– Ты останешься одна. Понимаешь? Совсем одна! Ты сломала всех, до кого дотянулась! Тьфу! – он с яростью сплюнул под ноги и, хлопнув дверью, исчез.
Женщина вздрогнула от звука, словно от удара, когда дверь за дочерью и зятем с грохотом закрылась. Тишина обрушилась на неё, давящая и всепоглощающая.
– Дорогие мои! Как же я рада вас видеть! Какие вы все красивые, нарядные! Ну, идите же ко мне, обниму!
Елизавета Петровна лучилась счастьем в алом платье, словно распустившийся мак. Ткань мягко облегала её стройную фигуру, подчёркивая изящный силуэт. Бежевые туфельки визуально удлиняли ноги, добавляя лёгкости походке, а в ушах мерцали новые бриллианты в обрамлении белого золота, отбрасывая игривые блики.
– Полюбуйтесь, какие милые огоньки! Мариночка с утра привезла, хотела порадовать. Вот я вас и встречаю во всем блеске!
– Ничего себе "маленькие"! Эти булыжники пробили брешь в бюджете на полгода вперед! – прошипел Толик, стараясь скрыть раздражение за натянутой улыбкой.
– Ой, Марин, за что? – он запнулся, получив болезненный тычок локтем от жены.
– Толик, не смей! Это моя мать! И это не последние наши деньги, хватит на всё! – прошипела Марина в ответ, сверкнув глазами. – Мы твою маман то в Турцию, то в Египет отправляем, она у тебя по Европам катается, а в прошлом году вообще всю Азию объехала! И я ни разу не упрекнула тебя в расходах.
Пока Марина и Толик обменивались колкостями, сестра Елизаветы Петровны с мужем и внучка, Катя, дочь Марины, прошли в гостиную. В хрустальной вазе, пережившей не одно поколение, возвышался роскошный букет лилий, источая нежный аромат. Сестра с мужем принесли в подарок букет ванильных роз, а еще… Но об этом чуть позже.
Гостей встретил изысканно накрытый стол, ломившийся от угощений. Рассевшись по местам, гости решили не медлить и приступить к празднованию. Открыли шампанское, белое и красное вино. Хрустальные фужеры с радостным звоном приняли искрящуюся влагу, знаменуя начало торжества.
– Мамочка, я хочу поздравить тебя с этой прекрасной датой, с твоим юбилеем! Помню-помню, мы не любим называть цифры. Но ты у нас самая молодая, самая красивая, самая талантливая! Мы всей семьей, Катенька, я и Толик, желаем тебе крепкого здоровья и долгих лет радости. И серьги эти тебе так идут, прямо к платью!
Марина промолчала о красном платье, купленном мамой, о новых туфлях, о дне, проведенном в салоне красоты. Скрыла и то, что почти весь праздничный стол – её рук дело. Таила, надеясь на материнскую мудрость, на то, что та оценит заботу и не обронит ни слова.
– Спасибо, Мариночка! Я так долго готовилась! Сама бегала по магазинам, выискивала продукты, высчитывала каждую копейку, экономила…
Марину словно окатили ледяной водой.
– Ой, Толик, что-то ты позеленел… Небось, жаль было денег на мою скромную трапезу? Да что тут деньги, тьфу! Куда тебе… – Елизавета Петровна махнула рукой в сторону двери. – Катенька, открой, там, наверное, еще гости.
Зять лишь хрипло кашлянул, не в силах вымолвить ни слова. Внучка распахнула дверь, и в прихожую вихрем ворвались школьные подруги именинницы.
– Боже, сколько лет, сколько зим! – защебетали они. – С днем рождения, дорогая!
Вручив подарки и цветы, подруги чинно расселись за столом.
– Ну, кто скажет тост?
– Лизочка, милая! Ты сегодня просто неотразима, – провозгласила Нина, поднимая бокал шампанского. – Выглядишь на сорок пять, баба-ягодка опять!
– Точно, точно! – поддержала Люся. – Крепкого здоровья и оставайся такой же молодой!
– Да, я всегда была моложе вас, – самодовольно усмехнулась Елизавета Петровна.
