Одно "нет" может стоить двух жизней. Вы только пока об этом не знаете.
***
Субботним утром тишину расколол телефонный звонок. Я как раз протирала пыль с нашего семейного серванта. В его стеклах тускло поблескивали чешские бокалы — гордость покойной свекрови.
Она всегда говорила, что невестка должна быть хозяйкой. И я была. Каждый уголок моей двухкомнатной квартиры был вычищен до блеска. Это был мой маленький мир. Моя крепость. Я строила ее все сорок лет, что отработала старшим кассиром в главном универмаге города.
На экране телефона высветилось «Вера-сестра». Сердце ёкнуло. Вера просто так не звонила. По межгороду, из своей деревни.
– Галя? Привет, – голос в трубке был уставший и просящий. – Не отвлекаю?
– Привет, Верунь. Нет, что ты. Хлопочу понемногу. Как вы там?
– Да всё по-старому. Корова отелилась. Картошка в этом году хорошая, – она на секунду изобразила бодрость, но тут же сдулась. – Галь, у меня к тебе дело. И просьба большая.
Я напряглась. Положила влажную тряпку в ведерко и присела на краешек дивана.
– Слушаю тебя.
– В общем, Катька моя… внучка… в ваш город в медицинский поступила. На бюджет! Представляешь? Умница.
– Катюша? Вот это новость! Поздравляю! – искренне обрадовалась я. Племянницу я видела мельком лет семь назад. Запомнилась тихой девочкой с огромными серьезными глазами.
– Спасибо, Галочка. Только вот… дело-то… С общежитием у них заминка. Мест, говорят, нет. Ждите до зимы, может, кто отчислится. А куда ей до зимы? Галь… – Вера замолчала, собираясь с духом. – Я вот что подумала. Может, поживет она у тебя пока?
- Ну, до Нового года хотя бы. Она девочка тихая, мешать не будет. Места ей много не надо, в уголке где-нибудь. А я вам картошки мешка три пришлю, солений, молочка домашнего…
Я молчала. Перед глазами пронесся весь мой выверенный годами быт. Мои ритуалы. Утренняя зарядка в пустой гостиной, вечер с книгой под торшером. И тут – чужой человек. Девчонка восемнадцати лет. С ее музыкой, ночными бдениями над учебниками, с ее подружками. А душ по утрам? А если, не дай бог, приведет кого?
Почивший муж, Лёня, всегда говорил: «Галя, наш дом – наша тихая гавань. Не пускай в нее бурю».
– Галь? Ты тут? – голос сестры вернул меня в реальность.
– Тут я, Вера, тут. Думаю вот… – я подбирала слова, чтобы не обидеть.
– Верунь, я бы с радостью, ты же знаешь. Но сама подумай. Квартира у меня крошечная. В одной я, а другая комната — это память о Лёне. Там всё как при нем. И тесно ей будет со мной, со старухой.
- График у меня, режим. Я в десять сплю, а ей учиться надо. И потом… девочка молодая. Случись что, кто потом будет виноват? Я же. Пойми меня правильно…
– Понятно, – коротко и сухо ответила Вера. В этом «понятно» было столько холода, что у меня заныло под ложечкой. – Не беспокойся. Что-нибудь придумаем. Сами справимся.
И она повесила трубку.
Я сидела, держа телефон в руке. С одной стороны, на душе скреблись кошки. Родная сестра все-таки. С другой – разум твердил, что я права. Семьи рушились из-за таких вот «приютов».
Я знала характер Веры – душа нараспашку, но без царя в голове. У нее в доме всегда был проходной двор. А я так не могу. Я свой покой по кирпичику складывала.
Вечером я рассказала об этом соседке, Зинаиде Павловне.
– И правильно сделала, Галина, – твёрдо сказала она. – Родственники хороши на расстоянии. А то села бы тебе на шею эта Катерина. Они там в деревне думают, у нас тут медом намазано.
Слова Зинаиды легли мне на душу бальзамом. Я поступила как взрослый человек. Защитила себя.
Прошел год. Мы с Верой созванивались редко. Разговоры были натянутыми. О Кате я спрашивала сама, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно.
– Как там наша студентка? Устроилась?
– Ой, Галина, не спрашивай! – голос Веры вдруг зазвенел непривычной, хвастливой ноткой. – Ей так повезло! Ты не представляешь! Нашлась одна женщина… вдова профессора. Одинокая. Она Катюшу нашу к себе взяла. В отдельную комнату!
- Говорит, просто чтобы в доме живая душа была. Денег почти не берет. Еще и подкармливает ее. Катька говорит, интеллигентнейшая женщина, у нее там библиотека во всю стену. Вот как в жизни бывает.
Меня кольнуло. Даже не зависть, а какая-то странная обида. Значит, чужой человек оказался добрее родной тетки. И Вера не упустила случая мне это показать. Ну и ладно. Главное, девочка пристроена. Судьба сама все управила.
Время шло. Катя, по рассказам Веры, училась на одни пятерки. Та самая «вдова профессора» души в ней не чаяла. Покупала ей то пальто новое, то сапожки модные. Водила в театр.
– Представляешь, Галина? Моя внучка – и в Большом была! А мы с тобой дальше своего универмага и огорода не бывали.
В ее голосе слышалась гордость, но я улавливала и тонкую шпильку в мой адрес. Я молча слушала и думала: «Молодец, Вера. Выкрутилась. Еще и меня уела». У них все хорошо? Ну и слава богу. Зато без скандалов и без нарушения моего покоя.
Иногда, перебирая старые фотографии, я ловила себя на мысли: а не сон ли это все? Не кино ли про чужую жизнь? Уж больно все складно получалось в ее рассказах. Я откладывала альбом и шла натирать до блеска свой паркет. Порядок – вот что реально. А все эти сантименты – только пыль.
