«Цветущий май» - так называется мелодия, которая была довольно известной в нашей стране в пятидесятые-шестидесятые годы. Когда я включаю эту запись, память переносит меня в детство. Нередко - в один из майских дней, прожитых мною на Севере, в посёлке Ягельная, где тогда служил мой отец.
Чуть ли не до двухтысячного года моряки-североморцы переходили на летний головной убор (с белым чехлом) уже в мае. В это время снег на дорогах и улицах обычно уже успевал растаять, хотя в сопках его было ещё достаточно.
Но снегопады на Севере случаются и в мае, и даже в июне.
Один раз, помню, снег выпал как раз 1 мая. В то утро смотреть из окна на подводников, возвращавшихся в городок с праздничного построения, было даже немного жутко: белые фуражки сливались с белым фоном, и люди казались какими-то странными безголовыми существами.
Да и вообще, слишком холодно ещё было для ношения летних фуражек...
Зато как к майским праздникам преображались наши подводные лодки, стоявшие в базе у пирсов!
Ещё в конце апреля они выглядели довольно скромно, буднично и слегка походили на детей, болеющих ветрянкой - только мазали их не зелёнкой, а суриком (железным или свинцовым). Борьба со ржавчиной, которая во многих местах проступала на исхлёстанных осенне-зимними штормами корпусах, была долгим и трудным делом.
Но к 1 мая все лодки неизменно превращались в настоящих красавиц. У каждой из них сияла белизной безукоризненно ровная ватерлиния, придающая её стройному корпусу особое изящество. Ниже ватерлинии из тёмной воды выступала тонкая полоска - оранжевая или тёмно-красная (в зависимости от того, чем покрасили подводную часть), а всё выше ватерлинии было покрыто нарядной светло-серой (или, как говорят на флоте, «шаровой») краской.
К Первомаю на лодках менялись и бортовые номера. Громадные белые цифры, красовавшиеся на ограждении рубки, были заметны издалека.
До сих пор помню: подводной лодке «К-107», первым командиром которой был мой отец, сначала присвоили бортовой номер 130, потом 771, а затем - 207. Последующих её номеров не знаю: отца назначили на другую должность.
Он стал тогда начальником штаба дивизии подводных лодок, и это было продвижением по службе - тем не менее, я, по малолетству, в восторге от этого не был. Совсем не потому, что отец после этого назначения стал плавать ещё больше, и я стал его видеть ещё реже - просто мне казалось, что слова «Командир Подводной Лодки» имеют какой-то особый магический смысл, и должности почётнее этой быть не может.
Помню свой первый визит на отцовскую лодку - кроме меня, отец взял тогда с собой Аллу Бахтову, дочь наших знакомых.
Увы, уже многие детали того дня стёрлись из моей памяти - я ведь тогда ещё и в школу не ходил, да и лет с тех пор очень много прошло...
В центральном посту мне запомнилась колонка воздуха высокого давления. На ней было множество клапанов, маховики которых сверкали хромом и свежей краской - синей и красной. В первом, торпедном, отсеке на меня произвели впечатление задние крышки торпедных аппаратов: отец сказал, что за ними лежат боевые торпеды - оружие страшной разрушительной силы. Я почтительно прикоснулся к одному из аппаратов - и отцу пришлось вытирать мою ладонь своим носовым платком, потому что и это «железо» тоже, как выяснилось, покрасили совсем недавно.
Но особое впечатление на меня произвёл подъём на мостик «К-107». Он, и в самом деле, был гораздо выше, чем на многих лодках других проектов, но мне тогда показалось, что я стою над водой просто на головокружительной высоте. И я вновь с удовольствием вспоминаю, как выглядели с мостика восхищавшие меня обводы корпуса отцовской лодки.
Спустились на верхнюю палубу. Над ней лёгкий ветерок чуть заметно трогал флаги расцвечивания. Я с удивлением узнал, что эти флаги - не просто пёстрые полотнища, а каждый из них ещё и что-то обозначает. Улыбнулся, когда отец показал мне флаг, соответствующий букве «Я», потому что вспомнил известный детский рассказ про «букву Ты». Отец тогда тоже улыбнулся и сказал, что металлическая деталь на палубе, за которую был закреплён линь флагов расцвечивания, называется смешно - «утка».
Да, корабли, окрашенные шаровой краской, действительно выглядят очень нарядно и даже элегантно. Однако, в семидесятые годы красить ею подводные лодки перестали - ночью в свете Луны шаровая краска начинала серебриться. Зрелище это было потрясающе красивым!
