Аксакалу барабанного цеха фабрики рок-н-ролл, самому старшему «битлу», Сэру Ричарду Старки, известному на весь мир как Ринго Старр, 7 июля стукнуло 85 годков. Хоть и не юбилей, но такое число прожитых лет способно вызвать уважение у любого. Не смотря на столь бесспорно преклонный возраст, если судить по его интервью и комментариям, которые он делает, адекватность именинника не повергается никакому сомнению. Он – в порядке.
Более того, Ринго всё ещё активно гастролирует со своей группой – All-Starr Band, а в январе этого годы выпустил свой очередной двадцать первый по счёту сольный альбом «Look Up». Полюбуйтесь на него, хотели бы вы быть таким же «бодрячком» в столь почтенном возрасте?
Ореол его звёздного часа – пребывание в The Beatles – будет Ринго окружать и царственно сиять до самого последнего дня. Он был тем самым недостающим пазлом, перешедший к ним из Rory Storm and the Hurricanes, чтобы придать команде законченный вид. Им как раз и нужен был такой тонкий и изобретательный, уверенный в себе, но сдержанный мастер ударной установки, отлично державший ритм. Одной из самых сильных сторон Старра как барабанщика является его способность играть так, чтобы дополнять песню, ненавязчиво раскрывая её глубину. Если Леннон считался мозгом группы, Маккартни – её лицом, Харрисон – духом, то Ринго был сердцем «Битлз».
По словам Джорджа Мартина, он был тем самым цементирующим раствором, который скреплял весь коллектив. Самый добродушный и приветливый участник звёздного квартета, он был настоящим профессионалом. Без его удивительно органичных ритмов The Beatles не состоялись бы такими, какими их знает весь мир. Ведь в вопросах построения любой музыкальной рок-композиции барабанные партии являются центральным стержнем, на который наслаивается всё остальное.
Ринго Старр, отличался стилем игры, в котором акцент делался на чувстве, а не на технической виртуозности, и это заставило многих мастеров ударной установки пересмотреть свою игру с точки зрения всей композиции. Он повлиял на различные современные техники игры на барабанах, такие как «подобранный хват», более низкая настройка барабанов и использование глушителей на тональных кольцах.
Будучи левшой, играющим на стандартной ударной установке для правшей, Ринго разработал свой собственный уникальный стиль создания четких, буйных «весёлых брейков», а его неизменная добросовестность стала «золотым стандартом» для серьезных рок-музыкантов, придавая каждой песне ощущение свинга и непоколебимой надёжности. Как признался барабанщик Джим Келтнер: «Он был тем парнем, на которого мы все в студии пытались походить».
У Старра было уникальное чувство времени, поэтому он умел держать абсолютно тот же бит на любом дубле, иначе в те времена свести миксы было бы невозможно. Как говорил Леннон о главном свойстве Ричарда Старки: «Он никогда не сбивался с ритма». Ещё одним из замечательных качеств Ринго было то, что он сочинял уникальные стилистические партии. Они настолько характерны, что вы можете прослушать любую партию ударных Ринго без остальной музыки и всё равно идентифицировать песню The Beatles. Узнаете?
Хотя его часто недооценивали в эпатажные 60-е, когда появились такие музыканты, как Кит Мун и Митч Митчелл, Ринго не просто играл в «величайшей группе всех времён», он помог придать их музыке форму и фокус – послушайте экстатические раскаты, открывающие «She Loves You», бодрость и оптимизм на «Ticket to Ride», скользящий шорох тарелок и томную лаконичность на «Rain», или то, как он вставлял милые, запоминающиеся «ритмические хуки» во многие другие любимые мелодии The Beatles.
В «Come Together» его барабаны имеют тяжёлое, подавляющее ощущение благодаря паттерну напольного тома и немного отстающему от времени ритма, он достигает здесь изысканных приглушённых нот, которые сегодня доступны только компьютерам.
Его каламбуры-оговорки – «рингоизмы», как их называл Леннон, – дали несколько названий для «битловских» песен. Классические примеры: «Eight Days a Week», «A Hard Day’s Night», «Tomorrow Never Knows». Его мягкий баритон незаменим в дюжине «битловских» шедевров, написанных Ленноном и Маккартни. И хотя вокальный диапазон Ринго никогда не был особо впечатляющим, он всегда пел с большим удовольствием, предельно точно, привнося в песни очень стильный и немного пафосный окрас. У самого же Старра как автора в «битловскую» пору было лишь две песни, но до чего же очаровательна милая кантри-роковая игривость «Octopus’s Garden».
