Церковь Святого Сергия стояла как раненая птица — с осыпавшейся штукатуркой и потемневшими от времени куполами. Я приехала сюда в субботу утром с кистями и скребками, как и каждые выходные последние три месяца. Реставрация шла медленно, но каждый очищенный сантиметр фрески казался маленьким чудом.
— Простите, а где тут главный по штукатурке? — голос прозвучал за спиной, когда я соскабливала краску с деревянного иконостаса.
Обернулась — мужчина средних лет с мешком извести на плече. Седоватые виски, добрые глаза, от него пахло старым одеколоном и свежим морозом. Руки рабочие, но ухоженные.
— Это отец Михаил знает, — кивнула я на священника у алтаря. — А вы новенький?
— Андрей, — он поставил мешок и протянул руку. — Услышал, что тут добрые люди храм восстанавливают. Подумал, грех не помочь.
Его рукопожатие было теплым и крепким. Я неожиданно засмущалась — давно не пожимала мужских рук.
— Вера. Я тут иконы чищу... когда получается.
— Красивое имя. И дело красивое, — он оглядел мою работу. — Смотрю, у вас рука набита. Художник?
— Была когда-то. Сейчас больше реставратор-любитель.
Андрей прищурился, разглядывая почти проступившие краски на доске.
— А ведь она живая становится под вашими руками. Вот этот ангел — он же улыбается теперь!
Я посмотрела на икону свежим взглядом. Действительно — лик ангела, очищенный от поздних записей, словно оживал.
— Знаете что, — сказал Андрей, засучивая рукава, — а давайте я вам стену подготовлю? Чтобы краска легла как надо. Я в этом деле не новичок.
Весь день мы работали рядом. Он месил известь и смешивал растворы, я продолжала свою тонкую работу. Иногда он рассказывал истории из своей жизни — как в молодости восстанавливал церкви в Псковской области, как научился различать краски по запаху, как его бабушка говорила, что в каждой иконе живет частичка Бога.
— А вы давно одна? — спросил он ближе к вечеру, когда мы убирали инструменты.
Вопрос прозвучал деликатно, без назойливости.
— Муж умер два года назад. Сердце.
— Прости Господи, — он перекрестился. — Тяжело, наверное.
— Привыкаю жить заново.
Андрей кивнул, словно понимал без слов.
— Знаете, Вера, а ведь мы с вами хорошую команду составили сегодня. Может, и в следующую субботу увидимся?
Домой я ехала с каким-то странным волнением в груди. Давно такого не было — чтобы день пролетел незаметно, чтобы хотелось рассказать кому-то о работе, чтобы в голове крутились чужие слова и интонации.
Вечером, заваривая чай, поймала себя на том, что напеваю. Когда это случилось в последний раз?
Тепло чужого дома
— Не хотите зайти на чай? — спросила я, когда через две недели Андрей проводил меня до машины после очередного дня в церкви. — Живу тут рядом, в пяти минутах.
Он не заставил себя упрашивать.
Моя кухня встретила нас запахом яблочного пирога и легким беспорядком — на столе лежали альбомы с набросками, на подоконнике сохли кисти. Андрей с интересом рассматривал мои работы, пока я суетилась с чайником.
— Вот это что? — он показал на портрет дочери.
— Лена, моя дочь. Живет в Питере, работает в музее.
— Красивая девочка. На вас похожа. А это кто?
Я взглянула туда, куда он показывал — фотография на холодильнике, где мы с Сергеем на даче, он обнимает меня за плечи, оба смеемся.
— Муж, — тихо ответила.
Андрей бережно отвел взгляд.
— Простите, не хотел...
— Да ничего. Просто еще не привыкла убирать.
Мы пили чай с лимоном и медом. Андрей рассказывал о своих путешествиях — как реставрировал храмы в Кижах, как жил месяц в скиту на Валааме, как научился понимать язык старых мастеров по одним только мазкам кисти.
— А вы музыку любите? — неожиданно спросил он.
— Какую?
— Да любую живую. Вот у меня в машине старые кассеты лежат...
Через минуту на моей кухне звучали песни группы "Браво". Андрей тихо подпевал, постукивая пальцами по столу. Я смотрела на него и думала, как давно в этом доме не звучал мужской голос.
