Гнездо
Маяк остался позади, как молчаливый свидетель моего прозрения. Ветер, который только что казался холодным и трезвящим, теперь ощущался как ледяное дыхание грядущей катастрофы. Я знала ответ. Почти знала. Он бился в моем сознании, как птица о стекло, еще не оформившись в четкие слова, но уже оглушая своим присутствием.
Мы сожгли не дом. Мы сожгли его душу. Его историю.
И эта история хранилась в одном-единственном месте на всем острове. В кабинете деда. В святая святых, куда нам, внукам, вход был заказан с тех пор, как мы научились ходить. Это была не просто комната; это был центр управления полетами всей его империи, всей нашей семьи. Место, где принимались решения, ломались судьбы и хранились скелеты.
План родился мгновенно. Дерзкий, безумный, единственно возможный. Я должна была попасть туда. Ночью. Когда весь остров погрузится в сон, а его паук-властелин будет видеть свои властные сны.
Остаток дня я провела в тумане. Я механически ела, отвечала на вопросы мамы, даже пыталась улыбаться. Я была актрисой, играющей роль нормальной девочки-подростка, в то время как внутри меня разворачивалась драма шекспировского масштаба. Я наблюдала за «Лжецами» издалека. Мира сидела на веранде с книгой, но я видела, что ее взгляд пуст. Женя с показным энтузиазмом качал пресс на лужайке, его движения были слишком резкими, слишком злыми. Глеб исчез. Я знала, что он дает мне время. Дает мне возможность самой дойти до конца. Он был моим Вергилием в этом персональном аду, указывая путь, но заставляя идти по нему в одиночку.
Ночь опустилась на остров медленно, как тяжелый бархатный занавес. Я ждала. Я слушала, как затихают звуки в доме, как мама желает мне спокойной ночи, как скрипит последняя ступенька лестницы. Я ждала еще час, потом еще один. Сердце колотилось так громко, что, казалось, его стук слышен по всему дому.
Около двух часов ночи я выскользнула из своей комнаты. Босиком, на цыпочках, я двигалась по спящему дому, как призрак. Выйти на улицу было легко. Пробраться в «Гнездо» — вот в чем была задача.
«Гнездо» ночью выглядело еще более зловещим, чем днем. Черный силуэт на фоне звездного неба, похожий на спящего дракона. Я знала, что центральный вход запирается на такой замок, который не вскрыть без спецтехники. Но я также знала о его слабом месте. Окно в библиотеке, примыкающей к кабинету. Защелка на нем была старой и часто барахлила. Женя как-то хвастался, что открывал его с помощью обычного ножа.
Я прокралась к задней части дома, прячась в тени огромных сосен. Воздух был неподвижен. Тишина была абсолютной. Я достала из кармана перочинный нож, который стащила с каминной полки во флигеле. Руки дрожали так, что я едва могла удержать его. Я вставила лезвие в щель между рамой и створкой и начала медленно, миллиметр за миллиметром, двигать его вверх. Раздался тихий щелчок, который в этой тишине прозвучал для меня как выстрел. Я замерла, прислушиваясь. Тишина. Я осторожно потянула створку на себя. Окно поддалось.
Я внутри.
Библиотека встретила меня запахом пыли и старой кожи. Лунный свет, проникая сквозь высокое окно, выхватывал из темноты ряды книжных корешков. Я затаила дыхание и прислушалась. Дом спал.
Дверь в кабинет была не заперта. Дед не боялся воров. Он боялся предательства, а от него замки не спасают.
Я вошла. И на мгновение забыла, зачем пришла. Кабинет был не просто комнатой. Он был воплощением своего хозяина. Огромный, тяжелый стол из мореного дуба в центре. Кресло, похожее на трон. Стены, обшитые темным деревом. Но главное — не это. Главное — то, что было на стенах и полках. Это был архив. Не просто архив, а пантеон клана Орловых.
Вдоль одной стены тянулись стеллажи, но не с книгами, а с десятками толстых, обтянутых кожей альбомов. На корешках были вытиснены даты: «1950-1960», «1961-1970», «Лето 1985», «Лето 1986». Фотографии. Вся история семьи, отсортированная и каталогизированная.
На другой стене висели портреты. Не живописные, а фотографические. Большие, в тяжелых рамах. Вот молодой дед с моей прабабкой. Вот три его дочери — моя мама, Ольга и Ирина — в детстве, в одинаковых платьицах. Вот их свадьбы. Вот рождение нас, внуков. Идеальная летопись идеальной семьи.