Представьте себе, как во тьме по чёрному бархату воды горделиво скользит серебряная подводная лодка... Увы, это был демаскирующий фактор - лодка в надводном положении (а днём также и на некоторой глубине) оказывалась слишком заметной. Поэтому, начиная где-то с 1969-1970 года, все лодки стали чёрными (даже, кажется, и на Тихоокеанском флоте, где до этого их красили не шаровой, а зеленоватой краской)...
Кстати, у подводников отношение к Луне было двойственным - с одной стороны, хорошо, когда видно ночное светило - можно его использовать для определения своего места, а с другой - в лунном сиянии можно обнаружить не только саму лодку, но и её поднятые выдвижные устройства (на перископной глубине).
Я уже написал, что отец в должности начальника штаба плавал очень много. Он не раз ходил в автономки с молодыми командирами, и очень многие подводники считали его своим учителем. В одной из автономок произошёл забавный случай, связанный с Луной.
Лодка ночью всплыла на перископную глубину, и отец сразу же тщательно осмотрел горизонт и воздух. Никаких признаков присутствия чужих противолодочных сил не было, зато на небе сияла полная луна. Лунная дорожка на поверхности спокойного ночного океана просто завораживала своей красотой!
Отец уступил место у перископа стоявшему рядом молодому командиру лодки - мол, погляди, полюбуйся: когда ещё такое доведётся увидеть! Тот глянул - и решительно скомандовал:
- Лево на борт!
Поймав вопросительный взгляд начальника, он незамедлительно подал следующую команду:
- Записать в вахтенный журнал: «Изменили курс на 90 градусов влево для уклонения от лунной дорожки!»
Люди, хорошо знавшие моего отца, могут понять, какой тирадой он разразился после таких команд...
Возможно, это был тот самый командир, о котором отец, спустя много лет после этих событий, сказал:
- Удивительно, как такое дурачьё иногда становится адмиралами!
Отец адмиралом так и не стал, однако, мореходом он был удачливым. Может быть, поэтому счастливой лодкой была и его «К-107» - корабль с удивительной судьбой.
Северным морским путём «К-107» перешла с Севера на Тихий океан, на Дальнем Востоке её отремонтировали, переоборудовали и переименовали в «БС-107».
Как правило, корабли, перешедшие с других флотов на Тихоокеанский, там потом и заканчивали свою службу. Вопреки этой традиции, «сто седьмая» чуть ли не через десять лет вновь пришла на Север - на этот раз, уже южным путём, через Индийский океан, зайдя, по пути, в Анголу!
Счастливая лодка отслужила весь положенный срок, а потом её исключили из состава флота, расформировали экипаж и поставили у последнего в жизни причала, от которого была только одна дорога - на разделку.
Но, кажется, «сто седьмую» такой финал не устраивал. Когда с неё потихоньку начали снимать кое-какое оборудование (нарушив, при этом, герметичность прочного корпуса), лодка в штормовую погоду затонула прямо у причала и теперь лежит на глубине в несколько десятков метров.
Похоже, подъём и разделка «сто седьмой» обойдутся гораздо дороже, чем стоимость полученного при этом металлолома - и я рад этому. Пусть родное отцу и мне Баренцево море хранит эту лодку!
Народ и армия едины!
В пятидесятые-шестидесятые годы Советском Союзе наступила, по образному выражению Ильи Эренбурга, «хрущёвская оттепель». Людям разрешили произносить вслух такое, за что ещё совсем недавно вполне могли посадить по «политической» статье.
Никита Сергеевич Хрущёв, советский лидер и энергичный реформатор, творил чудеса во всех сферах, каких бы он только ни коснулся.
В частности, шло масштабное сокращение советских Вооружённых Сил.
В какой-то степени, наверное, оно было оправдано - в мирное время численность армии должна быть меньшей, чем в войну. Но это сопровождалось бессовестной и разнузданной антиармейской пропагандой, которая, несмотря на высочайший авторитет воинов-победителей, в обывательской среде имела определённый успех.
В один из дней «хрущёвской оттепели» по ленинградским улицам ехал самый обычный троллейбус (синего цвета, как в известной песне Булата Окуджавы). В его салоне сидел тщедушный мужичок неопределённого возраста - такой, что хоть срисовывай с него карикатуру на алкоголиков. Характерную внешность мужичонки дополнял чудовищный выхлоп, распространявшийся волнами во все стороны.
Выпитая дрянь заставляла его критически воспринимать всю окружающую действительность и откровенно высказывать своё отношение к ней.
Вот в поле зрения выпивохи попал стоявший неподалёку офицер. Неприязненно оглядев военного мутным взглядом, алкоголик громко сказал:
- Вот, стоит тут! А ещё и погоны нацепил!