— Знаете, Вера, — сказал он, когда музыка стихла, — вам идет эта тишина. Но и смех вам тоже идет.
— Я редко смеюсь теперь.
— А зря. У вас такой смех... словно колокольчик звенит.
Он встал, подошел к окну, посмотрел на мой маленький садик, где под снегом спали кусты смородины.
— Уютно у вас. По-домашнему. Я уже забыл, что такое бывает.
— А вы где живете?
— Снимаю комнату у одной бабушки. Временно, пока работу ищу постоянную.
Что-то в его интонации заставило меня насторожиться, но он тут же переключился на другую тему.
— А можно завтра заехать? У меня есть хорошая грунтовка для икон, хочу показать.
Когда он ушел, я долго сидела на кухне, слушая тишину. Но теперь она была другой — не пустой, а наполненной ожиданием. Впервые за два года мне хотелось, чтобы завтра наступило быстрее.
Перед сном, чистя зубы, поймала свой взгляд в зеркале. Глаза блестели. Когда это случилось в последний раз?
Голос совести
— Мам, а он нормальный? — Лена откусывала яблоко, сидя на табурете посреди кухни. Приехала неожиданно, в пятницу вечером, сказала, что соскучилась.
— Что ты имеешь в виду? — я мыла посуду, стараясь говорить равнодушно.
— Ну этот твой Андрей. Ты о нем уже месяц рассказываешь.
— Не месяц, а три недели. И ничего особенного не рассказываю.
— Мам, ты купила новую помаду. И кофточку. И вообще... ты какая-то другая стала.
Я обернулась. Лена смотрела серьезно, без намека на насмешку.
— Плохо, что другая?
— Не знаю. Ты правда счастлива? Или просто боишься снова остаться одна?
Вопрос больно ударил. Я выключила воду, вытерла руки полотенцем.
— Почему ты так спрашиваешь?
— Потому что я тебя знаю. Ты всегда была... как бы это сказать... самодостаточной. А сейчас в каждом слове про него слышится какая-то тревога.
Лена была права, и я это чувствовала. Андрей звонил нерегулярно, иногда пропадал на несколько дней, объясняя это работой. На мои вопросы о планах отвечал уклончиво. А я ловила себя на том, что жду его звонков, как подросток.
— Может, я просто отвыкла от отношений, — сказала я, садясь напротив дочери.
— Мам, а что ты о нем знаешь? Где работает, где жил раньше, есть ли у него дети?
— Он рассказывает постепенно...
— За месяц?
— За три недели, — поправила я и сама услышала, как глупо это прозвучало.
Лена допила свой чай, поставила кружку на стол.
— Послушай, я не против того, чтобы у тебя кто-то был. Но только... не торопись, ладно? Ты стоишь того, чтобы тебя узнавали не спеша и по-честному.
Ночью я долго не могла заснуть. Слова дочери крутились в голове, как заноза. А ведь действительно — что я знаю об Андрее? Красивые истории, обаятельную улыбку, умелые руки... И странное ощущение, что он всегда немного играет роль.
Утром он позвонил и предложил съездить в Троице-Сергиеву лавру.
— Там сейчас такая красота — снег, тишина. И я хочу показать вам одну икону...
Я согласилась, но весь день ловила себя на том, что внимательно слушаю его интонации, ищу фальшь. И находила — в том, как он уходил от прямых вопросов, как менял тему, когда разговор касался его прошлого.
Но его рука была теплой, глаза добрыми, а в лавре он молился искренне. И я думала: может, Лена просто ревнует? Может, я слишком подозрительна?
Только вечером, когда он торопливо попрощался, сославшись на важные дела, я поняла: дочь была права. Что-то здесь не так.
Исчезновение
Он пропал во вторник. Просто перестал отвечать на звонки.
Сначала я подумала — заболел. Потом — может, что-то случилось. К вечеру среды уже представляла больницы и аварии. К четвергу поняла: если бы что-то серьезное, мне бы сообщили. Ведь сообщили бы?
В пятницу, когда я уже готова была ехать к той бабушке, у которой он снимал комнату (адреса я не знала, но район он упоминал), пришло сообщение:
"Верочка, прости, что молчал. Срочно уехал в Суздаль — там нашлась работа по реставрации. Интернета почти нет, телефон плохо ловит. Скучаю."
И фотография — старинная икона в золотом окладе.
