Пыль. Ее было так много на чердаке этого старого дома, что казалось, будто дышишь не воздухом, а серой ватой. Солнечный луч, пробившийся сквозь крошечное запыленное окно, высвечивал миллиарды кружащихся частиц. Я чихнула. Громко. Эхо разнеслось под покатыми стропилами, словно напуганная птица. Вот так встреча, – подумала я, протирая слезящиеся глаза. Маргарита Степановна, моя свекровь, покинула этот мир две недели назад, а я, ее нелюбимая невестка, теперь копалась в ее прошлом. По просьбе мужа. «Разбери, пожалуйста, мамины вещи, что-то важное, может, найдем...» – говорил Андрей, его глаза были усталыми, красными от непролитых слез. Он не мог подняться сюда сам. Слишком больно.
Я оглядела завалы. Старые чемоданы, обтянутые потертой кожей. Коробки с непонятными безделушками. Стопки пожелтевших газет. И этот дубовый сундук, темный, массивный, с огромным висячим замком, ржавым и молчаливым. Он словно кричал о тайне. Андрей говорил, что ключ потерян еще в его детстве. «Мама говорила, там ерунда какая-то старая». Но сейчас замок висел... расстегнутым? Странно. Словно кто-то побывал здесь до меня. Или сама Маргарита Степановна перед концом... Нет, паранойя.
Сердце почему-то забилось чаще. Я присела на корточки, взялась за холодную железную скобу. Сундук открылся с протяжным, жутковатым скрипом, будто сам дом вздохнул. Внутри – аккуратные стопки. Платки, вышитые замысловатыми узорами. Пачки писем, перетянутые ленточками. Фотографии в тяжелых рамках – молодой, улыбающийся мужчина, похожий на Андрея (дед?), строгая девушка с высоко убранными волосами (сама Маргарита?). И в самом углу... маленькая, потрепанная книжка в кожаном переплете, без каких-либо опознавательных знаков. Дневник?
Руки дрожали, когда я доставала его. Кожа была холодной, шершавой. Пахло временем, пылью и... чем-то еще. Горьковатым. Как полынь. Я открыла первую страницу. Ничего. Вторая – тоже пуста. Странно. Листала дальше, почти до середины. И вот он – текст. Не дата, не имя. Всего одна фраза, выведенная фиолетовыми, выцветшими чернилами, дрожащим, нервным почерком, занимавшая всю страницу:
"ОН НАШЕЛ ЕЕ. БОЖЕ, ОН НАШЕЛ ТУ, КОГО Я БОЯЛАСЬ БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ. ЕЕ ДОЧЬ."
Меня бросило в жар, потом – в ледяной пот. Буквы плясали перед глазами. Ее дочь? Чья дочь? Кого она боялась? Сердце колотилось, как птица в клетке, пытаясь вырваться наружу. Я лихорадочно перевернула страницу. Даты. Появились даты. И записи. Скупые, отрывистые, полные немой ярости и страха.
Завеса Тайны: Пыльный Дневник и Дрожащие Строчки
*12 мая 2010 г. Андрюша привел ее сегодня. Домой. Официально. "Мама, познакомься, это Катя". Улыбается, дурак счастливый. А я... я посмотрела на ее лицо – и мир рухнул. Эти глаза. Этот разрез. Точь-в-точь... ОНА. Анна. Проклятая Анна. Не может быть! Но это – она. Ее копия. Призрак из моего ада.*
Я вдохнула резко, как будто меня ударили под дых. Анна? Моя мама звалась Анной. Анна Петровна. Она умерла, когда я родилась. Папа почти не рассказывал о ней, говорил только, что она была добрая, красивая, и что ее смерть – его крест. Я всегда носила ее маленькую фотографию в медальоне... Ту самую, где у нее эти глаза... "Точь-в-точь". По спине побежали мурашки. Ледяные.
