В квартире пахло свежей краской и кофе. Нина стояла босиком на новой плитке на кухне и с какой-то странной нежностью смотрела в окно. Её отражение в стекле казалось ей чуть чужим — стройная, ухоженная, красивая… но уставшая. За последние два года она выгорела почти дотла, но при этом поставила себе галочку: квартира — своя, ремонт — сделан, ипотека — почти закрыта, машина — есть, работа — стабильная. Что ещё надо женщине 28 лет? Хотя бы неделю тишины и без звонков от мамы.
Но телефон завибрировал на столе, как будто прочитал мысли. На экране — «Мама. Галина Ивановна». Сердце стукнуло тревожно. Не было сомнений: позвонила не просто поболтать.
Нина сжала губы, глубоко вдохнула и всё-таки взяла трубку.
— Алло, мам, привет, — старалась звучать бодро.
— Нина! — голос Галины Ивановны гремел, как в судный день. — Ты где шляешься?! Я уже третью неделю не могу до тебя дозвониться!
— Работаю, мама. Ты же знаешь, что у нас сейчас квартальный отчёт. Висим, как шелковые.
— А помочь брату у тебя времени, значит, нет? Он, между прочим, с отцом на одних макаронах живёт! Без работы, без копейки! А ты тут... — голос стал тише, но злее, — …плитку итальянскую выкладываешь!
— Мам, — Нина отодвинула телефон от уха, — во-первых, это керамогранит с Леруа за 1200 за квадрат, и да, я купила его на свои деньги. Во-вторых, Боря взрослый мужик. Ему тридцать пять, ты не забыла?
— Не забыла! А ты забыла, кто тебя растил, одевал, воспитывал! Мы с отцом работали на трёх работах, чтобы ты в институте училась, между прочим! А теперь ты, значит, успешная вся из себя, а брат твой... в жопе! И ему помощь не положена?!
— Мама, — голос у Нины дрожал, — я помню, как вы работали. Но ты не забывай, кто вам потом в пандемию помогал кредит закрыть и лекарства покупал. И кто вам с дачей каждый год помогает. А Боря... он сидит у вас на шее с девятнадцати лет. Я ему не мама и не жена.
— Вот именно, — зло процедила мать, — ты никому не жена. Сидишь одна в квартире, как кошка, и всё у тебя не так. Ты хоть бы на себя в зеркало посмотрела: нос задрала, как будто ты не из Омска, а из Парижа. Сидишь там на своих грошах, зато брат по помойкам бегает.
— Да ладно, мам, — Нина фыркнула, — по помойкам? Ты серьёзно? Вчера в сторис его виделась: в кальянной с пацанами сидит, «кризисные времена», блин.
— Не ври! — закричала Галина Ивановна. — И вообще, хватит! Мы с отцом решили: ты продаёшь машину, и отдаёшь деньги Боре. Он хочет своё дело открыть — по автосервису. Ты ж всё равно ей почти не пользуешься!
Нина замолчала. Прямо в груди что-то переклинило.
— Ты... это серьёзно сейчас? — прошептала она. — Продать свою машину, которую я сама купила? Чтобы Боря... открыл автосервис?! Он даже гайку прикрутить не может, мама. Ты совсем?
— Ну вот, — с обидой и победным презрением произнесла мать, — я так и знала. У тебя только деньги и ремонт в голове. А семья — по боку! Эгоистка. Жаль, что родила такую дочь.
— Знаешь что... — Нина закрыла глаза и тяжело выдохнула. — Спасибо. Очень в тему сказано. Прямо под латте. Ты никогда мной не гордилась, мама. Но когда надо денег — ты вдруг помнишь, что я твоя дочь.
— Я сказала: помоги брату! — гаркнула мать. — Или можешь забыть про нас вообще.
— Ну что ж... — голос у Нины стал ледяным. — Значит, забуду.
— Что ты сказала?! — в голосе матери промелькнуло что-то похожее на страх.
— Всё, мам. Хватит. Я не обязана. Мне не пять лет. Я не отдам свои деньги, чтобы Боря мог валяться дома до 45, заедая кризис пельменями. И знаешь что — больше не звони.
Нина отключила звонок, руки дрожали. Сердце билось как бешеное. Она медленно села на пол посреди кухни, оперлась спиной о стену и зарылась лицом в ладони. Тишина. Только холодильник урчал, как будто тоже был в шоке.