Я смотрела на экран и не знала, радоваться или злиться. Радоваться, что он жив и здоров. Злиться, что не предупредил. А может, это я слишком многого хочу? Мы же не муж и жена, даже не... А кто мы, собственно?
На следующий день пришло еще одно фото — заснеженный храм на фоне золотого заката. "Смотри, какая красота. Вернусь — покажу тебе это место."
Вернусь... Когда? Через неделю? Месяц?
Я написала: "Когда планируешь быть дома?" Ответа не было три дня.
Потом: "Работа затягивается. Но я думаю о тебе."
Думает... А я не думаю, а живу этими мыслями. Каждый день проверяю телефон десятки раз. Каждый вечер жду звонка. Каждую субботу еду в церковь и смотрю на дверь — а вдруг?
Через две недели он прислал фото себя на фоне Спасо-Евфимиева монастыря. Небритый, в шапке-ушанке, улыбается. "Скоро домой. Соскучился."
Я ответила: "Я тоже скучаю." И это была правда. Но правда была и в том, что за эти две недели я отвыкла ждать. Научилась засыпать, не проверив телефон. Научилась планировать выходные, не оставляя время для его звонков.
А когда через месяц он наконец вернулся — загорелый, веселый, с подарками и извинениями — я поняла: что-то во мне изменилось. Я была рада его видеть. Но уже не готова была строить жизнь вокруг его появлений и исчезновений.
Хотя старалась этого не показывать.
Разговор о деньгах
— Андрей, а давайте обсудим наши расходы? — я поставила перед ним кружку с чаем и села напротив. Он уже месяц практически жил у меня — приходил вечером, оставался на ночь, уходил утром на работу. Которая, кстати, все время была разной: то реставрация, то стройка, то "временный подряд".
— Какие расходы? — он поднял брови, отрываясь от телефона.
— Ну, еда, коммунальные... Ты же здесь бываешь каждый день.
Андрей отложил телефон, посмотрел на меня внимательно.
— Вера, ты что, счет выставляешь?
Тон изменился мгновенно. Из мягкого стал колючим.
— Нет, конечно. Просто подумала, что мы могли бы... ну, разделить как-то...
— А я думал, мы семья почти. А семье считать неприлично.
— Но ведь у каждого свой бюджет...
— У меня сейчас сложный период, — он встал, прошелся по кухне. — Думал, ты понимаешь. А ты мне тут... как управдом какая-то.
Я замолчала. В груди что-то сжалось — знакомое чувство вины. Всегда так: стоило заговорить о чем-то практическом, как становилась виноватой.
— Извини, — сказала тихо. — Не хотела тебя обидеть.
— Да ладно уж, — он вернулся к столу, но настроение было испорчено. — Просто я не привык... В общем, если что, сам разберусь.
Остаток вечера мы молчали. Я мыла посуду, он смотрел телевизор. Когда я принесла ему свежие полотенца и поставила зубную щетку в стакан рядом со своей, он сказал:
— Спасибо, хорошая ты. Прости, что резко ответил.
И поцеловал в макушку. И я растаяла. Как всегда.
Но ночью лежала и думала: почему он так отреагировал? Почему простой разговор о деньгах стал проблемой? И главное — почему я сразу начала извиняться?
Утром, когда он ушел, я посчитала расходы за последний месяц. Цифра получилась внушительной. Не критичной, но заметной. И дело было даже не в деньгах, а в том, что он принимал все как должное. Как будто я обязана его содержать.
А может, я действительно мелочная? Может, любовь не измеряется деньгами?
Только почему тогда у меня такое чувство, что меня используют?
Вечером он пришел с букетом тюльпанов и бутылкой вина.
— За что праздник? — спросила я.
— За то, что ты у меня есть, — ответил и обнял так крепко, что вопросы отпали сами собой.
Но где-то глубоко внутри червячок сомнения остался. И с каждым днем грыз все больше.
Портрет незнакомца
— Посиди немного, — попросила я, доставая мольберт. — Хочу тебя нарисовать.
Андрей устроился в кресле у окна, взял в руки книгу. Февральский свет был мягким, идеальным для портрета.
— Только не делай меня слишком красивым, — засмеялся он. — А то не поверят, что это я.
Я начала с общих контуров. Лицо получалось легко — знакомые черты, привычные пропорции. Но когда дошла до глаз, что-то пошло не так.