В троллейбусе наступила тишина.
Это позже, в восьмидесятые годы, люди, нанюхавшиеся живительного аромата разоблачительной демократической пропаганды, начнут вышвыривать военных из общественного транспорта. А тогда пассажиры троллейбуса просто с интересом прислушивались, чем это закончится.
Кажется, алкоголик почувствовал, что оказался в центре внимания, и стал вещать ещё громче, демонстрируя всю свою широту кругозора, эрудицию и понимание текущей политической ситуации. Он спросил офицера:
- Вот скажи мне, какие ты материальные ценности производишь?
И сам же ответил на свой вопрос:
- Никаких! И при этом сидишь на всём готовеньком и пользуешься всеми благами цивилизации!
Закончил он эту краткую, но гневную речь просто убийственным тезисом:
- Посадили вас на нашу, народную, шею!
Офицер глянул на хилую, тощую шею своего обвинителя и с неожиданной для себя улыбкой ответил:
- Да, на твоей шее долго не усидишь!
Троллейбус вздрогнул от дружного хохота.
Приключения в бухте Незаметной
Много-много лет подряд наши военные, которых объявление очередной тревоги заставало дома, бежали на службу, захватив с собой противогазы (хотя в обычные дни ходили без них). Поэтому, когда в гарнизоне появлялись люди с надетыми через плечо противогазными сумками, все знали: вновь объявлена тревога или начались учения (как правило, одно без другого не обходилось).
Понятно, что на войне, когда применяется оружие массового поражения, противогаз - ценная и необходимая вещь, ну а в мирное время эта деталь экипировки большинством из нас воспринималась довольно легкомысленно и неизменно служила объектом для подшучивания (или даже использовалась для разных шуток).
Однажды, помнится, тревогу объявили в воскресенье утром, а через пару часов сыграли отбой и распустили всех по домам. На следующий день Лёня, мой сослуживец, со смехом рассказывал о том, что он натворил, вернувшись после тревоги в городок:
- Подхожу я к своей квартире, а ключ доставать что-то вдруг заленился. Позвонил в дверь, и тут же мне взбрело в башку напялить противогазную маску. Жена открыла, глянула - и я впервые в жизни услышал, как она визжит...
Лёня, носитель специфического юмора, иногда шутил подобным образом не только со своей, но и с чужими жёнами - и, конечно же, с товарищами по экипажу. Все эти выходки прощались ему лишь за весёлый нрав и обаяние.
Многим из нас фильтрующий противогаз - гениальное изобретение русского химика Зелинского - казался простецкой и не очень-то нужной вещью (отчасти - потому, что все мы тогда были слишком молоды, отчасти - потому, что сдали много зачётов и чувствовали себя шибко умными).
От боевых отравляющих веществ такой противогаз, конечно, защищает - для того и предназначен. Но для других целей он, как правило, совершенно непригоден.
Нельзя использовать его во время пожара: хоть противогазная коробка и задерживает дым, но смертельный угарный газ беспрепятственно проходит сквозь неё и попадает в лёгкие.
В каком-нибудь замкнутом объёме, который перед входом туда людей толком не провентилировали, фильтрующий противогаз тоже не спасёт - да, он не пропускает никакие запахи, но при этом не вырабатывает кислорода. Поэтому, когда в таком помещении кислорода мало, а снаружи никто не наблюдает за вошедшим и не страхует его, сценарий всегда один. Человек внезапно «отключается» (кислородное голодание о себе заранее не предупреждает) и неизбежно гибнет. Если даже страхующий есть, но он не понял, что происходит, и не вытаскивает товарища за заранее закреплённый трос, а лезет следом - точно такая же участь ждёт и его...
Ходит байка, что через противогазную коробку можно фильтровать технический спирт - якобы, на выходе тогда получается чистейший ректификат!
Возможно, при использовании первых, примитивных противогазов, это действительно получалось. Но, когда наши энтузиасты с пытливыми умами и умелыми руками решили проверить, так ли это - два стакана «продукта» безвозвратно заблудились где-то внутри жестяного корпуса, наружу не вышло ни капли. Жаль, конечно, но зато, по крайней мере, обошлось без кровопролития.
А когда в руки очередного экспериментатора вместо коробки от фильтрующего противогаза попался внешне похожий на неё регенеративный патрон от изолирующего противогаза - при контакте спирта с его химически активным, агрессивным содержимым произошёл сильный взрыв...