Прошло пять лет. Пять лет редких, коротких звонков.
Тот звонок раздался поздно вечером. Звонила соседка Веры, тетя Шура.
– Галина? Это Шура. Ты сидишь? Сядь… Веры нашей больше нет. Сердце подвело. В огороде стало плохо, и всё случилось быстро.
Внутри всё оборвалось и застыло. Вера. Моя Верунька. Нет ее.
Дорога в деревню была как в тумане. Автобус, пересадка, старенький ПАЗик. Дом сестры встретил меня холодом и запахом валерьянки. Соседки хлопотали, накрывали столы. Я кивала людям, отвечала на добрые слова.
Дом был прибран, но все говорило о скромности. Не о нищете, нет. А о той самой тихой, гордой бедности.
На прощании была и Катя. Повзрослевшая, красивая, но с теми же серьезными глазами. Мы неловко обнялись.
После того, как все разошлись, мы остались в доме втроем: я, Катя и тетя Шура.
– Надо бы вещи Верины перебрать, – вздохнула соседка. – Галина, может, посмотришь? Ты же сестра родная.
Я кивнула. Мне нужно было чем-то занять руки и голову. Я открыла дверцу старого шифоньера. Два платья «на выход», несколько застиранных халатов.
В нижнем ящике комода, под стопкой скатертей, я наткнулась на деревянную шкатулку. Открыла. И замерла.
Внутри лежали не украшения. Там были квитанции. Денежные переводы на имя какой-то женщины. По три-четыре тысячи рублей. Каждый месяц. Пять лет подряд. И старая сберегательная книжка.
Я открыла ее дрожащими руками. Последняя запись была сделана три дня назад. «Снятие со счета – 50 000 рублей». А полгода назад – «Продажа коровы Зорьки – 50 000 рублей».
На самом дне шкатулки лежала пачка писем. Вернее, черновиков. Корявым почерком, на вырванных из тетрадки листках. Все они начинались одинаково: «Здравствуй, дорогая моя сестренка Галочка…». И ни одно не было отправлено.
Я села на холодный дощатый пол и начала читать.
«Здравствуй, дорогая моя сестренка Галочка. Пишу тебе, а отправить все равно не решусь. Ты уж прости меня, дуру, за вранье мое. Нет у Катюши никакой вдовы профессора. Снимает она комнатку у одной женщины на окраине. Злая та женщина, сварливая.
Но дешевле мы не нашли. Я ей каждый месяц деньги высылаю. Где беру? Да где придется. Летом ягоды собираю, продаю. Пенсия вся уходит. А про пальто и театр я все выдумала. Чтобы ты не думала, что мы побираемся. Чтобы ты не жалела меня. Уж лучше пусть ты меня черствой считаешь, чем я в твоих глазах буду жалкой».
Следующее письмо, через год:
«…Катька вчера звонила, расстроилась. Хозяйка ее опять ругала, что свет по ночам жжет. Грозится выгнать. А у меня денег в обрез. Взялась соседям полы мыть. Руки к вечеру не гнутся.
А тебе звоню и вру, что все у нас в шоколаде. Я корову свою, Зорьку, продала. Сказала всем, что старая стала. А на самом деле, Катьке копила. Тайно. Хотела ей сюрприз сделать…»
Я читала и не верила своим глазам. Моя правильная жизнь, мой выстроенный по кирпичику мир — все рушилось с каждой строчкой. Пять лет. Пять лет она вела эту двойную жизнь. Пять лет она несла этот крест, сотканный из гордости, любви и отчаяния. А я… я в это время натирала паркет.
В комнату вошла Катя. Она увидела письма у меня в руках, и все поняла без слов. Ее серьезные глаза наполнились слезами.
– Теть Галя… я не знала. Она мне говорила, что ей помогают… Запрещала мне работать, говорила – учись. Я только недавно начала догадываться, что что-то не так. Она очень похудела…
Ком в горле мешал мне дышать. Я смотрела на эту девочку, ради которой Вера пошла на эту молчаливую жертву. И на себя. На ту, чей отказ, одно-единственное слово «нет», брошенное пять лет назад, запустило всю эту цепочку. Как тот кубик судьбы, который выпал самой тяжелой гранью.
Вечером, когда Катя уснула, я сидела на Вериной кухне. На столе лежали ее неотправленные письма. Приговор моей жизни. Моему порядку. Моей правоте.
Я все сделала правильно. Логично. И эта логика стоила сестре счастья. Не напрямую, нет. Но я толкнула ее на этот путь. Я заставила ее надеть маску и играть эту роль до конца.
Вера не хотела, чтобы ее жалели. И теперь с этой жалостью, перемешанной с едким стыдом, предстояло жить мне. Этот груз оказался куда тяжелее любых неудобств. Тех самых, которых я так боялась.
Утром я проснулась с твердым решением. В записной книжке Веры я нашла номер той женщины, у которой Катя снимала комнату. Позвонила ей и договорилась забрать девочку к себе. Пусть поздно, пусть не тогда, когда нужно было. Но я еще могу исправить хотя бы часть того, что натворила.
Моя двухкомнатная квартира не станет от этого меньше, а вот душа, кажется, наконец-то сможет вздохнуть полной грудью.
Вера больше не услышит моих извинений, но Катя увидит мою заботу.
И возможно, именно так и работают кубики судьбы — дают второй шанс тем, кто готов его принять.
***
Подписывайтесь. А я пока поищу в своей шкатулке еще такие письма, которые заставляют переворачивать всю жизнь.
***