18 мая 2010 г. Пыталась говорить с Андрюшей. Осторожно. "Сынок, ты уверен? Она... она из другой среды. Другая кровь". Он отмахнулся: "Мама, хватит! Она замечательная!". Глупец. Он не знает, ЧТО за кровь течет в ее жилах. Кровь предательницы. Убийцы.
Убийцы? Во рту пересохло. Что? Какая убийца? Моя мама? Тихая, хрупкая Анна с фотографии? Невозможно! Это бред! Старушечья... Но почерк на странице был не старческим. Он был молодым от ярости, буквы впивались в бумагу.
*3 июня 2010 г. Видела, как она смотрит на мои сервизы. Точь-в-точь как та... оценивающе. Презрительно. Знает. Должна знать. Чувствую ее ненависть сквозь улыбку. Змея. Как и ее мать.*
Я вспомнила наш первый ужин здесь. Маргарита Степановна подала чай в невероятно тонком, старинном фарфоре. Я, восхищенная, сказала: "Какая красота! Настоящее произведение искусства!". А она... она тогда резко забрала мою чашку, чуть не пролив кипяток. "Осторожно, дорогая. Это фамильное. Очень хрупкое". Голос был ледяным. Я тогда подумала – снобизм. Оказалось... ненависть? Ненависть к дочери женщины по имени Анна?
Листала дальше, жадно, с растущим ужасом. Записи становились все мрачнее, параноидальнее.
15 августа 2011 г. Их свадьба. Ад. Каждый взгляд Андрюши на нее – нож в сердце. Каждая ее улыбка – насмешка надо мной. Она победила. Забрала моего мальчика. Как ее мать пыталась забрать ВСЕ.
10 января 2015 г. Родился внук. Мой кровиночка. Но и в нем... ее черты. Проклятие длится. Я не могу. Не могу любить его, пока рядом ОНА. Ее тень.
Слезы застилали глаза. Так вот почему... Вот почему она так холодно смотрела на маленького Мишу. Почему никогда не брала его на руки без перчаток. Почему ее подарки были дорогими, но бездушными. Не бабушкина любовь, а... откуп? Ритуал? Она видела в моем сыне продолжение той самой Анны? Продолжение врага?
Я почти физически ощущала ту стену, которую она возвела между нами. Ту непроницаемую броню вежливой неприязни. Я всегда думала – я не из их круга, не достаточно хороша для ее золотого мальчика. А оказывается... я была живым напоминанием о какой-то страшной истории. О войне, случившейся до моего рождения.
Раскопки Прошлого: Война Матерей, Отзвуки Которой Разрушили Мой Покой
Нужны были ответы. Я спустилась вниз, в тишину опустевшего дома Маргариты Степановны. Дневник жгло руки. Андрей был на работе. Хорошо. Мне нужно было подумать. Кто ты, Анна? Что ты сделала?
Я рылась в старых альбомах, что стояли на нижней полке книжного шкафа. Фотографии молодой Маргариты. Стройная, с царственной осанкой, но глаза... даже тогда в них читалась какая-то настороженность. Вот она с подругой – миловидной блондинкой. Улыбаются. На обороте надпись: "Марго и Лиза, лето 1978". Лиза? Но в дневнике – Анна. Тупик.
И вдруг – между страниц альбома – выпала пожелтевшая газетная вырезка. Небольшая заметка. Дата – октябрь 1980 года. Заголовок: "Трагедия на Проспекте Строителей". Короткий текст: "...в результате резкого торможения троллейбуса №14 несколько пассажиров получили травмы. Серьезно пострадала молодая женщина, А.П. Семенова, 22 лет. С тяжелыми повреждениями позвоночника доставлена в горбольницу №3. По предварительным данным, причиной инцидента стал внезапно выбежавший на проезжую часть пешеход..."
Семенова Анна Петровна. Моя мама. Я знала, что она попала под транспорт, но не знала деталей. Почему Маргарита хранила эту вырезку? Зловещее предчувствие сжало горло. Я вернулась к дневнику. Листала, пока пальцы не нашли нужный год – 1980.