Лично у меня с противогазами связано несколько не самых приятных воспоминаний. Одно - ещё с курсантских времён, когда, во время практики, моё индивидуальное средство защиты органов дыхания куда-то вдруг бесследно исчезло. Противогаз - это, конечно, не автомат и даже не патрон, но за его потерю я должен был ответить. Меня спас тогда от неизбежного наказания мой друг, Володя Павельченко - достал точно такой же через своего отца, работавшего в те годы в военкомате.
В другой раз меня (и не только меня) заставил поволноваться даже не сам противогаз, а всего лишь сумка от него. И было это вот так.
Моя подводная лодка тогда стояла в ремонте во Вьюжном, рядом с родной мне Оленьей губой. Наступило лето, а с ним и маленькие северные радости - походы за грибами и ягодами. Хоть мы и стояли в заводе, а не в базе, ношение «гражданки» нам не разрешалось, поэтому, даже в сопки мы выходили одетыми в свою военно-морскую форму. Я додумался ходить за грибами с противогазной сумкой: туда обычно помещалась и моя не слишком большая добыча, и самодельная карта, и вообще, всё то, что я считал нужным взять с собой. При этом, и в руках не надо было ничего нести, и карманы не оттопыривались до неприличия.
А выходить «на природу» мне тогда нужно было не только за грибами: в бухте Незаметной, всего лишь в нескольких километрах от завода, лежали полузатопленные подводные лодки. Посещение этого места для меня было почти равнозначно приходу на могилы родных людей.
И вот в один из свободных вечеров я пошел к Незаметной - по кратчайшему пути, вдоль берега. Шёл и с волнением глядел по сторонам. Это только для новичка всё побережье Баренцева моря одинаково: везде, вроде бы, одни и те же вода, камни и тундра. Ну а для меня ландшафт в районе Западной Лицы был совсем не таким, как вокруг Оленьей Губы или Ягельной, а от этих мест, в свою очередь, резко отличались окрестности Североморска.
В тот день я шёл по местам, знакомым и памятным мне с детства.
Мой маршрут кое-где был труднопроходимым: то почти отвесная стена с узкими «карнизами» (или без них), то нагромождение валунов. Тогда я радовался, что противогазная сумка освободила мне руки - они очень нужны были для того, чтобы балансировать, а иногда - чтобы хвататься за шершавый гранит.
Внизу лениво плескалось море - пусть даже чуть захламлённое и загрязнённое, зато своё, родное. Справа, на противоположном берегу, виднелась Оленья губа - уже успевшая измениться, но всё ещё узнаваемая. А слева, когда мне приходилось карабкаться повыше, открывалось Гаджиево - бывший посёлок Ягельная. Ничего там я узнать уже не мог - тем более, с такого расстояния...
Вот и бухта Незаметная. В ней лежали корабли, катера и причалы, честно отслужившие флоту, а теперь просто сваленные в кучу. Чуть выше и левее виднелся полуразвалившийся домик с колоннами, который в детстве с противоположного берега казался мне таким нарядным и загадочным...
Когда я вплотную подошёл к нагромождению ржавого металла, был прилив, вода стояла высоко - и подобраться поближе к двум подводным лодкам проекта 629, ради которых я и пришёл, не получилось. Значит, в следующий раз мне надо будет придти сюда в такое время, когда будет отлив.
И вдруг я заметил, что из трубы домика, казавшегося необитаемым, идёт дым, а у чистого ручейка, текущего с сопки, стоит смуглый черноволосый матрос со штык-ножом на поясе и набирает воду. Вот парень повернул голову, скользнул по мне взглядом и вновь отвернулся.
В первое мгновение присутствие людей, да ещё и явно «находящихся при исполнении», в таком глухом, нежилом и неживом месте меня просто поразило. Это было почти равносильно тому, как если бы я увидел, что на одном из этих мёртвых кораблей всё ещё кто-то служит.
Потом моё удивление сменилось озабоченностью. Похоже, здесь кто-то что-то охраняет - значит, мне надо уходить, пока не поздно. В карауле ведь очень простые правила: часовой подчиняется только начальнику караула и своему разводящему, а все остальные, кто пересекает границу его поста - это нарушители, и с ними разговор короткий...
Едва я отошёл на на двести-триста метров, как сзади послышался громкий топот и крики: «Стой! Стой!» Оглянулся - за мной бегут два матроса, в руках у них сверкают штык-ножи. Я оценил дистанцию до своих преследователей, увидел, что бег в сапогах даётся им очень трудно, и понял, что при желании могу от них оторваться - но решил этого не делать.
Я остановился и стал их спокойно ждать. Вот матросы подбежали и, тяжело дыша, объявили, что я задержан и должен следовать за ними. Глупая и неприятная ситуация, но теперь выбора у меня не было - пришлось подчиниться.
