессивных, блестящих насекомых, что плодились в этой сырой гнили. Битва была отчаянной, яростной, невидимой для гигантов сверху. Один муравей-разведчик, цепляясь за мокрый окурок – свой остров посреди тлена, – отчаянно сигналил сородичам на языке феромонов и касаний усиков:
«ОНО ДВИЖЕТСЯ! ВОДА ПОДНИМАЕТСЯ! БЕГИТЕ К СУШЕ!»
Его сигнал был полным ужаса. И полным героизма.
Евгений не услышал. Он зашёл в здание, хлопнув тяжёлой дверью.
Когда он вернулся к машине, муравьиное войско исчезло. Смыто? Раздавлено? Отступило? На капоте, там, где пластик был идеально чистым, кто-то оставил знак. Идеальный круг, выжженный падающим солнцем через лупу капли воды или бензина. Как печать. Как могильный камень. Евгений пожал плечами, сел в кресло, пахнущее кожей и усталостью, и завёл мотор. Нечто ожило, заурчав. Он поехал в магазин. Думал о кефире. О скидках. О завтрашнем совещании.
И когда вернулся домой, заглушил двигатель в привычном месте, во дворе, у бардюра, он снова не заметил. Не увидел двух чудом выживших разведчиков, выползающих из-под колесного диска. Не услышал их тихого щелчка усиками – отчета о гибели отряда, о потере провианта, о чудесном спасении. Он не знал, что внизу, в мире пыли, масляных луж и травинок, уже слагалась Новая Былина. Её шептали в трещинах асфальта, передавали по цепочке в муравейник под корнями старого тополя:
«...И тогда Нечто-Солнце взревело,
А Ветер Улицы сорвал с него живых,
Но Муравей Крошку Хлеба сжимал в челюстях –
И в том была их Незримая Сила...»
Трагедия – в глухоте миров. Никто не слышит песен тех, кто слишком мал, чьи битвы проходят в трещинах асфальта, чьи вселенные умещаются на капоте белой Honda.
Ирония – в том, что все они правы. И Толик, видевший бездны за песком. И Евгений, ругающий коммунальщиков. И Муравей, сжимающий крошку хлеба как якорь спасения. Каждый борется в своем масштабе, в своем цикле, на своем уровне Бесконечного Нечто. И каждый герой – видит ТОЛЬКО СВОЙ МИР.