Комок обиды подкатил к горлу, воспоминание об унизительном эпизоде в магазине жгло изнутри. «Старая карга, скандалистка!» – как посмела обозвать её эта девица? А что она? Всего лишь выбирала продукты по скидке, выгадывала каждую копейку. Ну и что, что Марина помогла, ведь на её пенсию не разгуляешься, а пыль в глаза пустить надо. И эта кассирша, разукрашенная, с ногтями-когтями, ресницами-опахалами и чернющими татуированными бровями во пол-лица, еще и выпендривалась, не хотела скидку пробивать.
— Да не на ту напала!
За столом повисла звенящая тишина, словно хрупкий елочный шар, готовый разбиться от малейшего прикосновения. Елизавета Петровна, однако, не церемонилась. Резко повернувшись к сестре, она пропела елейным голосом:
— А что, Валентина, как там твоя дочка? Чем радует, чем живет?
Валентина расцвела, словно подснежник под весенним солнцем. Защебетала о том, как дочь, подвизаясь на ниве тату-искусства, «раскрутилась» до небес. Клиенты валят валом, отбоя нет, настоящие шедевры из-под ее машинки выходят. И вот, дескать, планирует дочь открыть свой тату-кабинет, а там, глядишь, и до салона недалеко.
Елизавета Петровна слушала вполуха, взгляд ее скользил по скатерти, а интерес таял, как снежинка на ладони. Она лениво потягивала красное вино из бокала, словно черпала из него забытье. И вдруг, словно прорвало плотину, Елизавета Петровна осадила сестру ядовитым шипом:
— Валя, лучше бы твоей дочке в технический вуз поступить. Образование в наше время – вот что важно. А она… рисунки какие-то колет, — женщина поморщилась, будто проглотила лимон, вспомнив брови кассирши из магазина. — Тут у нас одна кассирша ходит с такими бровями! Наверняка твоя ей «красоту» навела.
— Лиза, ну что ты такое говоришь! У дочки же художественная школа за плечами, она всегда рисовала как бог. Зачем ей этот технический вуз, она же художник! – воскликнула Валентина, в ее голосе прорезались нотки обиды.
— Угу, художник от слова «худо», — припечатала Елизавета Петровна, с грохотом поставив фужер на стол, словно вынося приговор.
Ефим, муж Валентины, недовольно хмыкнул, но предпочел не вмешиваться в перепалку, продолжая ковырять вилкой бедный оливье, словно тот был виноват во всех бедах.
— Толик, налей мне еще вина! – властно потребовала Елизавета Петровна.
— Мама, ну ты бы не налегала так на спиртное. В твоем возрасте… — начала дочь Марина, но осеклась под испепеляющим взглядом.
— Что в моем возрасте, Марина? Вот девчонки мои говорят, что я на сорок пять выгляжу. Хоть сейчас замуж!
— Все же не увлекайся, с твоей гипертонией… Так, по маленькому глоточку. А папу ты почему не позвала? Я ведь просила.
— А зачем мне в доме этот предатель? Бросил нас с тобой, когда ты была еще маленькая. А я… Да я с ног сбилась, тебя воспитывая, — в голосе Елизаветы Петровны зазвенели обида и горечь.
Марина поморщилась, словно от зубной боли, и возразила матери:
— Ну, положим, отец внес свою лепту и в содержание нас с тобой, и в мое воспитание, и в образование. Квартиру мне подарил. Катюшку нашу любит, балует подарками, водит в парки…
— Ой, ну не переработался… – съязвила Елизавета Петровна, поднося ко рту вилку с кусочком мясной нарезки.
Она смаковала вкусное мясо, словно наслаждалась чьей-то болью.
– Лизка, да ты зря мужика-то своего в бараний рог скрутила! – поддразнивали хохочущие подружки. – Вечно тебе не так! А мужик – золото! И дочку обожает, и внучку балует. Вон, Катька твоя вокалом занимается, а это, знаешь ли, не копейки стоит!