По дороге они своих штык-ножей в ножны так и не вложили. Я впервые в жизни шёл под конвоем - туда, куда меня вели.
Зашли в домик. Там нас ждал начальник караула - такой же «срочник», но на его погонах красовались две золотистые полоски.
Начальник караула представился мне, а потом сказал, что я проник на закрытый объект, и попросил предъявить документы. Выяснив у меня, кто я, откуда и зачем здесь оказался, он задумался. Оказалось, что парней ввела в заблуждение моя противогазная сумка - они решили, что на флоте опять начались учения, и к ним прибыл проверяющий, которого они чуть было не проморгали (но всё же сумели вовремя продемонстрировать свою бдительность!)
А теперь со мной, задержанным нарушителем (фактическим, а не «учебным») им надо было что-то делать.
Времени до утра, когда мне надо было вернуться на свою лодку, оставалось ещё много, и я решил не торопить события и не «давить погонами» на младшего собрата по оружию, а хорошенько осмотреться и всё обдумать.
Чем больше я смотрел на условия, в которых эти ребята несли службу, тем больше удивлялся. Какой-то заброшенный, «неправильный» караул! Они здесь охраняли два безликих склада, стоявших на сопках чуть выше, в небольшой лощине, но никакого ограждения, никаких предупредительных надписей вокруг этого места не было. Да к тому же, там никакой часовой круглосуточно не стоял - эти караульные, скорее, были просто сторожами.
Вот матросы сели пить чай, пригласили и меня. Они уже успели проникнуться доверием ко мне, хоть формально я так и оставался в статусе задержанного. Я с удовольствием присоединился к чаепитию.
За столом спросил:
- Ребята, а откуда вы? Где ваша часть?
- Далековато, в Полярном! А здесь мы служим «вахтовым методом» - нас на катере привозят и увозят. Обычно на две недели, но иногда бывает, что сидим здесь и три недели, и месяц...
- А как же вам в этом случае продуктов-то хватает?
- А их всё равно не хватает! Свежий воздух, аппетит хороший - всё быстро съедаем, а потом ловим рыбу... Иногда, бывает, грибники из Гаджиево сюда заходят, хлеб приносят...
- Ну а как зимой?
- Зимой тоскливее... Никто не ходит... И холодно... Электричества нет - видели ведь, на плите готовим... Дров нам не привозят - но обходимся. Когда море какие-нибудь доски-брёвна на берег выбросит, а когда и очередную часть дома на дрова разберём...
- А связь-то какая-нибудь у вас с частью есть? Радио, телефон?
- Нет, только сигнальные ракеты - вон, у начальника караула под койкой их целый ящик стоит...
Практически полное отсутствие связи мне не понравилось (а мобильных телефонов тогда ещё не было даже за рубежом). Получается, здесь у меня не было никакой возможности позвонить своему дежурному, чтобы сообщить, где я.
Я снова огляделся. Обитаемой в доме была лишь одна комната, рядом с кухней, а задержанного, при необходимости, даже под замок негде было посадить. К тому же, здесь с моим появлением добавился ещё один едок - а скудного пайка им и самим не хватает...
Мне стало окончательно ясно, что «хозяевам» в любом случае придётся отпустить «гостя» - то же самое поняли и они сами.
Я сказал:
- Ну ладно, ребята! Письма домой пишете? Давайте мне, приду на почту - отправлю!
- Спасибо - да вот только конверты у нас закончились...
- Ничего, у меня они есть. Напишите только на листочке свои адреса.
Так и сделали. Матросы отдали мне свои письма, нисколько не опасаясь, что я прочитаю их - уже хотя бы потому, что они были написаны по-азербайджански.
Письма я отправил, а потом ещё не раз возвращался в Незаметную - и не один: то с Андреем Буйновым, то с Сашей Горбуновым, то с Вадимом Петуховым, то с Юрой Рюминым, то со Славой Зенковичем. Приходили мы туда не с пустыми руками: приносили хлеб, консервы, конверты, бумагу, лески и крючки.
Кстати, клёв в Незаметной был просто ошеломляющим, и треска попадалась хорошая, крупная! Рыбу мы готовили там же и сообща съедали.
А однажды во время нашего очередного визита произошло ЧП - один из матросов споткнулся на старом пирсе, сильно ударился и едва не захлебнулся, упав в воду. Когда боец пришёл в себя, я посоветовал начальнику караула направить его в часть, в госпиталь - кто знает, что он себе повредил...
Выстрелили вверх одну сигнальную ракету - и проходивший мимо катерок тут же свернул к нам и забрал пострадавшего.