Через пять минут телефон снова загудел. «Папа». Не он ли проснулся впервые за двадцать лет?
— Пап... — Нина ответила устало.
— Дочка... ты это... не обижай мать, ей сейчас трудно. И Боря... ну, у него ведь всегда тяжело было. А ты девочка умная, у тебя работа...
— Пап, — прервала она мягко. — А тебе не кажется странным, что ты говоришь это мне, а не ему? Ты не думал сказать ему: «сын, иди работай»?
— Ну... — папа замялся. — Он ж вроде ищет...
— Пап, — голос стал твёрдым. — Я вас очень люблю. Но помогать взрослому безработному мужику, который считает, что все ему должны, — не моя обязанность. Всё. Я не буду ничего отдавать. Даже если ты меня разлюбишь.
— Да ты что, Нинка, никто ж тебя не разлюбил... просто мать на нервах. Ты ж её знаешь...
— Знаю. Очень хорошо знаю, пап. Особенно когда речь идёт о деньгах.
Она снова отключила телефон и положила его экраном вниз. Было тихо, как перед грозой. Только теперь гроза была внутри.
Час спустя приехала Ольга — её подруга. Без звонка. Просто ворвалась, как ураган, с сумкой в одной руке и бутылкой вина в другой.
— Я всё знаю. Твоя мама уже успела пожаловаться всему родовому чату! — провозгласила она с порога, бросая сумку на табурет. — Там такие страсти, что я думала, она тебя в подвал посадила и заставила работать на майнинге.
— Могла бы, — хмыкнула Нина. — Если бы знала, что это.
— Слушай, ну ты молодец. Ты в этом зоопарке единственная, кто знает, где кнопка «стоп». Я бы уже вены резала об эту плитку, честно.
— Спасибо, Оль. Ты как всегда... тонко.
— Слушай, у меня идея, — сказала Ольга, наполняя бокалы. — Может, тебе стоит реально порвать с ними? Я серьёзно. Они не уважают тебя. Ты не им семья, ты у них как банкомат. Имей смелость выйти из игры.
Нина отпила вино. Оно было терпкое и неожиданно тёплое.
— А может, я уже вышла.
И впервые за долгое время почувствовала, что живёт не для кого-то, а для себя.
Прошло четыре дня. Телефон молчал. Даже странно было. Ни проклятий в голосовых, ни вздохов в вайбере, ни даже пассивно-агрессивных смайликов от Галины Ивановны. Мёртвая тишина. Прямо как в склепе. Но если ты вырос в семье, где мать может месяц не говорить с тобой, пока ты не приползёшь с повинной — ты знаешь: затишье бывает только перед большой бурей.
Нина шла с работы по двору, шаркая ногами в кедах. День был тяжёлый — клиент разорался из-за какого-то договора, потом начальник устроил планёрку длиной в Вечность, а ещё она забыла поесть. Когда она свернула к подъезду, увидела у своей парадной знакомую фигуру. Стояла, как памятник, в бежевом плаще и с перекошенным лицом.
Мама.
— Вот ты где! — голос был не громким, но с таким посылом, что захотелось тут же вернуться в офис и там остаться ночевать.
— Мама, ты что здесь делаешь? — Нина остановилась, не веря глазам.
— Раз ты не хочешь разговаривать как человек, я пришла к тебе домой. Мы всё-таки мать и дочь. Или уже нет?
— Я тебе сразу скажу: дверь я не открою. — Нина села на лавку, достала пачку жвачки, хоть как-то заглушить нервный голод. — Хочешь поговорить — говорим здесь.
Галина Ивановна тяжело вздохнула и обошла лавку, как на допросе.
— Знаешь, я думала, ты остынешь. Вспомнишь, что ты не одна в этом мире. А ты, оказывается, ещё и гордая. Неблагодарная.
— Мама, — терпеливо, будто объясняя первокласснику. — Я тебя люблю. Но ты не имеешь права распоряжаться моей жизнью и моими деньгами.
— Да у тебя их бы и не было, если бы не мы с отцом! — выпалила мать, подняв палец. — Ты думаешь, тебе институт сам по себе оплатился? А коммуналка? А еда? Кто тебя по ночам с температурой держал? Кто на картошку в октябре ездил? Я! Я тебя тянула! А теперь ты мне...
