— Ты — корень всех моих бед! — прорычал Борис, и злость клокотала в его голосе, словно закипающий чайник. — Ты словно заноза в сердце! Исчезни с глаз моих!
— Что я натворила на этот раз? — тихо спросила Зина, стараясь сохранить видимость спокойствия.
— Ты всегда все делаешь не так! — Борис испепелил ее взглядом, от которого Зина невольно съежилась.
— Ну, хоть конкретнее можно? Котлеты каменные, борщ ледяной, чай с плесенью? В чем моя провинность, Боря?
— Я же просил, как мантру повторял, чтобы еда была свежей, только что приготовленной! Почему ты пичкаешь меня вчерашними объедками?
— Борь, я вчера сварила огромную кастрюлю! Мы же его еще не осилили! И потом, ты же знаешь, вчерашний борщ — он же только вкуснее становится.
— Сама и давись своим вчерашним варевом! — взревел Борис. — Я, между прочим, гну спину по двенадцать часов, тащу на себе тебя и твой раздувшийся живот, а ты меня помоями кормишь!
Зина смотрела на мужа широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Да, он был вспыльчив, ссоры случались, но такой жестокости она от него еще не слышала.
— Что значит "раздувшийся живот", Боря? — прошептала она.
— Я ношу под сердцем твоего ребенка… Твоего, Боря! Ты же так мечтал о детях! — голос ее дрогнул, готовый сорваться в рыдание.
— Только не надо давить на жалость своими бабскими штучками! — огрызнулся Борис. — Ребенка она носит…
— Не смей шантажировать меня своей беременностью! — рявкнул он так, что у Зины заложило уши. — И если еще раз увижу на столе вчерашнюю еду, я тебе ею же и накормлю, поняла?
Собрав всю свою волю в кулак, Зина подавила слезы. Она не позволит ему увидеть свою слабость, тем более, ей казалось, что именно этого он и добивается. Поднявшись из-за стола, она молча вымыла свою посуду и с ледяным спокойствием произнесла:
— Поняла. У тебя выдался тяжелый день, и ты решил выместить злость на мне. Я все понимаю, у всех бывают трудности. Но прислуживать тебе в таком состоянии я не намерена. Чай наливаешь себе сам. И посуду за собой тоже моешь сам.
— Еще чего! — фыркнул Борис. — Кухня — это ваше, бабское царство. А если я завтра скажу, что денег тебе не дам, и крутись, как знаешь, что тогда запоешь?
— Попрошу у родителей, — отрезала Зина.
Под тяжелым, прожигающим взглядом мужа она вышла в гостиную. Минут через десять в комнату вошел Борис. Помявшись у дивана, на котором сидела жена, он присел рядом и робко взял ее за руку.
— Послушай, солнышко… Прости меня, ладно? — прошептал он, утопая взглядом в глубине её глаз. — Не знаю, что нашло… Клянусь, сам себя не узнаю… Прости, умоляю…
Искренность плескалась в каждом слове Бориса, и сердце Зины, не умевшее долго таить обиду, дрогнуло. Да и как можно было сердиться на того, кого любишь до безумия? Они сплелись в объятиях, но хрупкую идиллию вмиг разбил осколок:
— Знаешь, если бы ты не вывела меня из себя этим чёртовым борщом, ничего бы и не случилось. Ты в последнее время просто испытываешь моё терпение… Но я люблю тебя, слышишь? Очень! И я постараюсь держать себя в руках. Только, прошу, не подливай масла в огонь, хорошо?
В горле Зины застыл целый рой слов, готовых вырваться наружу, но предчувствуя новую бурю, она лишь безмолвно кивнула, проглотив обиду.
Несколько дней спустя Зина отправилась на плановый осмотр в женскую консультацию. Непредвиденные обстоятельства задержали её там, и домой она вернулась почти на два часа позже, чем ожидала.
Передохнув немного и перекусив на скорую руку, она в спешке принялась колдовать на кухне. Борис должен был приехать с минуты на минуту, и ей хотелось порадовать его ужином, достойным короля: штруделем с вишней и нежной шарлоткой. Штрудель покорился ей быстро, но с пирогом пришлось повозиться, и когда в дверях появился муж, шарлотка всё ещё томилась в объятиях духовки, источая дразнящий аромат.
— Где же пирог? — тон Бориса сочился недовольством, словно прокисшее молоко.
— Вернулась из консультации позже, — устало отозвалась Зина.
Взрыв произошел мгновенно.
— Не могла раньше со своими бабскими делами разобраться? Что за задержки вечные?