А в углу стоял массивный металлический сейф, который выглядел здесь чужеродно, как деталь космического корабля. Там, очевидно, хранились документы. Акции, договоры, завещания. То, из-за чего их идеальная семья превратилась в стаю гиен.
Я подошла к стеллажу с фотоальбомами. Мои пальцы скользнули по корешку с надписью «Лето Пятнадцать». Я потянула его на себя. Он был тяжелым. Я открыла его на первой странице.
И тут за моей спиной раздался голос.
— Я так и знал, что ты сюда придешь.
Я вскрикнула и обернулась, выронив альбом. В дверном проеме стоял Женя. Он был одет, не спал. И смотрел на меня не со злостью, а с каким-то отчаянным, загнанным выражением.
— Что ты здесь делаешь? — прошептала я.
— То же, что и ты. Не сплю, — он вошел и закрыл за собой дверь. — Я видел свет от твоего телефона в окне. Понял, что ты полезешь сюда. Катька, Катька… какая же ты упрямая.
— Я должна была, Женя. Вы не оставили мне выбора.
Он подошел и поднял с пола альбом. Посмотрел на открытую страницу. Там была фотография: мы вчетвером на пляже, счастливые, смеющиеся. Закат. Глеб обнимает меня за плечи.
— Мы были счастливы, — сказал он глухо. — По-настоящему. Ты помнишь это?
— Теперь помню. И я помню ссору. Помню, как они кричали.
Женя вздрогнул, словно от удара.
— Не надо об этом.
— Надо, Женя! Я хочу знать все! Что мы сожгли? Эти альбомы? Документы из сейфа? Что?!
Он отвернулся, прошел по кабинету, провел рукой по своему лицу. Он выглядел измученным.
— Мы сожгли призраков, Катя, — сказал он, не глядя на меня. — Мы решили сжечь их проклятое прошлое, которое они никак не могли отпустить. Все эти старые обиды, всю эту ложь, которую они копили десятилетиями. Мы думали, что если уничтожить доказательства, то и преступлений как будто не было. Если сжечь все эти фотографии, где они лицемерно улыбаются друг другу, все эти письма, полные яда, все эти документы, которые превратили их в монстров… мы думали, что они смогут начать с чистого листа.
Он повернулся ко мне. В его глазах стояли слезы.
— Мы хотели освободить их. А в итоге — прокляли себя.
— Так что же случилось? — я подошла к нему. — Что пошло не так?
— Все пошло не так! — он повысил голос до срывающегося шепота. — Мы вытащили все это ночью. Несколько коробок с самыми старыми архивами, альбомами. Отнесли их на пляж. Подальше от домов. Мы думали, это будет… как ритуал. Очищение огнем. Мы облили все это бензином для лодки…
Он замолчал, задыхаясь.
И в этот момент его слова, его боль, запах старой бумаги в кабинете — все это слилось в один мощный импульс, который пробил последнюю стену в моей памяти. Плотина рухнула.
Я больше не стояла в кабинете. Я стояла на ночном пляже. Два года назад.
Ночь. Безлунная, душная. Четыре тени на берегу. Мы тащим тяжелые картонные коробки, украденные из дедова кабинета. Внутри — вся история клана Орловых. Мы молчим. Мы сосредоточены. Мы — хирурги, готовящиеся к операции.
Мы складываем все в одну большую кучу. Альбомы, папки с бумагами, старые письма, перевязанные лентами. Женя достает канистру с бензином. Запах резкий, химический. Он поливает бумажный алтарь. Мира стоит в стороне, обхватив себя руками. Ее трясет. Глеб стоит рядом со мной. Он держит меня за руку. Его ладонь холодная и влажная.
— Может, не надо? — шепчет Мира. — Это страшно.
— Надо, — говорю я, и мой голос тверд, как сталь. Я чувствую себя Жанной д'Арк. Я веду их в бой за наши души. — Это единственный способ.
Женя достает свою зажигалку. Ту самую, красную. Он щелкает. Раз, два. На третий раз вспыхивает крошечный огонек. Он кажется таким маленьким и беззащитным в этой огромной ночи.
— Давайте все вместе, — говорит он. — Как «Лжецы».
Мы подходим ближе. Женя держит зажигалку. Мы все вместе, вчетвером, накрываем ее ладонями и подносим к пропитанной бензином бумаге.
