Утро «Дня Гласа» начиналось, как всегда, с плеска волн и дрожащей тишины. Еще предрассветный сумрак, но Примолин уже дышал в ожидании. Распевались все горожане независимо от пола и возраста. Голоса звучали низко и высоко, хрипло и звонко. Повсюду. Примолин пел. Отличались только тональности и тембры. Облик города менялся из-за алтарей, которые выносили из домов на пороги. Готовились. Старики подновляли резонаторы, дети повторяли свои первые хриплые, но нужные ноты.
Не спеть, значит не быть. Вопрос стоял экзистенциально. Каллита держали в подземелье. Он молчал. Пели только стены, вместо него. Халесс, мастер маячных стержней, наложил заклинание тишины и закрыл люк. Он умолял его не смотреть наверх. «Притворяйся, что этого города нет. Не слушай песню и не думай о ней!» — говорил Халесс. но в этом году многое изменилось, к несчастью для Каллита.
Пришел чужой ревизор. Его хитон украшала эмблема Изумрудного Тритона. Систему, порядок и списки он уважал в жизни больше всего. Ревизор вел людей от двери к двери, слушал, ставил отметки. Вечером он подошел к Халессу и посмотрел на него свысока желтыми глазами.
Пел он без выражения. — У тебя — еще один. Без голоса. Спрятать не удалось. Каллита вывели, и в городе стало чуточку тише. Площадь заполнялась сдержанно, без привычного пения. Народ сторонился. На помосте, под зеркальной мембраной, стоял худой, обросший, с тенью на лице, Каллит. Рядом жрец держал скипетр с резонансной жилой. Магия ждала, что он исчезнет.
С начала времен это положение дел не менялось. Если ты молчишь, значит не платишь дань. Немой уже по рождению преступает закон. Он не может быть частью этого мира. Молчание убивает. Это знание испокон веков передавалось из уст в уста.
Жрец поднялся на несколько ступенек и приступил к обряду. Под ногами появилось нежно-голубое мерцание, это светился мрамор. Вибрации стали сотрясать площадь. Каллит стоял понуро, с опущенными руками. Не боролся. Просто не звучал. Но он не исчез.
Один удар в гонг. Два. Три. Сердца замерли в ожидании. Потом жрец еще ударил несколько раз. Магия родилась. Песнь зова была дана. Однако, Каллит жил. С его телом ничего не произошло.
Ревизор побледнел. Удары гонга зачастили. Толпа волновалась. Кто-то шепнул: — Это... Безмолвный? Речь шла о легендарных горожанах, которые были способны уцелеть и без Песни. Кощунство не приветствовалось. Этих сектантов уничтожали. Примолин мог лишиться магии из-за них. Поэтому сто лет назад история с безмолвными закончилась. Но… Он стоял. И все слышали, как он ничего не говорит. Люди в этот день узнали, какой оглушающей может быть тишина.
***
Каллит прятался в старой оранжерее, где трещины в стекле пели. Это было похоже на игру на ржавых струнах. Ветер – лучший музыкант! Он зачаровывает своими песнями. И умеет играть на любом инструменте. Безмолвный знал, что горожане не успокоятся, пока его не найдут.
Но жреца с ревизором опередила девушка. Ее голос был тоньше музыки сфер. Она пела так чисто, как могут только боги из самых глубин, где не ступала человеческая нога.
Айрин. Она была честна с собой и с другими. Она пришла как шпион — песенная ученица, натренированная ловить колебания лжи и немоты. Но, увидев Каллита, не задала ни одного вопроса. Она просто... осталась. Он не мог говорить. Она не могла понять. Сначала.
Им помогла галька, гладкая словно шелк. Камни складывались в узоры. Потом они призвали воду в помощницы. Волны откликались, рябь складывалась в слоги. Они слушали, как дыхание отражается от стен. Каждый из них проходил собственные уроки. Каллит учился быть услышанным. У Айрин была другая задача. Ей нужно было научиться молчать.
Как то он привел ее на утес. Там, где строился старый маяк, он показал ей: плиты, выложенные по ритму отлива. Они научились резонировать друг с другом. Но их песня была беззвучной. Поэтому они находили понимание и общий язык без слов. Айрин заплакала.
— Это тоже голос, — сказал он. Не губами, а сердцем.