— Отказала в просьбе отдать машину твоему безработному сыну. — Нина пожала плечами. — Да, отказала. Не потому, что не люблю, а потому, что устала тянуть всех.
— Он не виноват, что у него не сложилось!
— А я виновата, что у меня сложилось?! — голос у Нины сорвался. — Почему у вас в семье успех — это как диагноз? Всё время стыдно, что не бедная, что не сижу дома, не вяжу, не варю борщи. Мама, я никому ничего не должна! Ни тебе, ни Боре, ни его автосервису!
Галина Ивановна села на лавку рядом, как будто ноги подкашивались. Глаза у неё были мокрые, но не от слёз — от злости.
— Ты... ты разбила мне сердце, Нина. — Трагическая пауза. — Разве так говорят с матерью? Ты же знаешь, я добра тебе хочу...
— Ты хочешь, чтобы я была удобной. — Нина встала. — Мама, у тебя не доброта. У тебя привычка — манипулировать. И ты всё время притворяешься, что заботишься. Но на самом деле — ты просто не умеешь принимать чужие границы.
— Опа, заговорила по-психологически, — хмыкнула Галина Ивановна. — Нашлась, границемерша.
— Я живу одна, сама себя обеспечиваю. Ты ни разу не спросила, как я себя чувствую. У меня три месяца назад был выкидыш. Ты знала? Нет. Потому что ты даже не интересуешься.
Мать ошарашенно посмотрела на неё. На секунду в глазах появилось что-то настоящее. А потом исчезло. Стерлось, как старый макияж.
— Что? Серьёзно? — пробормотала она. — Ты была беременна?.. От кого?
— Не твоё дело. — Нина сжала руки в кулаки. — Но да, была. А потом — нет. И я переживала это в одиночестве. Пока ты писала мне, что Боря в депрессии, потому что PlayStation сломался.
Мать встала, выпрямилась и, как всегда, пошла в нападение.
— А я что, виновата, что ты живёшь не так, как надо?! Где твой муж? Где семья?! Ты даже забеременеть умудрилась не к месту!
— Не к месту? — у Нины задрожали губы. — Вот за это, мама... иди домой. И не звони мне больше. Я реально пыталась быть дочерью. Но, похоже, ты меня только как спонсора воспринимаешь. Всё. Достаточно.
— Ты бросишь мать? Вот так просто?
— А ты меня уже давно бросила, мама. Просто не поняла этого.
Она развернулась и пошла в подъезд. За спиной было молчание. Не крик. Не шепот. Просто тишина.
Вечером она снова сидела с Ольгой.
— Господи, Нин... — подруга смотрела на неё, покачивая головой. — Это не мама. Это персонаж из фильма ужасов. Токсичный кукловод.
— Я думала, она хоть немного поймёт. Но... она даже про выкидыш спросила не «как ты», а «от кого».
— Хочешь — я её найду и разобью в лицо? У меня как раз ногти короткие. — Ольга махнула бокалом. — Я ж не только бухать умею. Ещё и бить. Иногда одновременно.
— Нет, — хмыкнула Нина. — Я сама справлюсь.
— И что теперь?
— Теперь... я живу для себя. С мамой я больше не общаюсь. Боря — не мой крест. А квартира — не пункт временной дислокации, а моя крепость.
— Крепость с плиткой из Леруа?
— Да. С характером.
На следующее утро она проснулась от грохота. Кто-то долбился в дверь.
Она открыла глаз и посмотрела на телефон. 07:46. Слава богу, суббота. Но кто это?
Дверь снова зазвенела.
— Нина! Это я, Боря! Открывай, сестрёнка!
Когда ты слышишь голос своего взрослого безработного брата под дверью в субботу утром, у тебя два варианта: притвориться мёртвой или открыть и посмотреть, что за цирк к тебе пожаловал.
Нина сделала третий. Она включила чайник.
Грохот продолжался. Потом постучали ногами. Потом зазвонил домофон — кто-то снизу, видимо, решил поддержать шоу.
— Да открой ты уже, чего как чужая! — Боря бил в дверь, как в барабан. — Я ж не с пустыми руками, у меня тут пельмени, мама передала!
Слова мама передала прозвучали как заклинание. Заклинание отмены любых попыток жить спокойно.
Нина подошла к двери и, не открывая, сказала:
— Пельмени оставь под ковриком. Сам — в автобус и домой. Я тебе не мама.