– Не ваше дело! – вспыхнула именинница, щеки залились краской. – Ты, Нинка, лучше бы не трескала столько, может, и замуж кто взял бы, если б фигура была, как у меня. А ты, Люська? Как твой тебя терпит? Смотреть-то не на что – старая да дряблая. Пошла бы, уколы что ли вколола, сейчас же вон сколько всяких процедур!
Подружки от возмущения побагровели, ссориться никто не хотел, но воздух с каждой секундой искрил всё сильнее. Валентина, почуяв неладное, решила разрядить обстановку. Поднялась и вышла из комнаты. Вернулась с большим пакетом, по очертаниям угадывалось, что внутри – картина.
Аккуратно распаковав холст и стараясь не показывать его гостям, она начала говорить:
– Лизонька, сестрица моя! Я всегда любовалась твоей красотой!
"Конечно, где уж тебе до моего совершенства," – промелькнуло в голове у Елизаветы, но вслух она ничего не сказала, внимательно слушая сестру.
– Лизонька, Ефим написал твой портрет. Это тебе! – и она торжественно развернула картину лицом к гостям.
Портрет был великолепен. Елизавета была запечатлена в расцвете своей красоты. В позе царственной особы она восседала в золоченом кресле. Бледно-голубой бархат платья нежно обтекал фигуру, старинные кружева кокетливо прикрывали обнаженные плечи. Руки, усыпанные перстнями, целомудренно покоились на коленях, а лебединую шею обвивало жемчужное ожерелье.
Это ожерелье было фамильной реликвией, передававшейся из поколения в поколение. Когда-то давно сама Елизавета Петровна вручила его Вале со словами…
– Носи его. Мне жемчуг не идет.
Тишина в гостиной звенела от восторга, словно хрустальный колокольчик. В каждом взгляде читалось восхищение. Даже придирчивая именинница не нашла изъяна: портрет дышал жизнью, а дама на нем – безупречной красотой.
«Словно моя лучшая, идеальная версия…» – пронеслось в голове у Елизаветы.
Она поднялась, словно околдованная, подошла к сестре и крепко обняла ее. Затем, приблизившись к Ефиму, прошептала ему на ухо горячо и искренне:
– Фима, ты гений! Я сейчас расплачусь от счастья…
И, отстранившись, увидела взрыв аплодисментов.
– Невероятно!
– Ефим, это просто волшебство!
– Лиза на портрете божественна!
Ефим скромно улыбался, довольный произведенным эффектом. Он знал, чем угодить капризной сестре жены. Лиза годами изводила Валю придирками, и он решил одним махом лишить ее этого удовольствия. Пусть любуется своим идеальным образом. В конце концов, все знали, что кроме красоты в Лизе мало что и осталось.
Вдруг Нина и Люся вспомнили о Катеньке, внучке именинницы, и ее вокальном таланте.
– Катюша, порадуй нас, спой что-нибудь, – попросила Марина, с надеждой глядя на дочь.
Девочка, хрупкая и изящная, с огромными, лучистыми глазами, встала у стола и запела. Её голос, чистый и звонкий, заполнил комнату, пробуждая в каждом сидящем за столом воспоминания о чём-то светлом и дорогом. Даже Елизавета, вдруг вспомнила своего бывшего мужа, и тень досады омрачила её лицо.
Когда песня стихла, раздался шквал оваций. Довольная Катя, зардевшись, поклонилась благодарной публике. А Елизавета Петровна, скривившись, пробормотала себе под нос:
– Я в молодости пела лучше. Ей еще учиться и учиться…
Девочка, залившись краской, выбежала из комнаты. Марина бросилась за ней. Через несколько минут она вернулась одна, и в глазах её полыхала обида.
– Мама, ну как ты можешь?! Катя готовится к конкурсу, репетирует, а ты!
– Ну я же просто сказала, что ей еще есть над чем работать! – огрызнулась мать.
– Мама, зачем ты убиваешь в ребенке вдохновение?! Ты всё детство меня пилила, говорила, что и пою я плохо, и рисую. У тебя я всегда была бездарностью. А мне так нужно было твоё одобрение! Почему тетя Валя и дядя Ефим всегда поддерживают свою дочь?
Марина не могла сдержать слёз, её голос дрожал от боли и обиды.