Вспышка. Огонь взметается вверх с глухим ревом, на мгновение освещая наши лица. Лица заговорщиков. Лица детей, играющих со взрослым, страшным огнем. Пламя жадное, оно пожирает прошлое с невероятной скоростью. Черные хлопья пепла взлетают в ночное небо. Старые фотографии корчатся в огне, улыбающиеся лица на них искажаются, чернеют и исчезают. На мгновение мне кажется, что я слышу их крики.
Мы стоим, завороженные этим зрелищем. Мы победили. Мы сожгли дракона.
И тут происходит то, чего мы не учли. Порыв ветра. Внезапный, сильный, с реки. Он подхватывает горящий лист бумаги и несет его в сторону сухого кустарника, росшего у кромки леса. Сухие ветки вспыхивают, как порох.
— Черт! — кричит Женя. — Тушите!
Мы бросаемся к разгорающемуся огню. Пытаемся сбить пламя ветками, затоптать ногами. Но огонь, вырвавшись на свободу, не хочет сдаваться. Дым едкий, он ест глаза, забивает легкие. Я начинаю кашлять, задыхаться.
— Катя, назад! — кричит Глеб, пытаясь оттащить меня. — Уходи отсюда!
Но я не слушаю. Я вижу, как огонь подбирается к большой сосне. Я в панике. Мы хотели очищения, а не лесного пожара. Я хватаю старое пляжное полотенце, валявшееся на песке, и бегу к огню, чтобы сбить пламя.
Я делаю шаг. И не замечаю лежащую на земле корягу, ту самую, которую мы когда-то звали драконом. Моя нога цепляется за нее. Я лечу вперед, прямо в дым. И последнее, что я вижу — это раскаленный докрасна металлический штырь, торчащий из земли, — остаток старого причала. Я лечу прямо на него. Я не успеваю даже выставить руки. Удар. Темнота.
Но я слышу. Сквозь вату, заполнившую мою голову, я слышу их крики. Но теперь это не крики ссорящихся матерей. Это крики ужаса. Моих друзей.
— Катя!
Это кричит Глеб. В его голосе такая боль, что она пробивается даже сквозь мою темноту.
— Она не дышит! Женя, она не дышит! — это Мира. Она визжит, как раненая чайка.
— Заткнись! — рычит Женя. — Заткнись, я сказал! Глеб, что делать?!
Я чувствую, как меня переворачивают. Чьи-то руки на моем лице. Они липкие. Я понимаю, что это моя кровь.
— Мы убили ее, — шепчет Мира. — Мы ее убили…
— Я сказал, молчи! — крик Жени. — Никто ничего не убил! Это был несчастный случай! Ты поняла? Несчастный случай! Она пошла купаться и ударилась о камень! Все!
— Но кровь… огонь…
— Огонь мы потушим! Кровь смоем! Глеб, тащи ее к воде! Быстро!
Я чувствую, как меня поднимают. Меня несут. А потом — холод. Ледяной холод речной воды. И голоса. Голоса моих друзей, моих «Лжецов», которые в этот момент создают новую реальность. Новую ложь. Ложь, которая должна была спасти их. И которая чуть не уничтожила меня.
Я стою посреди кабинета деда. Альбом валяется у моих ног. Женя смотрит на меня, его лицо — маска страдания. Он видит по моему лицу, что я все вспомнила. Все до последней детали.
— Несчастный случай, — шепчу я. — Вы придумали несчастный случай.
Женя закрывает лицо руками. Его плечи трясутся.
— Мы думали, ты умерла, Катька, — говорит он сквозь рыдания. — Ты лежала там, вся в крови, и не дышала. Мы были просто детьми. Мы испугались. Мы запаниковали. Это была моя идея. Про несчастный случай. Я заставил их поклясться. А потом… потом приехал дед. И он… он все понял. Но он поддержал нашу ложь. Сказал, что так будет лучше для всех. Для семьи.
Я смотрю на портреты на стенах. На улыбающиеся, лживые лица моих родных. Я смотрю на своего плачущего брата. На своего брата по огню.
Я все вспомнила. Но вместо облегчения я чувствую только тяжесть. Невыносимую тяжесть правды, которая оказалась гораздо страшнее, чем любая амнезия. Мы не просто сожгли прошлое. Мы сожгли себя. И теперь нам предстояло жить на этом пепелище.