— Можешь посмотреть на меня? — попросила.
Он оторвался от книги, но взгляд был рассеянным, словно мысли были где-то далеко.
— О чем думаешь?
— Да так, о работе. Завтра, кажется, новый объект начинаем.
Я продолжала рисовать, но что-то мешало. Обычно портреты давались мне легко — я умела ловить суть человека, его внутреннее состояние. А тут словно рисовала незнакомца.
— Андрей, а расскажи о своей семье, — сказала, не отрываясь от холста. — Ты почти ничего не рассказываешь.
— Да что там рассказывать. Родители умерли давно, родственники по стране разбросаны. Я человек простой, без особых историй.
— А дети у тебя есть?
Он помолчал несколько секунд. Совсем чуть-чуть, но я заметила.
— Нет. Не сложилось как-то.
— А замужем был?
— Жил с одной женщиной лет пять. Не подошли друг другу.
Снова эта пауза. Микро-задержка перед ответом.
Я подняла глаза от холста и посмотрела на него внимательно. Он смотрел в окно, профиль спокойный, но что-то в посадке головы выдавало напряжение.
— Можешь повернуться ко мне? Хочу глаза дорисовать.
Когда он посмотрел на меня, я увидела то, что раньше не замечала. Или не хотела замечать. Глаза добрые, но в них нет тепла. Улыбка обаятельная, но не доходит до глаз. Как у человека, который привык играть роль.
— Все, устал, — он встал, подошел посмотреть на портрет. — Ой, а я тут какой-то грустный получился.
Я взглянула на рисунок свежим взглядом. Действительно — на бумаге был не веселый обаятельный Андрей, а усталый мужчина с отстраненным взглядом. Словно он не здесь, не со мной, а где-то очень далеко.
— Может, переделаешь? — предложил он. — А то я тут как на поминках.
— Нет, — сказала я. — Так честнее.
Он пожал плечами, но портрет больше не комментировал. А я весь вечер думала: почему моя рука нарисовала именно это? Почему на бумаге получился не тот человек, которого я, казалось бы, знаю?
Художники говорят, что кисть иногда видит больше, чем глаза. В тот вечер я поняла, что это правда.
Чужое имя
— Оль... ой, Верочка, ты не обижайся, я сейчас кофе сварю.
Андрей говорил, не поворачиваясь, стоя спиной ко мне у плиты. А я сидела за столом с недоконченным завтраком и чувствовала, как что-то холодное разливается в груди.
— Что ты сказал? — спросила тихо.
— Что кофе сварю.
— Нет, перед этим.
Он обернулся, в глазах мелькнула паника, которую он тут же постарался скрыть за улыбкой.
— Да ничего. Может, показалось?
— Ты назвал меня Олей.
— Нет, что ты. Зачем мне... Ты же Вера.
Но я видела, как он нервно мнет полотенце в руках. Видела, как бегают глаза. И самое главное — я точно слышала это "Оль".
— Андрей, я не глухая. И не дура. Ты назвал меня чужим именем.
Он поставил турку на плиту, подошел, сел рядом. Взял мою руку.
— Верочка, ну что ты. Может, я думал о работе. Там одну женщину Олей зовут...
— На работе?
— Ну да. Она... менеджер там, документы ведет.
Я убрала руку. Посмотрела на него внимательно. И впервые за все эти месяцы увидела его таким, какой он есть. Без флера влюбленности, без розовых очков. Обычный мужчина, который врет. Неумело и топорно.
— Ты знаешь, что самое обидное? — сказала я спокойно. — Не то, что ты назвал меня чужим именем. А то, что ты считаешь меня настолько глупой, что поверю в эту чушь про менеджера.
— Вера, ну что ты...
— Я не чужое имя, — перебила я. — И не запасной вариант. И не та, с кем можно просто "быть рядом", пока ты разбираешься со своими делами.
Он замолчал. Кофе начал закипать, турка шипела на плите.
— У тебя есть кто-то еще, да? — спросила я.
Долгая пауза. Потом:
— Было. Но это сложно...
— Сложно — это когда человек болен или в другом городе. А у тебя что — просто удобно иметь несколько вариантов?
— Не несколько. Но... я же не обещал тебе ничего конкретного.
Вот оно. Честность, которой мне так не хватало все эти месяцы. Горькая, но честность.