Зина изо всех сил старалась держать себя в руках, голос дрожал, как натянутая струна.
— Там были обстоятельства, Борис. Поверь, я сделала все, чтобы успеть. Хотела, чтобы у тебя был ужин.
Она не заметила, как и ее голос пополз вверх. Нужно было остановиться, промолчать, но усталость и обида, словно ядовитые змеи, выползли наружу.
— Ты хоть представляешь, как тяжело сейчас передвигаться? А тут еще ты со своим ворчанием! Ни поддержки, ни помощи! — в голосе Зины зазвенела сталь.
— А кто виноват, что я ворчу? — огрызнулся Борис. — То отказываешь, то помои какие-то на стол ставишь, то животом своим шантажируешь!
Шарлотка, наконец, источала умопомрачительный аромат. Зина поставила перед мужем чай и дымящийся пирог. Борис скривился.
— И как это есть? Обжечься, что ли?
— Не хочешь — не ешь, — выдохнула Зина, отворачиваясь.
— И не буду!
Борис демонстративно отодвинул тарелку, залпом осушил чай, громыхнул стулом и вылетел в гостиную.
Минут через пятнадцать он вернулся, виновато заглядывая в глаза. Долго стоял над ней, бормотал что-то невнятное, умолял о прощении. Зина, с тяжелым вздохом, прошептала, что прощает. Борис не уходил, пока эти слова не сорвались с ее губ.
В субботнее утро супруги отправились в супермаркет, везя перед собой тележку, словно баржу, готовую принять груз их совместных гастрономических желаний. Список продуктов составляли вместе, но чем полнее становилась тележка, тем мрачнее хмурился Борис, словно надвигающаяся грозовая туча.
Зину уже давно томила неутолимая жажда селедки, солоновато-нежной, тающей во рту. Однажды, поддавшись её мольбам, Борис принёс домой пару серебристых тушек, но зрелище внутренностей оказалось для неё непосильным – волна тошноты накатывала, словно морской шторм. На этот раз она решила не искушать судьбу и потянулась к филе в прозрачной упаковке, избавив себя от неприятных хлопот.
Но едва селедочное филе очутилось в тележке, как Борис, словно ужаленный, возмутился:
— Зачем это тебе?
— Да так… Селедки захотелось, – тихо ответила Зина.
— А чего целую не взяла? Она дешевле, как ни крути.
Голос его звучал слишком громко, привлекая внимание окружающих. Зина, покраснев, приблизилась к нему, словно робкий зверёк, пытаясь укрыться в тени:
— Меня же мутит от вида внутренностей…
— Ой, не выдумывай! – отмахнулся Борис, словно от назойливой мухи. – Мутит её… Ты просто хочешь, чтобы я потратил на твои капризы как можно больше, да и чистить лень, небось. Бери целую, я тебе говорю! И так набрала всякой ерунды, без которой можно прожить!
— Пожалуйста, тише, люди смотрят, – прошептала Зина, сдерживая подступающие слезы обиды, словно лаву, готовую вырваться наружу.
— А что, стыдно? – усмехнулся муж, бросая на неё испепеляющий взгляд.
Почувствовав на себе несколько сочувствующих взглядов, Зина с ледяным спокойствием парировала:
— Да, стыдно! За тебя!
Развернувшись, она покинула магазин, оставив его в плену неоконченных покупок. На улице было тепло и солнечно, но это не согревало её душу. Прогуливаясь вдоль витрин, Зина погрузилась в невесёлые размышления. Она никак не могла постичь, куда подевался её прежний Борис – добрый, внимательный, заботливый. Когда хмурый, словно ноябрьское небо, Борис, обременённый пакетами с продуктами, приблизился к машине, она робко спросила:
— Боря, что с тобой? Лицо осунулось, словно печать усталости легла?
— Со мной? Если не считать, что я в одиночку тащил четыре неподъемных пакета, чувствуя, как позвонки осыпаются в трусы, то все прекрасно, — проворчал он, тяжело опускаясь на водительское сиденье.
— Что случилось? Почему ты так отдалился от меня?
— Как я отдалился? В чем конкретно?
— Ты стал колючим, словно еж.
— Господи… — Борис криво усмехнулся. — Что, уже и замечание нельзя высказать? Я не обязан танцевать вокруг тебя, словно шут, и исполнять каждый твой каприз!
— Я не прошу плясок и поклонов. Я всего лишь хочу элементарной человечности.
— А ты ее заслуживаешь? — в голосе мужа вдруг прорезался стальной скрежет. — От тебя одни головные боли!