— Ну ты и злая стала, Нинка, — жалобно прогудел он. — Мне поговорить надо. Правда. Я не просто так пришёл.
Она посмотрела на глазок — стоял в мятых джинсах, с двумя пакетами. Один — Магнит, другой — чёрный, явно с одеждой. И, кажется, он слегка покачивался.
— Ты пьян?
— Да нет, я просто перенервничал, — пробормотал он. — Дома опять скандал был. Мама с отцом из-за меня ругались. Я подумал, может, у тебя остаться на пару ночей. Пока не устроюсь.
Вот оно. Финальный аккорд симфонии под названием «Умная и самодостаточная сестра — это запасной аэродром».
Нина открыла дверь. Посторонилась. Боря прошёл, как будто всегда тут жил. Сразу разулся, выдохнул, пошёл ставить пельмени в морозилку.
— Ничего у тебя тут, — огляделся. — Новый диван? Клёво. Телевизор — огонь. А это чё? Посудомойка?! Ты ж раньше говорила, что это тупо. Ха! Перебесилась?
Нина молча стояла у порога. В голове крутилось: выгнать сразу — будет истерика. Потерпеть — будет жить вечно.
Боря вернулся с кухни, потерев руки.
— Я тут подумал... Может, ты мне поможешь немного? С документами на пособие. Там какие-то справки нужны, я ничего не понял.
— Боря, — спокойно сказала она. — Ты ко мне надолго?
Он пожал плечами.
— Ну... пока не устроюсь. А так — максимум неделька.
— Ага. А устроиться ты куда собираешься?
— Ну... мама говорила, может, в МФЦ попробую. Или курьером. Но ты же сама понимаешь — мне это не по статусу. Я же после института...
— Какого института, Боря? Ты его не закончил.
— Не закончил — не значит, что не учился! — фыркнул он. — Я вообще-то человек творческий. Ты забыла?
— Да. Творческий иждивенец, — сквозь зубы. — У тебя на всём готовом выросло убеждение, что тебе все что-то должны.
Он сел на диван и, как ни в чём не бывало, закинул одну ногу на другую.
— Слушай, не начинай. Я пришёл не ругаться. У тебя всё равно места много. Мы семья. Надо поддерживать друг друга. Кровь — она не вода.
Нина подошла и выключила чайник. Постояла. Подышала. А потом развернулась, взяла Борин чёрный пакет, вынесла его за дверь.
— Ты чё делаешь?! — вскочил он.
— Я не гостиница. И не гуманитарная миссия. Иди домой.
— Да ты серьёзно? С родным братом так?!
— А ты серьёзно жил до 35 лет, ждал, когда тебе сестра что-то принесёт на блюдечке?
Он попытался взять пакет, но она преградила путь.
— Боря. Вот дверь. Вот лифт. И вот список сайтов, где есть работа. Я могу прислать тебе его на WhatsApp. Но жить ты у меня не будешь. Это не обсуждается.
— Ты такая же, как мать, знаешь?! — крикнул он. — Только она хотя бы не прячется за фасадом успешности. Ты-то что добилась? Сидишь одна, мужиков нет, детей нет! Да ты ж озлобленная старая дева!
Она выдохнула. Один. Два. Три.
— А ты — взрослый мужик с интеллектом тостера и амбициями канарейки. Пока.
И захлопнула дверь.
Через два дня позвонил отец.
— Привет, дочка. Я просто... хотел сказать, ты прости маму. Она в сердцах всё. Ты ж знаешь её. А ты — молодец. Держишься.
— Пап, — перебила она. — Спасибо, что позвонил. Но мне не нужны больше эти «ты прости маму». Я просто хочу тишины. От вас всех.
Он помолчал. Потом тихо сказал:
— Я понимаю. Жаль только, что всё так. Но ты права. Иногда тишина — это единственный способ выжить.
Через три недели Нина впервые почувствовала настоящую свободу. Ни звонков. Ни упрёков. Ни сообщений с пассивной агрессией в стиле «ну мы думали, ты не забыла, что у тебя мать есть».
Только она, тёплый балкон, и прохладный чай.
Она жила. Не для кого-то. Не вопреки. А просто — жила.
Иногда семья — это просто слово в паспорте. А любовь — это умение отпустить тех, кто тебя не ценит.
Финал.