– Они хвалили её, даже когда у неё ничего не получалось! Говорили: «Пробуй, пробуй, и всё получится!» И теперь она известна и как художник, и как тату-мастер! А я? Почему ты нас не любишь? И отца ты извела… Он ушел только из-за тебя!
Вино ударило в голову Елизавете Петровне, словно хлыстом. Взгляд замутился, и злость заклокотала под кожей.
– Ах ты, Марина! С матерью так не разговаривают, сопля зеленая! – рявкнула она, ударив кулаком по столу. Фужер, словно подкошенный, рухнул набок.
Багряная влага расползлась по белоснежной скатерти, словно кровоточащая рана. Толик, с лицом, полным тревоги, двинулся к жене и дочери.
– Иди, иди, подкаблучник! – сквозь слезы прошипела Елизавета Петровна. В голосе ее звенела обида, смешанная с пьяной яростью.
Толик сделал вид, что не услышал. Семья была для него тихой гаванью, куда он спешил укрыться от бурь. Он готов был вытерпеть что угодно, лишь бы защитить Марину и внучку от этой разъяренной фурии.
Нина и Люся попытались разрядить обстановку, завести непринужденную беседу, но тщетно. Елизавета Петровна застыла в маске оскорбленной добродетели, словно статуя из льда. Подруги переглянулись и, собравшись с духом, произнесли хором:
– Ладно, Лиза, нам пора. Было очень вкусно, правда… не слишком красиво. Зачем ты так? Это же твоя внучка. И Марину зря обижаешь.
Скомкав прощание, женщины поспешили ретироваться, оставив именинницу наедине с сестрой и ее мужем. Ефим вяло ковырял вилкой пирожное, сдерживая клокочущую в нем злость. Он никогда не питал теплых чувств к Лизе, но Валя настояла на визите. И вот, все они стали невольными свидетелями ее безобразного представления. На месте Вали он бы давно поставил эту змею на место. Все к ней с душой, с открытым сердцем, а она… Она только и умеет, что плевать ядом в тех, кто рядом.
"Да что с ней сделается? Ремня хорошего не хватает", – подумал Ефим. – "Хотя, конечно, уже поздно. Этот поезд ушел безвозвратно, а рельсы давно разобрали".
Валя поднялась, подошла к сестре и, ласково положив руку ей на плечо, тихо произнесла:
– Лиза… Так нельзя. Нельзя так… Это же твои дети. Что ты натворила?..
Ефим выждал, пока Валентина не отошла к Марине, и, приблизившись к Елизавете, заговорил тихо, но твердо, словно высекая каждое слово из камня. Высокий, статный, с внешностью античного бога, известный художник, он больше всего на свете любил своих девочек и с трудом сдерживал гне
Очень тихов, грозивший вырваться наружу.
– Ты, Лиза, виновата в том, что Мишка твой доживает век в одиночестве. Ты сломала его. Марина подавала надежды, ты и ее сломала. Хорошо, что у нее есть Толик. Теперь ты калечишь будущее своей внучки. Довольна? Наелась?
Елизавета молчала, словно парализованная. Ефим, не обращая внимания на ее оцепенение, продолжал:
– Мы все сейчас уйдем, и ты останешься одна. Понимаешь? Одна! Ты разрушила все вокруг себя! Чтоб ты лопнула, как мыльный пузырь! Ты – пустышка. В тебе, кроме внешней оболочки, одна черная, гниющая грязь. Тьфу! – с отвращением сплюнул он в сторону и, развернувшись, ушел, оставив ее в одиночестве, захлебывающуюся в собственном яде.
Хлопок двери, за которой скрылась дочь, отозвался в тишине, словно выстрел. Женщина вздрогнула, и взгляд ее застыл, устремленный в никуда. Каменное изваяние печали, она казалась неспособной ни к движению, ни к слову. И лишь спустя мгновение, словно прорвав плотину, хлынули слезы.
– Мама, ты же затаскала его по судам. Из-за этого отец стал деньги переводами слать. Чтоб у него хоть какие-то доказательства были, если ты снова вцепишься в него мертвой хваткой.