— Это ты мне твердишь уже не в первый раз, но дальше общих фраз дело не идет. Какие конкретно проблемы я тебе создаю? Растолкуй.
— Да ты ходячая катастрофа! Ешь за двоих, прихоти твои ненасытны, как бездонная бочка. Не успеваю латать дыры в бюджете, а помощи – кот наплакал! Целыми днями прохлаждаешься в четырех стенах, и все равно дом – как после Мамая прошел! У тебя на первом месте пузо, а я – так, мебель? Чуть что – "я беременная, мне нельзя". – В голосе Бориса клокотала обида, горькая и въедливая, словно полынь. – Спрашивается, почему я должен перед тобой расстилаться?
Оставшийся путь прошел под аккомпанемент тишины, густой и давящей. На следующее утро Зина, собравшись с духом, уложила в небольшую сумку самое необходимое и, набрав номер свекрови, отправилась к ней искать спасения.
Ирина Павловна жила всего в двух кварталах от их с Борисом гнездышка. Невестку она боготворила и в семейных баталиях всегда принимала сторону Зины. Увидев Зину с опухшими от слез глазами, Ирина Павловна, словно опытный врач, не стала бередить рану расспросами, а лишь предложила согреться чашкой горячего чая. И лишь когда Зина немного пришла в себя, сломленная женщина выплакала свекрови свою обиду.
— Да уж… — свекровь сочувственно покачала головой. — Рожать тебе, а клинит его, окаянного.
— Можно я у вас хотя бы пару дней передохну? — тихо попросила Зина.
— Конечно, Зиночка, голубка. Оставайся сколько душе угодно, — Ирина Павловна тепло улыбнулась. — А ему я всыплю по первое число, не сомневайся. Уж я-то знаю, как с такими управляться.
Помолчав немного, Ирина Павловна вздохнула и рассказала, как ее покойный супруг, царствие ему небесное, тоже был не сахар.
— Мог при людях обругать, мог и кружкой запустить… Однажды тарелку с борщом в стену швырнул, видите ли, недосоленный ему показалось… — голос ее дрогнул. — Боря отца не жаловал. Когда подрос, так и вовсе меня защищать начал… Никогда бы не подумала, что ему эта отцовская черта по наследству передастся…
Зина набрала номер мужа.
— Я пока у мамы побуду, — сказала она устало.
— Не хочу тебя лишний раз раздражать. И так от меня одни хлопоты.
Борис что-то хотел возразить, но Зина, не дослушав, бросила трубку. На следующий вечер он объявился на пороге дома матери. Ирина Павловна сначала и слышать не хотела о том, чтобы впустить его, но он уперся: дескать, тогда заночую под дверью.
Зина встретила мужа ледяным взглядом. Лишь когда он, с мольбой в голосе, попытался опуститься перед ней на колени, она резко оборвала его:
— Боря, прекрати этот балаган. Ладно, я поеду с тобой. Но если еще раз посмеешь повысить на меня голос, я уйду. И это будет навсегда.
Борис, дрожа всем телом, клятвенно заверил Зину, что больше никогда в жизни ее не обидит. Что теперь-то уж точно все будет по-другому.
Вскоре Зина озарилась материнством, подарив миру крепкого, румяного мальчика. Вся ее вселенная теперь вращалась вокруг него, в то время как Борис погружался в пучину недовольства. На робкие просьбы Зины о помощи по дому он отвечал презрительным фырканьем:
— Дети, кухня, домашний очаг — это бабий удел. Я добытчик, я вас содержу, и этого с тебя довольно!
К сыну он оставался холоден и равнодушен. Однажды вечером, когда маленький Миша залился плачем, Борис в отместку демонстративно выкрутил громкость телевизора на максимум. Спустя несколько томительных минут он прорычал, словно зверь, запертый в клетке:
— Ты заставишь его замолчать или нет?! Вы мне жизни не даете, телевизор посмотреть спокойно нельзя!
— Ты думаешь, он нарочно плачет, чтобы тебя позлить? — огрызнулась Зина, уставшая от его эгоизма.
— Угомони его! — приказал муж ледяным тоном. — Что ты за мать, если не можешь успокоить собственного ребенка?
— Он и твой сын тоже!
— Мой ли? — прошипел Борис, кривя губы в змеиной усмешке.
Сейчас было не время для выяснения отношений, но когда Миша, наконец, затих и уснул, Зина, с трудом сдерживая гнев, подошла к мужу и спросила:
— Пожалуйста, объясни, что ты имел в виду?
— Ничего, — раздраженно бросил он, отворачиваясь. — Просто сорвалось с языка. Но ты сама виновата, это ты вечно меня провоцируешь на такое!