***
В городе все решили за него. Совет Примолина собрался под куполом, где пели только в унисон. Совет вынес Каллиту приговор. Он должен был или исчезнуть или служить. Ему нашли применение. Безмолвный мог разрывать чужие Песни в мятежных портах. Его хотели использовать как оружие. Им приказали сохранять тишину. Взамен Каллит становился советником и получал кресло безмолвного. Он не должен делать ничего. Просто не петь.
Айрин пришла в ту же ночь. Говорила не словами, а дрожью в пальцах, когда касалась его руки.
— Не соглашайся, — просила она. Но все-таки запела с рассветом. На собрании. Ради кого она это делала? Она и сама не знала. То ли ради него. То ли хотела спасти себя. У нее самой не было ответа на этот вопрос.
Каллит молча ушел из города. Его путь лежал к маяку. Остался один. Много суток подряд он работал, складывал плиты. На ветру, под палящим солнцем он выстроил камень безмолвия. Артефакт, глушащий каждый Зов, каждую команду, каждую песню власти. Он выбрал молчание, которое освобождает.
***
День Гласа был ясным до боли. Просто кровь из глаз. Воздух дрожал от ожидания — весь Примолин уже был на главной площади. Белая сцена, светлая ткань, натянутая над ней как парус.
Хорам приказали готовиться. Ревизоры с каменными лицами в развевающихся черных мантиях на ветру, с позолоченными трезубцами предстали пред морем, чтобы вершить справедливость.
Каллит, не дожидаясь приказа, вышел. Он гордо и одиноко сделал на встречу им несколько шагов. Безмолвный выглядел неестественно спокойным для приговоренного. Казалось, что он собирается прогуляться по прибрежной косе у моря. И не знает о том, что его ждет казнь.
Он поднялся на сцену. Стоял молча, среди певцов, чьи голоса уже нарастали, словно штормовой прибой. Он осмотрелся и положил руку на камень. Щелчок. Треск. И — тишина. Резкая, чужая, мертвая тишина, как в день шторма перед ударом. Голоса оборвались. Все, как один.
Люди в панике оглядывались: почему не слышно ничего? Куда делся Зов? Совет вскочил. Старейшины кричали, не издавая ни звука. Воздух, как будто, стал ядовитым. Поэтому певцы задыхались и хватались за горло. Многие давились слезами, захлебывались.
И тогда вышла Айрин. Не в одежде ученицы. Без знаков школы. В простой рубашке, с распущенными волосами. Она запела песню из детства, которую слышала от моряков, когда гуляла в гавани. Айрин забыла гимны и заклинания.
Про лодку. Про солнце. Про то, как умеют петь чайки. Ее голос был неуверенным, но живым. Мир перевернулся. Люди услышали. Потом начали смотреть друг на друга. Никто из тех, кто не запел, не исчез…
Каллит стоял чуть в стороне. Смотрел, как волны света проходят сквозь площадь. Как впервые в городе случилась тишина, которая освобождала, а не карала. Он шагнул вниз со сцены и исчез в толпе. Никто его не остановил.
***
Прошло несколько недель. Камень безмолвия выбросили, но люди изменились. В тишине стали прислушиваться не только к другим, но и к себе. Праздничный рынок затих.
Кто-то пытался петь — не потому, что надо, а потому что хотел. А кто-то просто стоял в стороне, слушая. Совет Примолина не пал. Никто не устраивал переворота. Но появился новый обряд. Его не сразу приняли, сперва как временное исключение, как странность. Он назывался просто: Песня или молчание. На Празднике каждый теперь сам решал, участвовать или остаться в тишине. Без страха и без исчезновения.
Айрин ушла. Она не прощалась. Просто однажды лодка вышла на юг, и в ней была девушка с голосом, который когда-то сломал ритуал. Поговаривали, что она учит других людей на дальних островах, но не песням, а выбору.
Каллит остался у маяка. Его больше не искали. Никто не кланялся, но и не гнал. Он жил рядом с морем, укрепляя камень, следя за ритмами отлива. Иногда, в ветреные вечера, он все еще «пел» в колебаниях, в переливах света на воде. Не для кого-то. Просто потому, что так чувствовал.
Иногда лодочники приносили ему вести о том, кто поет, кто молчит, как меняется город. Он только кивал. Все менялось медленно. И в этом было что-то правильное. Некоторые говорили, что «он сломал порядок». Но другие, старые рыбаки, молодые певцы, которые однажды промолчал на площади и не исчезли, говорили иначе. Они считали, что он показал, как иногда мир держится на плаву благодаря тишине.