<p>Елизавета не помнила, сколько просидела за столом, вросши в него, словно старое дерево. Очнулась, когда за окном разлилась густая, чернильная ночь. Взгляд скользнул по столу – застывшие огрызки пиршества, винные кляксы, опрокинутый фужер, словно поверженный воин.
«Скатерть пропала. Надо было сразу солью…» – мысль застряла, как осколок в горле.
«Все ушли. Ефим прав, как всегда. Уйдут, и я останусь одна. Вот оно, одиночество. Предсказанное, выстраданное одиночество. Когда-то я рифмовала о нем. Думала, меня пронесет мимо…»
Елизавета Петровна провела ладонью по скатерти, сквозь пелену слез разглядывая свои руки, испещренные предательскими крапинами старости.
«Старею. Безнадежно старею. Еще никому не удавалось поймать юность за хвост. А теперь еще и всех распугала… обидела…»
Туфли давно были сброшены и валялись под столом, словно две уставшие лодки, прибитые к берегу. Ноги благодарно гудели, радуясь освобождению.
«Мариша, Маришечка, девочка моя! Только сегодня поняла, как тебе больно от меня. Надо позвонить. Обязательно позвонить».
С трудом поднявшись, она посмотрела на часы – стрелки неумолимо показывали начало первого.
«Нет, не сейчас. Нельзя ночью. Утро вечера мудренее…»
Взгляд зацепился за картину – молодая женщина в парчовом платье, с высокомерным изгибом губ, смотрела на свое живое отражение с немым укором.
«Молчи! Молчи! Ефим прав. Господи, как он прав! Ну почему я такая… ядовитая? Почему мне нужно кого-то ужалить, задеть, унизить… Фима, ты моя проснувшаяся совесть. Надо было дать мне пощечину. Давно. Почему ты молчал столько лет? Фима…»
Лиза устало ссутулилась, плечи поникли, словно под тяжестью вины. Босиком вышла в прихожую и встала перед зеркалом. Бесстрастное, безжалостное зеркало. На нее смотрела немолодая, глубоко несчастная женщина. В глазах – ни искры былого огня, лишь угасшая зола.
Простояв, кажется, целую вечность у окна, встречая бледные лучи рождающегося дня, Лиза принялась за уборку. Сложила остатки пиршества в контейнеры, тщательно вымыла фужеры, замочила скатерть в пятновыводителе, словно пытаясь отстирать въевшуюся боль.
Монотонность механических движений стала ее спасением, тихой гаванью, где можно было переждать ночь.
– Мариночка, доченька! Пожалуйста, не бросай трубку. Мне так много нужно тебе сказать.
– Что сказать, мама? Вчерашний день и так выпил меня до дна, оставив лишь горечь, – хриплый голос дочери выдавал бессонную, выматывающую ночь. – Зачем ты звонишь? Больнее, чем вчера, уже не будет… кажется.
– Марина, доченька, умоляю, прости! Прости свою глупую, неразумную мать. Я вчера нанесла тебе незаживающую рану.
– Только вчера, мама? Разве все началось вчера?
– О чем ты? О тенях прошлого? О детстве?
– Да, мама, о детстве, полном твоей "любви". Знаешь, что я нашла у папы на даче? Толстую папку, где педантично, рубль к рублю, записано все, что было потрачено на нас… на тебя и меня.
– Что это значит, Марина? Я… я не понимаю, – в голосе Елизаветы Петровны прозвучало искреннее недоумение, будто она впервые столкнулась с эхом своих поступков.
– Я убиралась на даче у отца и случайно обнаружила эту папку. Он увидел её, мама, и лицо его стало пепельным, словно на нём отразился лунный свет, пропущенный сквозь туман. Он задрожал, как осенний лист на ветру. Сказал, что забыл выбросить все эти чеки, эти призраки прошлого. Мама, я увидела, какие суммы он переводил нам! А ты твердила, что он ничтожный скряга, что крохи нам кидает, – голос Марины звенел, как натянутая струна.
– Мама, ты же изводила его судами! Из-за этого отец и стал отправлять деньги переводами. Чтобы у него были неопровержимые доказательства на случай, если ты снова затеешь эту адскую карусель.