А осенью меня ждал перевод к новому месту службы. Перед отъездом я вновь сходил в Незаметную - попрощаться с лодками. Меня встретили мои старые знакомые и рассказали, что во время предыдущей «вахты» один из них не на шутку заболел - сильно кашлял и почти не мог говорить. Ребята, пытаясь вызвать из своей части хоть какое-нибудь плавсредство, расстреляли в воздух все свои ракеты - но никто этого так и не заметил... Парень выжил лишь чудом.
Что там творится теперь? Не знаю. Скорее всего, ту часть, что выставляла в Незаметной караул, сократили, а склады забросили. Теперь, наверное, бухта снова необитаема...
Коля
Так случилось, что в 1984 году я вновь пошёл по так называемому «большому кругу»: база подводных лодок, формирование нового экипажа — учебный центр — завод, приёмка корабля, испытания — и снова родная база...
Начало нового «круга» было для меня почти таким же, как шесть лет тому назад, в лейтенантские годы. Снова плавказарма - правда, уже не в губе Большая Лопаткина, а в Нерпичьей. Снова нет ни штатного командира, ни штатных старпомов - зато пришедший после окончания академии замполит, Юрий Васильевич Волков, «снимал стружку» со всех нас не хуже строевого начальника. Снова вокруг меня было много-много новоиспечённых лейтенантов (уже 1984 года выпуска), и все мы теперь служили в создаваемом с нуля первом экипаже тяжёлого атомного подводного крейсера «ТК-17».
Когда я впервые поднялся вместе с Волковым на борт плавказармы, «ПКЗ-17», нас встретил поджарый лейтенант, дежурный по части. Был он смугловатым, черноглазым и черноволосым. Возможно, какие-то родственные узы связывали его с Кавказом. Дежурный старательно и серьёзно произвёл замполиту положенный по уставу доклад. Чуть позже Юрий Васильевич сказал мне об этом лейтенанте:
- Это Коля. Сейчас проходит повторный суд над его отцом. Переживает!
Оказывается, отец лейтенанта был командиром печально известной подводной лодки «К-429» - той самой, которую в мирное время за сравнительно небольшой промежуток времени ухитрились дважды потопить. История эта была непростой. Поговаривали, что виноваты в гибели корабля и людей были, главным образом, крупные начальники, но всё свалили на командира и механика. Оба офицера были осуждены, но кому-то приговор показался слишком мягким, поэтому дело решили пересмотреть. В конечном итоге, обоим дали по десять лет.
Конечно, Коля тяжело переживал все эти события. Правда, он не озлобился, не замкнулся в себе и не стал антисоветчиком. Вот только особых иллюзий относительно нашего самого справедливого на планете общественного строя он уже больше не питал.
В те годы вошло в моду сажать в тюрьму флотских офицеров, которых признавали виновниками аварий. Несколькими годами ранее на Тихоокеанском флоте был осуждён командир подводной лодки «С-178», затонувшей после получения пробоины от столкновения с рефрижератором «РФС-13» (хотя основным виновником катастрофы был совсем не он).
Возможно, механик с «К-429», как и командир «С-178», попал в места заключения, где содержались рецидивисты и где ему сполна пришлось хлебнуть лиха. Из мест заключения он уже не вернулся, умер там…
Сам я никогда не разговаривал с Колей о том, что происходило с его отцом - поэтому знаю лишь то, что мне пересказали наши общие друзья, с которыми он был откровеннее.
По их словам, отцу Коли повезло - настолько, насколько может повезти в этой драматичной ситуации. Он оказался в колонии, основной контингент в которой составляли такие же люди, как и он - то есть, те, кто попал за решётку случайно. Эта колония находилась где-то в Ленинградской области. Ему там доверили руководство складом стройматериалов и каждую неделю отпускали на выходные в Ленинград, к семье - за хорошее поведение, а также за высокие производственные показатели. Он приезжал и говорил:
- Как всё в жизни сложно! Я вот сейчас в тюрьме сижу, и при этом дома бываю чаще, чем тогда, когда служил!
Через несколько лет Колин отец был условно-досрочно освобождён, ему вернули воинское звание и награды, которых лишили при осуждении. Вот только в КПСС не восстановили, однако, через несколько лет этот вопрос стал уже неактуальным...
Детство Коли прошло в Западной Лице. Когда он рассказывал, чем и как в те годы ему доводилось играть, мне делалось нехорошо. Я был к этому времени уже зрелым минёром, изучившим самые разнообразные боеприпасы и хорошо знавшим свойства различных взрывчатых веществ, а Коля и его друзья детства, ничего не знавшие теоретически, постигали всё на практике, методом проб и ошибок. Они разбирали, изучали и поджигали всё, что представляло для них интерес! Очень часто эти ошибки детям и их родным стоили слишком дорого...
