«Не бойся, — сказали мне, — всего лишь роды. Всего лишь граф. Всего лишь ночь. В замке, где свет не включали с XIV века.»
Сначала пришло письмо.
Запечатанное тёмным воском с монограммой «D».
Пахло сыростью, сандалом и… несформулированной тревогой.
"Дорогой доктор.
К вам обращается Его Светло-Мрачное Высочество, граф Владислав фон Дракула.
Моя супруга, графиня Валерия, вот-вот произведёт на свет нового фон Дракулёнка.
Просим прибыть до полуночи. Захватите всё необходимое для родов.
И чеснок не берите. Он обижает."
Архибальд сказал, что это не входит в мой функционал.
Аграфена выдала травы от обморока и шепнула:
— Если предложат остаться на ужин — откажись.
Севастьян выдал благословение. Возможно, с намёком на прощание.
Кряк просто посмотрел. Молча. С пониманием. И с искренним желанием остаться здесь — в тёплом сарае, среди живых.
Я поехал.
Снег. Мрак. Волки выли.
Карета скрипела, как совесть у контрабандиста.
Замок графа вырос из тумана, как готическая простуда: башни, узкие окна, грифоны, которые смотрели так, будто им не платят, но они всё равно осуждают.
Граф встретил лично.
Высокий. Бледный.
С глазами, в которых отражались вековой дефицит сна и эмоций.
— Благодарим, доктор, что прибыли… живым.
— Я и уеду… желательно так же, — пробормотал я.
Графиня лежала в комнате, где, судя по интерьеру, раньше пытали пианистов.
Пыльные клавиши торчали из стены, как предупреждение тем, кто плохо играет Шопена.
— У неё схватки. Приступай к делу, пока она ещё в адеквате, — велел граф. — Скоро начнётся лунное затмение. Это влияет на её настроение.
— Как именно?
— Она начинает говорить стихами. На латыни.
Роды начались в полночь.
Свечи трещали.
Кровь… тоже трещала.
Но в целом всё шло по учебнику. Почти.
Только вот:
— Акушерская перчатка ожила и убежала. Я не стал её догонять. Возможно, она сдавала смену;
— Первый младенец отказался кричать, но тихо зашипел, прижал ушки и самостоятельно уложился в бархатную пелёнку;
— А графиня, выгнувшись в потугах, прокричала:
— Ex tenebris natus est! Et lactabo — si lactare voluntas est!
(“Из тьмы рождается! И да возжаждет грудь, если грудь захочет!”)
Я сделал вид, что понял.
Пелёнки подкинул. Вино не брал.
Младенец оказался прелестным.
Два клычка. Красные щёчки. Невозмутимый взгляд.
— Имя: Влад-Мир-Кровянка, — гордо объявил граф. — В честь трёх бабушек.
Я уже собрал инструменты, но…
Второй толчок.
Графиня взвыла, портреты задрожали, и из неё с лёгким хлопком появился второй младенец.
У него были глаза разного цвета, пальцы длинные, как подозрения, и он с ходу потребовал тишины — мысленно.
— О… — сказал граф, чуть менее уверенно. — Назовём его… Пауль-Вейдер-Ложка.
— Ложка? — переспросил я.
— Она мне тогда снилась. Это знак.
Я вздохнул.
И тут третий ребёнок выкатился сам, как будто по расписанию.
Без крика. Без церемоний.
Он посмотрел на меня, оценил обстановку и начал ползти к вину.
— Нет… — прошептал граф, побледнев ещё сильнее. — Тройня? Но… мы же ставили заклинание ограничения! И фильтрацию по темпераменту!
— Поздравляю, — сказал я. — Теперь вы — многодетный кошмар.
Граф шатнулся, сел на готический пуфик и долго молчал, глядя в одну точку. Точку, где третий младенец уже пытался перекусить завиток ковра.
— Имя?.. — спросил я.
— Не знаю… — прошептал граф. — Назови сам. Мне надо… лечь. Или исчезнуть.
— Пусть будет… Боб. Просто Боб. Для равновесия.
На прощание граф сунул мне в руки мешочек.
— За труды.
— О, это… монеты?
— Нет. Песок из часов моей прабабки. Волшебный. Замедляет старение… и всё остальное.
— Ага… — сказал я, чувствуя, как внутри медленно замирает печень. — Благодарю. Очень ценю.
Я уехал в середине ночи — когда младенцы заснули, графиня выдохлась, а граф вернулся в подвал «перекусить чем-нибудь позапрошлым».
На прощание он сказал:
— Пусть дорога будет лёгкой…
— И короткой, — добавил я.
— И в один конец, — прошептало эхо.
— Это кто?..
— Домовой. У нас он слегка драматург.
Карета тряслась по каменистой дороге, скрипела от снега и усталости.
Кони вздыхали как люди.
А я впервые за долгое время чувствовал покой.
Мир. Тишина. Отсутствие родственников.
И — что важно — ничего не шевелится в углу.
Но покой — как известный поэт: долго не живёт.
На повороте к лесу стояла женщина.
Тонкая. В тёмной мантии. Лицо скрыто капюшоном.
Она подняла руку, будто голосовала на загробном перекрёстке.
— Простите… я… я заблудилась.
— В этом лесу?..
— Да. Я собирала травы.
— В феврале?
— Очень редкие травы.
Я должен был уехать.
Но я — врач. И идиот.
В равной степени.
Она села в бричку.
Спокойно. Близко. Слишком близко.
Хряк заворочался под сиденьем. Это был плохой знак.
Хряк чует недобро лучше, чем ведьма в суде.
— Вы доктор? — спросила она.
— Угадали.
— А вы верите… в реинкарнацию?
— Я уже не верю даже в выходные.
— А если кто-то умирает… но остаётся?
— В деревне? Постоянно. Иногда даже по несколько раз.
Она засмеялась.
Голос — мягкий, как мёд на горячем железе.
Лес заскрипел.
И тогда начались странности:
— Лошадь споткнулась. На ровной дороге.
— Масляная лампа погасла — сама по себе.
— А в воздухе… появился запах родильного зала. Хотя все младенцы остались далеко позади.
— Я вас где-то видел, — сказал я.
— Возможно, в снах.
— Или в кошмарах.
— Чаще — в моментах, когда вы думаете о тех, кого не успели спасти.
Я понял.
Она — не просто попутчица. Это была Память. Или Тень. Или кто-то, кто приходит, когда врач слишком долго держится на ногах… и слишком мало спит.
Но у неё было лицо. И в этом лице — что-то до боли знакомое.
— Ты не вспомнишь меня, пока снова не потеряешь, — сказала она.
— Что ты хочешь?
— Ничего. Просто еду с тобой. Пока ты не уснёшь.
Карета остановилась сама.
Женщина исчезла.
Ветер стих.
А в лапах сосны висел клок вуали.
Я добрался до деревни на рассвете.
Хряк трясся.
Севастьян ждал с настойкой.
А ведьма сказала:
— У тебя на спине след. Как от поцелуя. Холодный.
Вывод:
" Иногда ты не можешь понять, с кем ехал…
пока не осознаешь, кого больше всего видеть не хотел."