Женщине нечего было ответить. Эта правда, словно спящий вулкан, пробудилась и обрушилась на неё. Елизавета Петровна с ужасающей ясностью осознавала масштабы сотворённого ею кошмара.
– Помнишь, мама, санаторий? Ты говорила, что с трудом накопила на путёвку, что часть оплатили на работе. А в папке – чеки, оплаченные им, билеты на поезд… Мама, почему ты молчишь?
Елизавета плакала, осознавая всю бездну своего чудовищного поведения. Сколько гнусных, мерзких поступков, сколько предательств она совершила. И вот теперь она стоит на краю пропасти, рискуя потерять самое дорогое.
– Марина, девочка моя, я умоляю, прости меня. Прости, Анатолий, Катенька… Мне нет оправдания. Я вижу… Я – чудовище. Простите, если сможете… – в трубке воцарилась звенящая тишина.
Марина положила замолчавший телефон, прислонилась спиной к стене и медленно сползла на пол. Слезы, как крупные жемчужины, катились по щекам, а в глазах плескалась такая боль, что казалось, она может поглотить весь мир.
Толик молча сел рядом, взял её руку в свою, словно стремясь разделить её бремя. С другой стороны примостилась Катя, прижалась к маминому плечу и нежно гладила её по ноге.
Слова казались излишними, словно шелуха, скрывающая истинную суть.
Елизавета Петровна ощутила, как беда, словно змея, обвивается вокруг ее сердца. С дрожащими руками она вновь включила мобильный.
– Миша, здравствуй…
– Здравствуй, Лиза.
– Миша, прошу… поговори со мной, – голос, еще недавно звучавший уверенно, теперь осип и превратился в жалкий шепот.
– О чем, Лиз?
– Миша, Марина звонила тебе? Рассказала?
В трубке повисла тяжелая, давящая тишина. Слышалось лишь прерывистое дыхание и, наконец, глухой, надтреснутый вздох.
– Да, Лиза. Я знаю. Все.
– Миша, что мне делать? Прости… прости меня за прошлое! Если сможешь… умоляю, прости.
– Эх, Лизка, Лизка… Как же я любил тебя. На руках носил, пылинки сдувал. Лилии твои, хоть и терпеть не мог их запах, охапками таскал. Чего тебе не хватало? Что случилось с той озорной, красивой девчонкой, за которой вся школа бегала? А, Лиз? – Михаил не ждал ответа. Он знал, что все слова сейчас – лишь пепел угасших надежд.
– Миша, прости…
– Лиз, не надо… Перегорело все. Катьку я тебе не прощу. Никогда.
Потом были звонки Нине, Люсе, Валентине… Никто не упрекал Елизавету. Женщины, словно сестры милосердия, дали ей возможность излить душу, выплакать раскаяние, вымолить прощение.
День тянулся мучительно долго, словно резиновый.
Последний номер, на который решилась Елизавета Петровна, – номер Ефима. Гудки тянулись бесконечно. Она набирала снова и снова, пока в трубке не раздалось долгожданное «Алло».
– Фима… Здравствуй! Спасибо, что все-таки ответил.
– Лиза, я взял трубку исключительно из уважения к памяти наших девочек и к твоей внучке. Постарайся быть краткой.
– Фима… Ефим… Я… Я всю ночь не спала. Твои слова… они прозвучали как гром среди ясного неба. Фима… ты моя пробудившаяся совесть.
– Вот как, – сухо усмехнулся Ефим.
– Да, Фима. Послушай… Прости меня, пожалуйста. Нет, не так… Я прошу у тебя прощения. Я… я заигралась в эту злыдню.
– Это уж точно, Лиза. Заигралась.
– Фима, я понимаю, что меня не перекроить. Надо было тебе раньше сказать… Может, я бы опомнилась. А теперь… Я постараюсь больше не ранить близких. Я ведь всех люблю: и Валечку, и Маришку, и Катюшу, и Толика. И тебя люблю, Фима.
В ответ лишь тишина, прерываемая ровным дыханием в трубке.
– Фима?