Время тянулось мучительно медленно. Борис, словно застенок, продолжал игнорировать сына, а чуть что, обрушивал на Зину шквал раздражения, после чего, посыпая голову пеплом, вымаливал прощение и клялся измениться.
Но их отношения, словно старый дом, шли трещинами. Первые недели после рождения ребенка Борис еще пытался держать себя в руках, но теперь все грязью возвращалось на круги своя. Особенно невыносимым для него становился плач младенца – в эти минуты он превращался в дикого зверя, готового разорвать все вокруг.
"Он просто уверен, что я никуда не денусь, что я привязана к нему, как собака к конуре", – с горечью подумала Зина. От этой простой, но такой болезненной истины в сердце ее вонзилась острая игла тоски.
Вскоре Борису взбрело в голову "освежить" затхлую атмосферу их квартиры, и начал он с, казалось бы, безобидного – с межкомнатных дверей. Он приобрел вычурные молдинги и, самоуверенно полагая, что управится в считанные часы, с энтузиазмом принялся за работу.
Вскоре, осознав, что одному ему с этой затеей не справиться, Борис призвал Зину на помощь. Впрочем, Зина разбиралась в молдингах не больше, чем свинья в апельсинах, что вызвало у Бориса лишь новый приступ раздражения, и он злобно выпалил:
— Прочь! Не нужно мне твоей помощи, только путаешься под ногами!
— Но ты же сам меня позвал!
— Я надеялся, что хоть чем-то поможешь, а у тебя руки словно клешни! — прорычал Борис, взвинченный до предела. — Ладно уж, сам как-нибудь!
Он еще долго пыхтел, словно старый паровоз, и бормотал проклятия себе под нос. В конце концов, сорвавшись, толкнул ногой ни в чем не повинные листы молдинга, и сквозь зубы процедил отборное ругательство.
Когда он снова попытался взяться за работу, всхлипнул Миша. Борис дернулся, лицо его налилось багровым гневом, и он нечаянно испортил одну из панелей. Взревев от ярости, ударил кулаком по двери, ушиб руку и завопил:
— Это все из-за вас! Ты и твой выродок! Довели меня! Только и умеете, что проблемы создавать!
Осыпав жену градом отборных ругательств, Борис вскочил на ноги и, словно обезумевший, ринулся к колыбельке. Перепуганная Зина преградила ему путь, и началась отчаянная потасовка… Борис замер, лишь когда Зина, дрожащим голосом, пригрозила вызвать полицию.
В тот же вечер Зина собрала вещи свои и сына и вновь бежала к свекрови, ища там хоть какое-то подобие защиты. Вечером следующего дня Борис, понурый и сломленный, приехал к матери.
Ирина Павловна преградила ему путь к Зине, словно неприступная крепость. Тогда он выудил из недр куртки жалкий, помятый листок – улику, запечатлевшую багровые следы мнимой Зининой агрессии. Развернув это полотно боли, он заголосил:
— Она безумна! Накинулась, как дикая кошка, ни с того ни с сего! Совсем помешалась на этом ребенке… Да и ребенок ли мой? Откуда мне знать, с кем она кувыркалась, пока я вкалывал?!
— И зачем ты мне это показываешь, Борис? – в голосе матери звенел арктический холод. – Зачем изливаешь этот яд?
— Чтобы ты передала ей: я этого так не спущу! Не позволю вытирать об себя ноги! Она за все ответит! Сполна!
— Это все? – отрезала мать, прожигая его взглядом.
Борис, обезоруженный, смолчал.
— Проваливай, — процедила мать, ее взгляд был полон таким презрением, что казалось, он прожигает Бориса насквозь. — И чтоб духу твоего здесь больше не было! И не смей нести чушь, будто ребенок не твой. Мне стыдно, что ты мне сын.
Оправившись от удара и набравшись храбрости благодаря поддержке Ирины Павловны, Зина подала на развод. После заседания суда она подошла к Борису, и в голосе ее звучала ледяная отстраненность:
— Надеюсь, теперь, когда ты сбросил нас со своих плеч, жизнь твоя засияет. И искренне желаю, чтобы наши пути больше никогда не пересекались.
Вскоре Зина подала на алименты. Борис попытался оспорить выплаты, но безуспешно – справедливость оказалась на стороне матери.
Спустя некоторое время Зина с сыном вернулась в родной город, в объятия родителей. Годы, проведенные в браке с Борисом, преподали ей горький урок: семья – это важно, но жить с человеком, который тебя не ценит, – равносильно медленному самоубийству.