Мальчишки в Западной Лице, как и везде в Союзе, играли в войну. Вот только бегать с самодельными деревянными пистолетами и автоматами у них в шестидесятые-семидесятые годы прошлого века считалось дурным тоном. Почти у каждого был настоящий «ствол», выведенный взрослыми из боевого состояния. Правда, родители могли уследить далеко не за всем…
Коля за многие годы сумел собрать уникальную коллекцию стрелкового оружия, применявшегося в годы Второй мировой войны - и, когда представители компетентных органов изъяли из его квартиры целый арсенал, горю нашего коллекционера не было предела. Он ведь так горячо и искренне любил оружие, а ещё ценил красоту и оригинальность инженерных решений!
Правда, если бы всё это так и осталось у Коли, можно лишь предположить, что бы в "лихие девяностые" сделали бандиты и с самим арсеналом, и с его хозяином. По городку ходили упорные слухи о том, что в тот период «братки», вооружённые чуть ли не автоматами, свободно приезжали из Мурманска на разборки с нашими коммерсантами - и никакие КПП преградой для них не были.
Коля был хорошим офицером, толковым парнем, он исправно тянул свою лямку, добросовестно выполняя обязанности командира группы и командира отсека.
А если Колю что-то увлекало, он брался за это дело со всем своим энтузиазмом и азартом. Он был разносторонне одарённым человеком, особенно любил рисовать. А рисовал он мастерски!
Со своими рисунками Коля расставался легко, поэтому, к сожалению, сейчас невозможно собрать хотя бы часть его творений в чьей-нибудь более или менее крупной коллекции. Не говоря уже о том, чтобы попытаться выставить их в экспозиции какого-нибудь музея.
Каких-то крупных полотен, насколько я знаю, Коля не писал, зато шаржи и карикатуры рисовал на лету. Когда у кого-то возникали проблемы, что бы нарисовать в стенгазете или «боевом листке», они обращались к Коле, и тот не отказывал. Его рисунки столько раз украшали доселе безликие листы бумаги, к которым народ обычно подходил только от большой скуки! Люди жадно набрасывались на очередное Колино творение, толпились, тесня друг друга, хохотали, тыча пальцами в верно подмеченные и точно нарисованные детали. Если замполит вовремя не снимал такой боевой листок и не приобщал к своему отчёту, его очень быстро кто-нибудь «прихватизировал» (несмотря на пугающую надпись «Из части не выносить!»).
Коля, несмотря на свою молодость, был зрелым шаржистом-карикатуристом. Он умел за секунды несколькими линиями добиваться не только портретного сходства своего рисунка с оригиналом, но и передавать на бумаге основные черты характера изображаемого человека!
Нередко, шутки ради, Коля рисовал наших общих знакомых в образах каких-либо исторических персонажей. Кто из нас не помнит такого колоритного офицера, как Лёня Иванов! Его ещё с училищных времён Коля рисовал в образе Гитлера. Рисунок получался похожим сразу и на фюрера, и на Лёню!
Я сравнительно недолго служил в первом экипаже «ТК-17» - был назначен оттуда на подводную лодку «ТК-202», которой командовал опытнейший и уважаемый всеми Валерий Константинович Григорьев. Вскоре туда же был переведён и Коля.
Однажды Коля, я и ещё несколько наших ребят ходили в автономку со вторым экипажем. Там командиром 7 отсека (а значит, ещё и хозяином находившихся там душа и курилки) был Игорь Орешин. На него постоянно рисовал карикатуры один из офицеров, но, к счастью для Игоря, шутник куда-то перевёлся. Каково же было его разочарование, когда в стенгазете он вновь увидел себя: в своих неизменных очках и римской тоге (из разовой простыни) командир 7 отсека, похожий на императора, вещал, что это ему решать, когда кого пускать помыться и покурить. Весь экипаж был в восторге! Попадание было в «десятку!»
Узнав о талантах Коли, народ потянулся к нему. Каждому хотелось принести домой в память об автономке какой-нибудь рисунок. Рисовал Коля одинаково хорошо на самые разные темы. Например, всего за пару часов он мог нарисовать советский дензнак любого достоинства, вот только номинал бумажки Коля, ради шутки, произвольно изменял: например, писал на ней «Четыре рубля» или «Двадцать шесть рублей» (хотя выглядели эти творения точь-в точь как известные всем нам «трёшки» и «четвертные»).