– Хорошо, Лиза. Мы принимаем твои извинения и не оставим тебя одну. Но помни, Лизок, красота человека – не в чертах лица, а в отблеске души, в его поступках.
– Запомню, Фима. Спасибо тебе. Обними девочек.
Несколько дней спустя Елизавета Петровна встретилась с Михаилом. Долго бродили по осеннему парку, шурша листвой под ногами, отобедали в тихом кафе, согреваясь горячим чаем, и снова вышли на усыпанные золотом аллеи.
– Лизка, а ты все такая же… искристая, – улыбался Михаил.
– Ну что ты, Миш. Шестьдесят – это тебе не шутки, – оттаяла Лиза, заразительно рассмеявшись.
Она смотрела на Михаила, статного, с благородной сединой, и видела в его глазах тот же юношеский восторг, что и много лет назад.
– Миша, поможешь мне вернуть доверие детей? – с тревогой заглянула она ему в глаза.
– Помогу, перелетная ты моя птица. Но сил понадобится – ух! – только держись.
– Не боюсь, Миш. Я должна исправить то, что натворила.
Листок за листком отрывал календарь, а Елизавета Петровна, достав из заветного места сбережения, записалась на прием к психологу. Начался ее путь к себе.
Это был мучительный процесс. Словно продираясь сквозь непроходимые джунгли собственных предубеждений, учась принимать людей во всей их неидеальности, она тонула в слезах отчаяния. Вступала в яростные споры со своим отражением в зеркале, обвиняя юную себя в непростительной черствости, и жадно, запоем поглощала книги, рекомендованные психологом, в надежде найти спасительный свет.
Недалеко от дома, в сияющем огнями Дворце культуры, Елизавета Петровна заслушалась концертом хора «Лейся, песня». В стройных рядах певиц она видела отражение собственной зрелости. Когда хрустальные голоса заполнили зал печальной мелодией «Эхо любви», сердце Лизы пронзила острая боль – осознание глубины обиды, нанесенной любимой внучке.
Больше нельзя было медлить. Пришло время действовать. Вместе с бывшим мужем, забыв прежние обиды, они тщательно разработали план. Продумав каждый нюанс, просчитав возможные варианты развития событий, Михаил, с замиранием сердца, набрал номер дочери.
– Папка, здравствуй! – голос Марины прозвучал тепло и чуть тревожно.
– Маришечка, привет, родная! Как там моя звездочка, Катюшка?
– У нас все хорошо, пап. Готовимся вовсю к конкурсу. Катя больше не переживает, я ей все объяснила. И она, как и прежде, будет петь «Эхо любви».
– Мариш, у меня тут идея. Хочу пригласить вас в парк. Беседку сниму, шашлыков нажарим. Ты с Катюшкой и Толиком приедете? Как тебе такой план?
– Ой, папка, как здорово! Что с нас?
– Ничего, кроме хорошего настроения! Банкет с меня, – Михаил тепло засмеялся. – Просто шашлыки, посидим, подышим воздухом. И… я пригласил маму.
В трубке повисла тишина, нарушаемая лишь редким потрескиванием.
– Марин, послушай, мы просто поедим мяса, может, поговорим по душам. Никто никому ничего не должен. Это просто мое желание, хорошо?
– Хорошо, пап. Я думаю, ты знаешь, что делаешь, – Марина в смятении взглянула на мужа, ища поддержки.
– Марин, давай сходим, – Толик нежно обнял жену за плечи и тихонько поцеловал в висок. – Ради папы.
И вот настал долгожданный день "Х".
Елизавета Петровна с Михаилом уже вовсю колдовали в беседке, словно заправские кулинарные волшебники. Ароматный дымок вился над мангалом, румяные шашлыки соблазнительно поблескивали жирком, на столе красовались термосы с горячим чаем, а в пластиковых тарелочках аппетитно поблескивали нарезанные помидоры и огурцы, рядом лежал пакет с маринованным луком.
– Ну что, хозяева, принимайте гостей! – раздался бодрый голос Анатолия.
Он бережно обнимал за плечи жену и дочь, и эта счастливая троица, излучая свет и радость, приблизилась к беседке.