12 октября 1980 г. Свершилось. Правосудие? Случайность? Не знаю. Знаю – она больше не встанет. Никогда. Как и моя Машенька... Теперь она знает, каково это – терять ВСЕ. Пусть лежит и гниет заживо в своей калецкой квартире. Как гниет моя душа с тех пор.
Я вскочила, словно током ударило. "Как и моя Машенька". У Андрея никогда не было сестры... Машенька? Кто это? "Пусть лежит и гниет... как гниет моя душа..." Эта запись... через несколько дней после аварии мамы. И тон... торжествующе-мстительный. Холодный ужас сковал меня. Неужели... Нет, это немыслимо!
Я перерыла весь шкаф. В глубине нижнего ящика, под стопкой старых скатертей, нашла еще одну фотографию. Маленькая девочка. Лет трех. Кудрявая, с огромными, как у Андрея, глазами. На обороте: "Машенька. Наше солнышко. 1977-1979". Всего два года жизни? "Как и моя Машенька". Что с ней случилось?
Дневник. Сентябрь 1979 года. Страницы были... мокрые? Следы старых, давно высохших слез.
15 сентября 1979 г. Машенька не пришла из садика. Пропала. Весь город искали. Милиция. Добровольцы. АННА была последней, кто видел ее! Говорит, отвела к калитке сада и пошла. ВРЕТ! ЛГУНЬЯ! Она знала, что я против их связи с моим братом Димой! Она мстила! Забрала мое солнышко! Мою девочку!
18 сентября 1979 г. Нашли... в заброшенном колодце на окраине. Моя крошка... Моя Маша... Холодная. Грязная. Один ботиночек потеряла... А ЭТА СУКА пришла на похороны! Стояла, как ни в чем не бывало! Слезы крокодильи лила! Я видела ее взгляд – торжество! Она отомстила! За то, что я разлучила ее с Димой! Но я спасала брата! Она была ему не пара! Грязь! Подонки! Ее семья!
Записи превратились в нечленораздельные крики боли и ярости. Обрывки фраз, кляксы, царапины на бумаге. Машенька... погибла. Трагически. И Маргарита Степановна винила в этом мою маму, Анну. Считала, что Анна умышленно... или по преступной халатности... допустила гибель ребенка. Из мести за то, что Маргарита разрушила ее роман со своим братом Димой.
А потом... авария 1980 года. Случай? Или Маргарита видела в этом возмездие? Или... нет, я не могла даже думать об этом. Но тон ее записи после аварии мамы... он не оставлял сомнений: она считала это справедливостью. Карма. Око за око. Анна, лишившая ее дочери, сама была лишена здоровья, будущего, обречена на неподвижность и раннюю смерть (мама умерла от осложнений через несколько лет после моих родов).
И вот... спустя десятилетия. Появляюсь я. Дочь Анны. С ее глазами. Ее чертами. И влюбляюсь в ее сына. Ее Андрюшу. Для Маргариты Степановны это было не просто совпадение. Это был кошмар, материализовавшийся. Новый виток ненависти. Дочь ее заклятого врага пришла забрать ЕЕ последнее сокровище. Ее сына. А потом – и внука. В ее искаженном горем и ненавистью сознании я была не Катей. Я была Анной-младшей. Орудием возмездия из прошлого. Продолжением войны.
Освобождение: Правда, Которая Не Приносит Покоя, Но Дарит Прощание
Я сидела на холодном полу гостиной Маргариты Степановны, обняв колени. Дневник лежал рядом, как ядовитая змея, выползшая из прошлого. В горле стоял ком. Не плакать. Просто... опустошение. Какой-то чудовищный водоворот судеб, перемолотых в мясорубке ненависти и горя, затянул и меня. Я была всего лишь эхом. Отголоском чужой, давней трагедии.
Вспоминались все наши встречи. Ее ледяные рукопожатия. Ее колкости, замаскированные под заботу: "Андрюша, ты уверен, что Кате пойдет это платье? Цвет... болезненный какой-то". Ее взгляды, скользящие по мне, как по неодушевленному предмету – грязному, неприятному. А я-то думала, что дело во мне! Что я недостаточно умна, не так воспитана, не из "тех кругов". И пыталась угодить! Вышибала из себя искру, чтобы растопить этот лед! Какая глупость...
