Анна Владимировна водила кистью по холсту, нанося последние мазки, когда услышала знакомый скрип подъездной двери. Среда. Значит, Лена.
Она поставила кисть в банку с растворителем и быстро спрятала недописанный автопортрет за стопку других холстов. Дочь и так считала ее занятия старушечьей блажью.
― Мама, опять эта вонь от красок! ― Лена появилась в дверях мастерской, морщась и размахивая рукой перед носом. ― Окно бы хоть открыла.
― Открою сейчас, ― Анна Владимировна потянулась к форточке, пряча улыбку. Лена всегда начинала именно так, словно запах масла и скипидара был для нее личным оскорблением.
― Ты хоть поела сегодня что-нибудь нормальное? ― Лена прошла к холодильнику, не дожидаясь ответа. ― Опять одни бутерброды... Мам, тебе пятьдесят семь лет!
― Пятьдесят шесть.
― Какая разница! ― Лена хлопнула дверцей холодильника. ― Нормальные женщины в твоем возрасте радуются внукам, ездят на дачи, вяжут. А ты...
Она обвела рукой мастерскую ― мольберт, палитры с засохшими красками, холсты у стен. В ее жесте читалось: «А ты занимаешься ерундой».
Анна Владимировна села на табурет у окна. За стеклом старик Семеныч высыпал крошки из пакета на землю. Голуби слетались к его ногам, и он улыбался им, как детям. Каждый день в одно время. Каждый день ― с той же нежностью.
― У тебя выставка когда? ― спросила Лена, присаживаясь на край стола и осторожно отодвигая эскизы.
― Через месяц.
― Сколько картин продашь, как думаешь?
Анна Владимировна пожала плечами. На прошлой выставке продала одну ― девушке, которая долго стояла перед пейзажем и тихо плакала. Потом подошла и сказала: «Это место, где мы с мамой гуляли. Она умерла в прошлом году».
― Может, хватит уже? ― Лена потрогала край незаконченного натюрморта. ― Ну серьезно, мам. Пенсия маленькая, краски дорогие... Зачем тратить последние деньги на то, что никому не нужно?
Вопрос повис между ними, как натянутая струна. Анна Владимировна много раз ловила себя на том же вопросе, особенно ночами, когда не спалось. Для кого она пишет эти картины? Зачем?
После ухода дочери она подошла к спрятанному автопортрету. Незаконченное лицо смотрело с холста ― морщины у глаз, седые пряди из-под платка, руки в краске. Она начала писать его месяц назад и никак не могла закончить. Что-то было не так. Глаза получались слишком грустными.
Звонок в дверь.
На пороге стояла девочка лет десяти, в мятом сарафане и с косичками. Серые глаза смотрели серьезно и прямо.
― Здравствуйте. Я Ксюша. С пятого этажа.
― Здравствуй.
― Мама сказала, что вы художница, ― девочка заглянула за плечо Анны Владимировны в прихожую. ― А можно посмотреть?
― На что?
― На картины. Я тоже рисую, но у меня кривые руки.
Анна Владимировна отступила от двери. Что-то в голосе ребенка, в том, как она сказала «кривые руки» ― не жалуясь, а констатируя факт ― тронуло ее.
Ксюша медленно обошла мастерскую. Останавливалась перед каждой картиной, наклоняла голову, словно прислушиваясь. У зимнего пейзажа застыла надолго.
― Это наш парк, ― сказала наконец. ― А снег... он как живой.
― Как живой?
― Ну, он как будто дышит. Видите, здесь он толстый и теплый, а тут ― колючий от ветра, ― Ксюша протянула руку к холсту, но не коснулась. ― А почему я не замечаю такого, когда хожу там?
Анна Владимировна опустилась на корточки рядом с девочкой.
― А ты смотришь?
― Как смотрю?
― Останавливаешься. Молчишь. Просто смотришь.
Ксюша задумалась.
― Нет. Я всегда куда-то тороплюсь.
На следующий день девочка пришла снова.
И еще. И еще.
Анна Владимировна показывала ей, как держать кисть, как смешивать краски, как видеть тени. Ксюша училась жадно, с таким вниманием, какого Анна Владимировна не видела у взрослых.
― А почему вы не учитель? ― спросила Ксюша как-то, старательно выводя контур яблока.
― Я была бухгалтером.
― Бухгалтером? ― Ксюша оторвалась от рисунка. ― А это что?
― Считала деньги на заводе.
― И вам нравилось?
Анна Владимировна вспомнила серые стены конторы, скрип калькулятора, начальника Петра Степановича, который каждый день говорил: «Ошибок быть не должно!» Сорок лет среди цифр и отчетов. Сорок лет, когда она рисовала только по вечерам, тайком, как школьница.
― Нет, ― ответила честно. ― Не нравилось.
― А почему тогда работали?
Детские вопросы самые сложные. Почему? Потому что надо было. Потому что «художник ― не профессия». Потому что...
― Я боялась, ― сказала Анна Владимировна.
― Чего?
― Что у меня не получится.
Ксюша кивнула, словно это было самое естественное объяснение в мире.
― А теперь не боитесь?
― Теперь боюсь другого.
― Чего?
― Что времени мало.
* * *
В день выставки Анна Владимировна проснулась в пять утра. Сердце билось так, словно ей предстояло сдавать экзамен. Она выпила кофе, постояла у окна. Семеныч уже кормил голубей. Увидел ее в окне, помахал рукой. Она помахала в ответ.
В галерее было человек десять-двенадцать. Немного, но больше, чем на прошлой выставке. Они неспешно переходили от картины к картине, иногда останавливались подольше. Анна Владимировна заметила, что люди задерживаются именно у тех работ, которыми она сама больше всего дорожила.
Ксюша подбежала к ней, держа в руке листок с адресами:
― Анна Владимировна! Я всем соседям рассказала про выставку! Тетя Света с третьего этажа сказала, что обязательно придет! А дядя Коля из девятой квартиры попросил адрес передать. У него сестра в городе живет, тоже рисует иногда. И еще Семеныч спрашивал, сколько картины стоят. Говорит, может, племяннице на день рождения подарит.
Организатор выставки, молодая девушка Лена, подошла с блокнотом:
― Анна Владимировна, уже несколько человек спрашивали цены. Это хороший знак. На прошлой неделе у нас художник выставлялся ― вообще никого не заинтересовал.
Пожилой мужчина в строгом костюме долго стоял перед картиной с осенним парком. Подошел ближе, отошел, снова приблизился. Анна Владимировна решилась заговорить:
― Вам нравится?
― Очень, ― он не отрывал взгляда от полотна. ― У меня в детстве была такая аллея во дворе. Мы там с мальчишками в футбол гоняли. Дом снесли лет десять назад, а я все скучаю. Сколько картина стоит?
― Семь тысяч.
― Подумаю, ― он записал что-то в телефон и ушел.
Молодая мама с коляской остановилась у маленького этюда ― кот на подоконнике.
― Мам, смотри! ― трехлетняя девочка показала на картину. ― Как наш Барсик!
― Действительно, похож, ― мама улыбнулась Анне Владимировне.
― А сколько стоит?
― Три тысячи.
― Возьмем дочке в комнату. Она котов обожает.
Расплатилась картой прямо с телефона. Лена помогла упаковать этюд в пленку.
У зимнего пейзажа стояла женщина лет шестидесяти и тихо улыбалась сквозь слезы. Анна Владимировна подошла к ней.
― Простите…
― Не извиняйтесь, ― женщина достала платок. ― Это хорошие слезы. Такой же двор был у меня в детстве, в Сибири. Бабушка жила в похожем доме. Мы с братом там снеговиков лепили, горки строили. Он сейчас в Америке живет, давно не виделись. А ваша картина... она вернула меня туда, где мы были счастливы. Сколько она стоит?
― Восемь тысяч, ― тихо ответила Анна Владимировна.
― Беру. Повешу в гостиной. Пусть гости видят, что такое настоящая зима.
Вторая продажа. Восемь тысяч. Анна Владимировна чувствовала, как руки дрожат, когда принимала деньги. Лена помогла упаковать картину, дала покупательнице визитку галереи.
― Если захотите еще что-то от этого художника ― звоните. Анна Владимировна у нас теперь постоянный автор.
Через час подошла молодая пара. Девушка показывала парню картину с весенним садом:
― Смотри, как нежно написаны яблони. Прямо как у моей бабушки в деревне было. В мае туда поедем, покажу тебе.
― А размер подойдет?
― Конечно. Над диваном будет идеально.
Парень достал кошелек:
― Берем. Сколько?
― Шесть тысяч.
К концу вечера галерея опустела. Анна Владимировна посчитала: семнадцать тысяч за три работы. Больше, чем она получала за два месяца пенсии. В кошельке лежали новенькие купюры ― первые деньги, заработанные искусством.
Лена помогала снимать оставшиеся картины:
― Знаете, Анна Владимировна, у вас особенная манера. Неброская, но цепляет за душу. Люди узнают в ваших работах что-то свое. Это дар.
― Думаете, стоит еще выставляться?
― Обязательно. Через месяц у нас освободится место. Привозите новые работы.
Анна Владимировна собирала холсты и думала о том, что произошло за этот день. Три незнакомых человека увидели в ее картинах кусочек своего детства, своих воспоминаний. Женщина повесит зимний пейзаж в гостиной и будет вспоминать Сибирь. Молодая пара каждое утро будет видеть яблоневый сад и думать о поездке к бабушке. Девочка будет смотреть на кошачью мордочку над кроватью.
Дома Анна Владимировна села в кресло у окна. На столе лежал альбом Ксюши ― оставила «на хранение». На первой странице крупными буквами: «МОИ КАРТИНЫ. КСЮША ПЕТРОВА. 10 ЛЕТ».
Анна Владимировна улыбнулась и взяла новый холст. Завтра начнет новую картину. Портрет Семеныча с голубями. Или Ксюшу за мольбертом. Или просто утренний свет на стене ― тот, что каждый день ложится по-разному и каждый день прекрасен по-своему.
За окном жизнь не останавливалась ни на секунду. Люди торопились, не замечая света в лужах, отражений в витринах, игры теней на тротуаре. А она будет смотреть за них. И показывать им потом: смотрите, как это красиво. Смотрите, как этот мир достоин любви.
В мастерской стало тихо, но не пусто. Тишина была полна завтрашних картин, нерожденных цветов, света, который еще только предстояло поймать и сохранить.
Автор: Алексей Поликарпов
Бедовухи
Вроде солнышко светит ясное, и вокруг травка изумрудно зеленеет, а у бабы Люси осень на душе. И было из-за чего: она обидела лучшую подругу Машу. Всякое бывало, и сгоряча, в пылу ссоры чего только не брякнешь, но в этот раз Люся специально, осознанно сказала, вывалила этот камень, да Маше – по маленькой, опрятно повязанной белой косыночкой, головке.
Началось у них все из-за ерунды. Машина коза забралась в Люсин огород и погрызла капустный лист. Погрызла немного, с краешка грядки. Урон небольшой – у Люси нынче посажено двадцать кустов рассады – перебор. Куда ей столько? Достаточно было просто дать козе Василисе по рогам, да и будет с нее. Но у Люси случился «переклин». Она, значит, целыми днями, не разгибаясь, на этом огороде в раскоряку горбатится, а эта принцесса розы нюхает! Уж времени хватает, чтобы за Василисой уследить!
Ну и набросилась Люся на Машу со всем своим пылом. Был еще порох в пороховнице! Маше бы промолчать, не заводить суматошную, характерную Люсю лишний раз. А она, как назло, решила в ответ на замечание соседки, поддеть ее, пошутить:
- Что ты, Люся! Да пусть питается! Молоко от Василисы ты ведь бесплатно пьешь. Вот она решила с тебя расчет взять капустой! Как во всем цивилизованном мире!
Люся взбеленилась. Она приняла боевую стойку, уткнув руки в бока и сдвинув густые брови, заговорила скороговоркой:
- Эт-то что же? Эт-то как понимать? Так вот оно что, вот она щедрость твоя, подружка дорогая! «Пей, пей молочко! Поправляйся!» А сама про себя денежки считаешь? Поди, ночей не спала, ждала момента – предъявить мне должок! Небось, и козу свою драную специально в мой огород запустила!
- Да ты что, Люся, ты что? – испуганно залепетала Маша, - я просто пошутила!
- Пошутила! Пошутила, говоришь? Шутница, да? А, может, ты и с мужиком моим тогда пошутила? А? Что молчишь, курица? Сказать нечего, да? – Люсю было уже не остановить. Ее несло.
Маша сразу побледнела, побелела. Губы ее обнесло фиолетовой ниточкой по контуру – будто бы специально химическим карандашом по непонятной дури Маша так нарисовала. Она отвернулась и побрела к дому, не оборачиваясь, и виновница раздора Василиса, словно поняв, что напрокудила, наклонив рога, поплелась, вихляясь, следом за хозяйкой.
Дьявольский пыл Люсин испарился. Д.ура баба! Язык, что помело! Ой-ой! Люся прижала пальцы к губам. Тошнехонько! Старого, что малого – обидеть просто! Зачем? Ведь знала, что Машу такие слова заживо жгут! Знала и ведала! И ждала специально повода, чтобы вывалить их на подругу как ушат с помоями! Ну, как? Легче стало? А?
Люся и калитку огородную не заперла. Теперь хоть целое козье стадо сюда забреди – не почешется даже из окна выглянуть. Не о том головная боль. Это всегда так бывает: хочет человек зло какое произвести, аж ночами спать не может. А произведет – и жизнь не мила, и солнце не греет. Душа у Люси заледенела, и сердце через раз застучало: стукнет и подумает: а дальше? Может, вовсе остановится? . . .
. . . ДОЧИТАТЬ>>