– Деда! – Катюшка, словно маленькая птичка, упорхнула из объятий родителей и бросилась к Михаилу.
– Привет, пап! Здравствуй, мама! – Марина тепло улыбнулась, стараясь скрыть волнение.
– О-о-о! За стол, честная компания! – Михаил, словно опытный капитан, уверенно взял штурвал в свои руки. – Налетай, честной народ, вас шашлычник от души накормит и угостит!
Напряжение, словно туман, начало рассеиваться, на лицах расцвели улыбки, и пиршество в самом разгаре. Михаил, как опытный дипломат, знал, что на сытый желудок даже самый суровый критик становится мягче и податливее.
Накормив до отвала своих близких, он плавно перешел ко второй, самой деликатной части задуманного плана.
– Дети мои, а вы знаете, что мы с Елизаветой Петровной записались на танцы? Не знаете? А мы записались! Лиза, покажем?
Лиза все это время хранила молчание, лишь украдкой подкладывая в тарелки то румяный ломтик помидора, то кольцо маринованного лучка. Но сейчас пришел ее черед.
Михаил запустил на телефоне музыку, и Лиза, словно сбрасывая оковы, освободила плечи от палантина. Они встали друг напротив друга, выдерживая паузу, наполненную предвкушением, затем медленно сблизились. Михаил обошел Лизу, его рука, словно невзначай, коснулась ее плеча, затем скользнула по стройной ноге и стремительно подняла ее в воздух. Лиза развернулась к нему лицом, и они закружились в танце.
– Это бачата, – прошептала Марина Толику на ухо.
Она не ожидала, что мать сумеет так обуздать свой неукротимый нрав. Танец, вспыхнув, заразил своим пламенем всех присутствующих. Прохожие, прогуливающиеся по парку, невольно замирали, любуясь этой парой, притягивающей взгляды, словно магнит.
– Мама, я не ожидала от тебя… – слова Марины прозвучали сдавленно, словно вырвались против воли.
– Мне психолог посоветовал, – тихо ответила Елизавета, потупив взгляд.
– Психолог?! – в голосе Марины сквозило недоверие.
– Да, Мариш. После того, что я натворила, я долго не находила себе места. Решила, что без помощи не справлюсь. Твой папа меня поддержал. Нет-нет, я его не заставляла, просто попросила прощения.
– Папа? – Марина с изумлением перевела взгляд на отца.
– Да, Мариш, я подумал, что каждый заслуживает шанс на искупление. Лиза его заслужила.
– Я позвонила каждому, кого обидела. Пыталась объяснить, что благодаря психологу многое переосмыслила. Никто не заслуживает моей злости и оскорблений. И сегодня я хочу еще раз попросить у вас прощения.
Елизавета поднялась из-за стола. Она закусила губу, борясь с волнением, но слова лились искренне, а в глазах плескались слезы раскаяния.
– И еще кое-что, Катюша, солнышко мое. Твоя бабушка наговорила тебе ужасных слов. Прости меня, кровиночка. У меня к тебе огромная просьба. Видишь ли, я теперь пою в хоре, и мы репетировали твою песенку. И знаешь что? Я мечтаю, чтобы мы вместе записали ее в настоящей студии. Если не захочешь дуэтом, спой ее одна. А мне подаришь диск с записью, ладно?
Лиза не выдержала, рухнула на стул и зажала рот рукой, рыдания раскаяния душили ее горло.
– Ба! Это правда? Неужели?! Конечно, я согласна! И петь мы будем только вместе! Только надо хорошенько порепетировать. И обещай слушаться меня, иначе ничего не выйдет! – Катюша кинулась к бабушке и крепко обняла ее.
Лиза обхватила внучку руками и прижала к себе так сильно, словно боялась потерять.
Елизавета Петровна наконец-то прозрела, осознала, что истинная ценность жизни – это не ускользающая красота, а всепоглощающая любовь. Любовь родных, забота о них. Ведь что мы друг без друга? Одиночество – это не жизнь, а существование. И дело даже не в пресловутом стакане воды, а в той неиссякаемой силе, которую дарит нам любовь.