— Знаешь, — встала я, — спасибо за откровенность. Правда спасибо. Наконец-то я понимаю, где стою.
— Вера, давай поговорим нормально...
— Мы уже поговорили. Кофе выключи, а то убежит.
Он так и стоял у плиты, когда я ушла в комнату собирать его вещи. Их оказалось на удивление мало — зубная щетка, футболка, носки. Как будто он и не собирался задерживаться надолго.
Может, так и было.
Плес. Белое безмолвие
Я уехала в Плес в тот же день. Просто села в машину и поехала — без планов, без бронирования гостиницы, без теплых вещей. Хотелось быть где-то далеко от этой кухни, где еще витал запах его одеколона, от спальни, где на подушке остались чужие волосы.
В Плесе было тихо и снежно. Я сняла комнату в доме у пожилой женщины рядом с Волгой, купила в магазине холст, краски и кисти. Первый раз за много лет — не для реставрации, а для себя.
Первые три дня только ходила по набережной и смотрела на реку. Лед еще не встал, вода была темной и спокойной. Туристов почти не было — не сезон. Только местные жители и редкие художники, которые, как и я, искали в этой тишине что-то свое.
— Писать будете? — спросила хозяйка дома, Анна Петровна, подавая чай с вареньем.
— Не знаю. Хочется, но не знаю что.
— А вы не думайте. Руки сами знают.
На четвертый день я поставила мольберт на берегу. Холст был белым, как этот февральский день. Я смотрела на него и не знала, с чего начать. Раньше всегда была задача — восстановить, воссоздать, вернуть изначальный вид. А тут нужно было создать что-то свое. Что именно?
Первая линия появилась сама собой. Горизонт. Потом небо — не просто серое, а сложное, с оттенками жемчуга и серебра. Потом вода — темная, но живая. И снег на берегу — не белый, а голубоватый, розоватый на закате.
Я писала и плакала. Тихо, без всхлипов. Просто слезы сами лились, а рука двигалась по холсту. Писала и понимала: вот оно, то, что я искала все эти месяцы. Не любовь к кому-то, а любовь к самой жизни. К этому моменту, к этому свету, к этой тишине.
— Красиво получается, — сказал кто-то за спиной.
Обернулась — мужчина лет шестидесяти в дорогом пальто, с тростью.
— Вы художник? — спросила.
— Коллекционер. А вы — настоящий художник. Это видно.
— Я реставратор.
— Нет, — он покачал головой, — вы художник. Реставраторы копируют, а вы создаете. Эта картина живая.
Живая... Да, именно так я и чувствовала. Впервые за много лет что-то живое выходило из-под моей кисти.
— Если решите продать — вот моя карточка, — протянул он визитку. — У меня галерея в Москве.
Вечером, в своей комнатке, я смотрела на почти готовую картину и думала об Андрее. Странно, но злости не было. Была благодарность. Если бы не эта история, не эта боль, я бы никогда не приехала сюда. Никогда не взяла бы кисть в руки для себя.
Иногда люди приходят в нашу жизнь не для того, чтобы остаться. А для того, чтобы показать дорогу к самим себе.
Последнее сообщение
Сообщение пришло, когда я уже собиралась домой из Плеса. Неделя одиночества и творчества сделала свое дело — я чувствовала себя целой. Впервые за долгое время.
"Верочка, давай встретимся и поговорим спокойно. Я понимаю, что был неправ. Просто давай будем рядом, без лишних ожиданий и претензий. Нам же хорошо вместе."
Я перечитала сообщение несколько раз. Еще месяц назад эти слова заставили бы мое сердце биться чаще. Еще месяц назад я бы согласилась на любые условия, лишь бы он остался.
А теперь я видела эти слова такими, какими они были на самом деле. "Без лишних ожиданий" — значит, без права что-то требовать. "Без претензий" — значит, без права на честность. "Нам же хорошо вместе" — а кому именно хорошо? Ему, который получает уют, заботу и тепло, ничего не давая взамен?
Я открыла окно в комнате — февральский воздух был морозным и чистым. Где-то внизу плескалась Волга, стучал дятел по старой березе, лаяли собаки. Жизнь шла своим чередом, и в этой жизни было место для всего — для радости и печали, для встреч и расставаний, для ошибок и новых открытий.
Только не для отношений, где нужно умалять себя, чтобы устроить другого.
Я начала печатать ответ, потом стерла. Начала снова — снова стерла. Что сказать человеку, который предлагает тебе крохи со своего стола и считает это щедростью?
В итоге не написала ничего. Просто удалила сообщение.
Это было красноречивее любых слов.
Вечером позвонила Лена.
— Мам, как дела? Как твой Плес?
— Прекрасно. Картину написала. Первую за много лет.
— Серьезно? А про что?
— Про зиму. Про тишину. Про то, что жизнь может быть красивой, даже когда она не такая, как планировалось.
— А Андрей как? Писал?
Я помолчала, глядя в окно на заснеженную Волгу.
— Андрей больше не пишет. И я ему тоже.
— Понятно, — голос дочери стал мягче. — А ты как?
— А я хорошо. Правда хорошо. Знаешь, оказывается, можно быть счастливой не от того, что кто-то тебя выбрал, а от того, что ты сама себя выбрала.
— Мам, а ты приедешь в Питер? У меня тут выставка в музее готовится, хочу показать.
— Обязательно приеду. С картиной приеду.
Утром я загрузила вещи в машину. Картина лежала на заднем сиденье, аккуратно завернутая в старое одеяло. Анна Петровна проводила меня до калитки.
— Другая стала, — сказала она, оглядывая меня внимательно. — Приезжайте еще.
— Обязательно. Может, осенью.
По дороге домой я думала о том, что произошло за эти месяцы. Я встретила человека, влюбилась, разочаровалась, пережила боль. Самая обычная история. Но в итоге получила нечто гораздо более ценное, чем отношения с Андреем. Я получила себя обратно.
Питер. Новое начало
Галерея в центре Петербурга была небольшой, но уютной. Старинные стены, паркетные полы, высокие окна. Моя картина висела в дальнем углу зала — скромно, но достойно. Рядом табличка: "Вера Синицына. Февраль в Плесе. 2025."
— Не верится, что это твоя работа, — Лена стояла рядом, рассматривая картину. — Она какая-то... живая очень.
— Так и должно быть.
Мы медленно шли по залу, рассматривая другие работы. Современное искусство, абстракция, реализм — все вперемешку. Но каждая картина рассказывала чью-то историю.
— А знаешь, что я думаю? — сказала Лена, когда мы остановились у окна с видом на Невский. — Думаю, эта история с Андреем была тебе нужна.
— Чтобы пострадать?
— Чтобы проснуться. Ты же после папиной смерти словно заснула. Жила, но не по-настоящему. А сейчас ты снова живая.
Может, дочь была права. Может, иногда нужно ошибиться, чтобы найти правильную дорогу. Нужно потеряться, чтобы найти себя.
— Мам, а тебе не страшно теперь? Одной, я имею в виду.
— Знаешь, страшно было тогда, когда я зависела от чужого настроения, от чужих звонков, от чужого решения остаться или уйти. А сейчас... Сейчас я не одна. Я с собой. А это совсем другое дело.
Мы вышли из галереи на Невский. Шел легкий снег, в воздухе пахло весной, хотя до нее было еще далеко. Люди спешили по своим делам, кто-то смеялся, кто-то говорил по телефону, кто-то просто шел и думал о своем.
— Куда пойдем? — спросила Лена.
— Давай просто погуляем. Без планов.
И мы пошли по Невскому, две женщины — мать и дочь, каждая со своей судьбой, со своими радостями и печалями. Но сейчас мы были вместе, и этого было достаточно.
Телефон молчал в кармане. И это тоже было хорошо.
Где-то в Сергиевом Посаде остался мужчина, который так и не понял, что предлагал мне крохи вместо хлеба. Где-то в Москве висела моя картина в частной коллекции — галерист купил ее в тот же день, как я привезла из Плеса.
А я шла по Петербургу и знала: это не конец истории. Это начало. Начало жизни, где я сама выбираю, с кем быть, куда идти, что чувствовать. Где слово "одна" не означает "брошенная", а означает "свободная".
Думала, это последний шанс на любовь. А оказалось — первый шанс на себя.
Снег падал медленно и красиво, и каждая снежинка была неповторимой. Как каждый день. Как каждый выбор. Как каждая новая страница жизни, которую еще предстояло написать.