Дверь открылась. Андрей. Увидел мое лицо, книгу на полу – и все понял. Без слов. Он подошел, сел рядом, обнял. Его руки дрожали.
– Что там, Кать? – голос был хриплым. – Что нашел?
Я не могла говорить. Просто показала на страницу. На ту самую, первую запись в дневнике: "ОН НАШЕЛ ТУ, КОГО Я БОЯЛАСЬ БОЛЬШЕ ВСЕГО..." И на последние записи о Машеньке. О маме. О его тете, которую он почти не помнил.
Он читал. Молча. Минута. Две. Лицо становилось все бледнее, каменело. Потом он швырнул дневник через всю комнату. Он врезался в стену, страницы веером рассыпались по полу.
– Боже... – выдохнул он, закрывая лицо руками. – Боже правый... Машенька... Я знал, что была сестра. Знаю, что погибла маленькой. Бабушка когда-то обмолвилась... Но мама... Мама никогда не говорила. Ни слова. А тетя Аня... Я ее почти не помню. Только запах лекарств и то, что она всегда лежала... И мама... мама так ненавидела...
Он поднял на меня глаза. В них была буря – боль, неверие, стыд, гнев.
– И ты... Ты просто... дочь тети Ани. А для нее... ты была воплощением всего зла. Всех ее потерь. И она... она отравляла тебе жизнь все эти годы... из-за этого? Из-за какой-то дикой, больной...
Он не договорил. Встал, зашагал по комнате, сжимая кулаки. Я видела, как внутри него все кипит. Горечь за мать, потерявшую ребенка и так и не сумевшую отпустить боль. Стыд за ту ненависть, что досталась мне. Ярость за украденные годы нормальных отношений. И жгучее чувство вины – ведь он был тем мостиком, по которому эта ненависть пришла ко мне.
– Андрей, – тихо сказала я. – Это не твоя вина. Ни твоя, ни моя. Ни даже... наших матерей, наверное. Они были игрушками в руках какой-то чудовищной случайности. Злого рока.
Он остановился, смотрел на рассыпанные страницы. На фотографию маленькой Машеньки, выпавшую оттуда.
– Что же теперь? – спросил он, и в его голосе звучала беспомощность.
Я поднялась. Подошла к разбросанным листам. Подняла дневник. Он был тяжелым. Как гиря. Как вся эта правда. Я подошла к камину. Холодному, давно не топившемуся. Открыла чугунную дверцу.
– Кать? – Андрей смотрел на меня, не понимая.
Я бросила дневник в зев камина. На груду старых газет, что лежали там для растопки. Потом достала из кармана зажигалку (привычка курильщика, с которой давно боролась). Щелк. Маленькое пламя коснулось угла страницы. Фиолетовые строчки "ОН НАШЕЛ..." почернели, скрутились. Огонь побежал вверх, жадно пожирая бумагу, десятилетия боли, ненависти, искаженного восприятия.
– Теперь, – сказала я тихо, глядя, как огонь поглощает последние следы той войны, – теперь мы свободны. Она ушла. Ее ненависть... ее боль... ее страх. Они умерли вместе с ней. Пусть горят.
Андрей подошел, снова обнял. Крепко. Мы стояли так, смотрели, как догорает прошлое. Горячий воздух от огня бил в лицо. В груди было пусто, но... чисто. Как после грозы. Не было прощения. Было понимание. И освобождение. Я была Катей. Женой Андрея. Мамой Миши. Не воплощением чужого греха или чужой боли. Просто – собой. И этого было достаточно. Правда не принесла покоя мертвым. Но она подарила прощание – нам. Мы могли идти дальше. Уже без ее шепота: "Она тебе не пара..." Теперь мы знали почему. И знали, что этот приговор – не о нас. Он был эпитафией ее собственному, навеки замурованному в ненависти сердцу.