Я исполнял в экипаже обязанности помощника командира и вахтенного офицера, а Коля был в моей боевой смене. Благодаря ему, у нас были самые лучшие «Боевые листки» (по сути дела - маленькие стенгазеты на стандартном бланке - с картинками, отражавшие наше повседневное житьё-бытьё). Правда, два «листка» всё же очень не понравились замполиту, и он заставил их снять.
На первом, посвящённом Дню ракетных войск и артиллерии, было нарисовано такое, в чём начальственное око усмотрело призыв к ракетно-ядерной войне.
Другой «листок» рассказывал о грубом нарушении некоторыми из наших товарищей правил взрывопожаробезопасности (кое-кто, в борьбе за чистоту своего отсека, использовал летучие легковоспламеняющиеся вещества из своих тайных запасов - кажется, уайтспирит). Коля нарисовал на том «листке» зелёные лица людей, отравившихся зловредными парами, а также языки пламени, выбивающиеся из-за подорванной взрывом переборочной двери. Ниже сообщалось, какие вещества запрещено хранить и применять на кораблях и чем грозит нарушение этих правил. Тем не менее, красноречивые рисунки были расценены замполитом как призыв к аварийности - и этого «листка» тоже почти никто не увидел.
А вот история одного из самых поразительных творений Коли.
Наша лодка, «ТК-202» проекта 941, среди малошумных кораблей третьего поколения была, пожалуй, самой «тихой» (не потому ли она самой первой из «Акул» была отправлена на утилизацию?) До появления подводных крейсеров этого проекта традиционно считалось, что советские атомоходы сильно шумят. Не учитывая целого ряда особенностей нашего корабля, нам для несения боевой службы умышленно выделили один из районов, где рыбаки вели интенсивный лов. Почему?!
Как мы позже узнали, вышестоящее командование посчитало такое своё решение оригинальным и удачным: ведь на фоне шумов промысла нас не услышит никакой супостат!
Знали бы они, загоняя нас в такой район, во что это выльется! Невдомёк, наверное, было этим великим стратегам, что рыбаки уже давно не ловят наудачу, вслепую, а широко применяют рыбопоисковые гидролокаторы. И что этими гидролокаторами они постоянно будут нас обнаруживать. А приняв лодку за крупный и плотный косяк рыбы, они, естественно, будут делать всё, чтобы нас поймать.
Мы ходили, буквально лавируя между орудиями лова. Число траулеров, вновь обнаруживаемых нашими акустиками за время каждой вахты, превышало в те дни 40-50! Но это было только то, что мы слышали... Естественно, мы не знали всего, что творилось наверху - особенно, в корме, в «теневом секторе».
Зачастую, траулеры, обнаруживавшие нас, пускались в погоню и заходили на лодку именно со стороны кормы. Вскоре из-за грохота дизелей приблизившегося вплотную к нам "рыбака" вдруг начинал зашкаливать индикатор прибора, следившего за нашими собственными шумами, а затем акустики обнаруживали очень близкую надводную цель, вышедшую из кормовых курсовых углов. Через несколько минут прямо по носу слышался рокот снастей, вытравливаемых с траулера за борт. Только энергичный и своевременный манёвр лодки, равной по водоизмещению линкору времён Первой мировой войны, не давал нам попасть в трал. Нужно ли говорить, как это нервировало и изматывало всех, кто находился в центральном посту!
Коля нарисовал в те незабываемые дни славный «Боевой листок»! Он изобразил траулер, шедший под «весёлым Роджером», с которого в морские волны летели пустые водочные бутылки. На судне у штурвала стоял моряк живописного вида - с попугаем на плече и чёрной повязкой через глаз - который пел: «Гоп-стоп! Мы подошли из-за угла!» (в скобках - «кормового курсового»). Ниже была нарисована наша лодка, отчаянно, как в жизни, уклонявшаяся от буксируемого «пиратами» трала. Боевой листок порадовал и повеселил всех, а через несколько дней касание нами орудий лова всё же состоялось.
Тогда это произведение искусства было тут же кем-то украдено на память...
Через несколько лет наши жизненные и служебные пути-дорожки разошлись. Я знал, что Коля перевёлся служить в Северодвинск, а потом уволился в запас. О его скоропостижной кончине я недавно узнал от друзей.
Очень жаль, что жизнь Коли, Николая Николаевича Суворова, нашего друга, сослуживца и отличного парня, оказалась слишком короткой. Жаль, что поздновато он обзавёлся семьёй. Жаль, что не были реализованы все его планы.
Например, он так мечтал своими руками построить дельтаплан и полетать на нём...
Предыдущая часть:
Продолжение: