Все мы любим думать, что поэты рождаются с какой-то особой отметиной на лбу. Мол, дитя сидит под липой и сразу сочиняет бессмертные строки.
А реальность, как обычно, интереснее и сложнее. Для чужого взгляда этот дом был почти музей культуры. А для мальчика это был дом, где твой талант не твой выбор, а почти обязанность. Где красота была не просто радостью, а ежедневной планкой, которую надо было держать.
Сегодня я хочу рассказать историю о том, как растёт человек, которому с детства говорили: «Ты должен быть настоящим».
Кто он такой
Борис Леонидович Пастернак (1890-1960). Знакомое имя, правда? Даже если не читали его строчек наизусть, слышали точно. Нобелевская премия. «Доктор Живаго». Великий поэт.
Но это всё уже результат. Парадный портрет на стене русской литературы.
А был ещё мальчик Боря — не Нобелевский лауреат, не автор вечных стихов, а сын очень известных родителей. Художника и пианистки.
Рос он в московской интеллигентной семье начала ХХ века. В том мире, который сейчас выглядит почти мифом. Где споры о смысле жизни велись всерьёз, а за роялем играли Скрябина не «для фона», а как молитву.
Вот в этой среде и начинался его путь. В окружении людей, которые уже были настоящими. И для него вопрос «кем стать» никогда не звучал просто.
Как стать собой, если вокруг уже все великие?
Семья творцов
Дом Пастернаков был мастерской искусства. И не в фигуральном смысле — отец, Леонид Осипович, был настоящим художником с именем.
Не просто «любитель порисовать по выходным». Это человек, который иллюстрировал Толстого. Которого знали Репин, Серов, вся русская художественная Москва. В его мастерской стоял запах масляных красок и терпение к работе.
Мать, Роза Кауфман, была звездой консерватории. Её игра не была хобби. Это был профессионализм, доведённый до совершенства.
Их дом был словно клуб для московской интеллигенции. Здесь спорили о смысле жизни и писали портреты. Здесь музыка и живопись были не украшением быта, а его сутью. Сюда приходили Репин, Серов, Толстой. Сам Борис вспоминал, что помнит себя с 4 лет, с 23 ноября 1894 года, — когда его разбудили траурные звуки музыки Чайковского, которую играла мать с друзьями в память о композиторе Антоне Рубинштейне и художнике Николае Ге. Тут же в зале сидели Лев Толстой и его семья.
Маленький Боря рос в этом всём, как в бульоне культуры. Здесь не надо было объяснять, зачем искусство. Здесь это было таким же обязательным, как утренний чай. И очень быстро он понял: в этой семье быть посредственным — не прилично.
Борис был старшим братом в семье, где росли ещё Александр (1893–1982), Лидия (1902–1989) и Жозефина (1900–1993). Все они выбрали творческие пути от архитектуры до поэзии.
После революции семья разделилась. Отец Леонид Осипович вместе с женой и дочерьми Жозефиной и Лидией уехал в 1921 году за границу на лечение, но домой они не вернулись. Обосновались сначала в Германии, а затем в Англии, где и умерли.
Отец: пример и вызов
Быть сыном Леонида Пастернака (1862–1945)— это было не просто привилегией. Это было испытанием.
Отец был человеком, который умел видеть. Большой художник, с именем и авторитетом. Человек, который умел схватывать суть, фиксировать её на холсте и не бояться быть строгим к себе.
Леонид Осипович был строгим педагогом для Бориса. Он называл его долгие рассуждения «разглагольствованиями» и опасался, что сын увлечётся модными теориями вместо настоящего труда. Молчаливой, но неумолимой. Боря понимал: в этой семье надо быть настоящим. Настоящим художником. Настоящим мастером. Никакой халтуры.
Отец презирал как «маньеризм» символистов, так и эпатаж футуристов. Он требовал от Бориса работы, а не деклараций. Это порождало постоянный конфликт между свободой поиска и обязанностью «быть настоящим».
Для Бориса он был и учителем, и судьёй, и, может быть, даже немного соперником. Потому что в доме, где отец рисует портрет Толстого, не получится спрятаться за детскую посредственность. Это воспитание было с требованием: видеть глубже, делать лучше. Быть достойным не фамилии даже, а самого искусства. Можно только догадываться, как это давило. И как одновременно вдохновляло.
Мать: музыка и чувства
Если отец был живописью, то мать — музыкой.
Роза Кауфман (1867–1939) была профессиональной пианисткой, закончившей Московскую консерваторию. Но дома она была ещё и учителем музыки. Она умела не просто играть — она умела заставить музыку звучать как правда.
Для Бориса это было первое настоящее искусство. Настоящее в том смысле, что не позволяло врать. Ведь в музыке ничего не спрячешь: фальшь слышно сразу. Она могла быть строгой, но не холодной. В музыке между ними происходил диалог. Боря слушал, учился, впитывал. Это не были уроки по расписанию — это было общее дыхание дома.
Однажды, когда она давала концерт в Колонном зале, ей пришла записка, что дети серьезно заболели. Тогда она дала обет Богу больше не выступать, если всё обойдётся. И после этого 12 лет не выходила на сцену.
Борис с юности серьёзно занимался музыкой, учился у Гольденвейзера, ученика Скрябина. В марте 1909 года играл самому Скрябину свою сонату и другие сочинения. И Скрябин хвалил.
Атмосфера дома
Дом Пастернаков — это салон, мастерская, концертный зал и дискуссионный клуб в одном лице.
Здесь за вечер могли обсуждать Толстого и последние художественные выставки, спорить о философии, смеяться и ссориться всерьёз. Гости были не просто приятелями — это были люди культуры: художники, писатели, музыканты.
Это был дом, где умели говорить. И где умели слушать. Но это была и атмосфера высокой планки. Здесь не хвалили за старание. Здесь ждали результата. И понимали, что красота — это не случайность, а работа.
В детстве Пастернак получил серьёзную травму, лежал в гипсе, что надолго выбило его из активной жизни. Это событие он сам связывал с поворотом к размышлению, к внутреннему миру. В такой обстановке детские стихи не милое баловство. Это первый экзамен на серьёзность.
Школа и юность
Борис был учеником престижной московской гимназии, где учился на отлично, но без фанатизма. Там учили не только грамоте, но и дисциплине мысли. Там ценили не просто память, а умение рассуждать, спорить, находить своё.
Талантливый, внимательный, немного замкнутый. В юности увлёкся немецкой философией и классической литературой. Для него книги были ещё одним способом понять, что с ним происходит.
Но главное музыка. Сначала всерьёз думал стать композитором, писал собственные произведения. Но постепенно он понял, что не может достичь того внутреннего звучания, которое искал. Музыка осталась любимой, но перестала быть его профессией. Это был болезненный разрыв.
А потом пришло слово. Он стал писать стихи. И оказалось, что всё, что он выучил от музыки, от философии, от разговоров дома — всё это не пропало. Оно просто сменило форму.
Писать начал рано, и первые серьёзные стихотворения вышли в 1913 году в альманахе «Лирика». Вы удивитесь, но одно из стихотворений из этого сборника знаменитое, любимое очень многими до сих пор: "Февраль, достать чернил и плакать..."
Как всё это осталось в его стихах
Кто-то скажет: да какая разница, что было в детстве? Важно, какие стихи он написал.
Но у Пастернака это неразделимо. Его поэзия выросла прямо из тех комнат, полных музыки и споров, из того воздуха, пропитанного краской и нотами. Музыка так и осталась в его строках — не в прямых рифмах, а в их ритме, дыхании. Его стихи звучат, как мелодия, у которой есть паузы и размах.
От отца умение видеть деталь, рисовать образ чётко, но без нарочитой позы. От матери чуткость к звучанию фразы. От дома привычка разговаривать всерьёз, не убегать от трудных тем.
Борис Леонидович поддерживал переписку с отцом, сёстрами, братом.
Между ними всегда оставалась эмоциональная близость, несмотря на разлуку и политику. В письмах Борис писал о боли от этой семейной разделённости.
Его поэзия не исповедь крика. Это исповедь наблюдателя, который умеет стоять в стороне и видеть всё как есть. И в этом его правда. Ведь только так он мог быть честным с собой. И дать читателю то, что сам считал настоящим.
Приглашение к чтению
Зачем всё это знать? Зачем разбирать детство поэта, которого и так ставят на пьедестал?
Да потому что это снимает с него бронзу. Делает его человеком. Мальчиком, который слушал Скрябина за стенкой и боялся не дотянуть. Подростком, который честно сказал себе, что не станет композитором. Юношей, который нашёл свой голос в слове.
Когда мы это знаем, его стихи перестают быть школьной обязаловкой. Они становятся личным разговором.
Если вы давно откладывали Пастернака на потом — попробуйте открыть его книги. Ведь читая его стихи, мы читаем и историю его взросления. Как послание от человека, который умел слушать мир и не боялся говорить то, что слышал.
В конце концов, разве не за это мы любим настоящую литературу?