Умея гасить конфликты, Ринго острее других ощущал неизбежность раскола, признаки которого наметились уже в 1966‑м. После распада «Великой четвёрки» у него была неровная сольная карьера, но именно Старру в 1973-м удалось выпустить «самый битловский пост-битловский альбом», объединив всю четвёрку. «Ringo» стал единственным сольным альбомом бывших «битлов», на котором были представлены все бывшие участники группы в качестве авторов песен, исполнителей и инструменталистов.
Давайте немного вспомним о том, что он сам о себе рассказывал. Ринго, начинай.
Детство, семья, школа
Моя настоящая фамилия – Паркин, а не Старки. Моего дедушку звали Джонни Паркин. Когда мать моего деда вышла замуж во второй раз, что в те времена шокировало всех, её мужем стал Старки, поэтому и мой дед сменил фамилию на Старки. Мои родные и по отцовской, и по материнской линии были самыми заурядными, бедными людьми, представителями рабочего класса.
Отец был пекарем. Думаю, благодаря этому мои родители и познакомились. Он выпекал кексы, поэтому даже в войну у нас всегда был сахар. Когда мне исполнилось три года, он решил, что с него хватит, и оставил нас. Я был единственным ребёнком в семье, с тех пор мы с матерью жили вдвоём, пока она не вышла замуж во второй раз, когда мне было тринадцать. Отца я почти не помню.
Сначала мы жили в огромном роскошном доме с тремя спальнями. Но он был слишком велик, мы не могли позволить себе жить так теперь, когда отец перестал помогать нам. Мы переехали в дом поменьше, с двумя спальнями, и тот и другой дом мы арендовали. Мы просто переехали на соседнюю улицу – с Мэдрин-стрит на Адмирал-Гроув.
Некоторое время мама почти ничем не занималась. Она тяжело переживала уход отца; в конце концов, она стала браться за самую простую работу, чтобы кормить и одевать меня. Она хваталась за всё: работала официанткой, уборщицей, продавщицей в продуктовом магазине. После того как отец ушел от нас, меня воспитывали бабушка, дедушка и мама. И это было странно, потому что бабушка и дедушка приходились родителями моему отцу, а не матери. Но они по-настоящему любили меня, заботились обо мне и были замечательными людьми.
Школа оставила заметный след в моих воспоминаниях – начальная школа «Сент-Сайлас». Не помню, чтобы я хоть чему-нибудь радовался в школе. Я вечно сачковал и в общей сложности проучился всего пять лет.
В шесть с половиной лет у меня случился перитонит. Аппендикс лопнул, это была настоящая трагедия. Это случилось дома, я умирал от боли, вокруг собрались родные. Пришёл врач, и вдруг все эти люди подняли меня, положили на носилки и понесли прочь из дома. Меня увезли на машине «скорой помощи». Предстояла трудная операция, особенно по тем временам. Трижды маме говорили, что я не доживу до утра. Ей пришлось нелегко. Позднее я понял, что именно поэтому она так привязана ко мне. Мне очень повезло, я выжил.
После того, как я провёл в больнице шесть месяцев, мне стало лучше, меня пообещали отпустить домой недели на две. На день рождения мне подарили игрушечный автобус. У кровати были боковые стенки, мальчишка на соседней кровати захотел посмотреть на автобус, и мне пришлось сильно перегнуться через боковину. Видимо, я слишком перегнулся, потому что я упал на пол с высоты почти в полтора метра. Швы разошлись, и всё снова было плохо. Из-за этого меня продержали в больнице ещё шесть месяцев. Всего же в больнице я пролежал почти год, а после этого еще долго выздоравливал дома, поэтому в школу не ходил целых два года.
В то время в школах не было занятий для отстающих, а я всегда отставал по меньшей мере на год. Ни один учитель ни разу не обнял меня и не сказал: «Я позанимаюсь с тобой отдельно, сынок». Я просто оставался на второй год. Я любил шутить и старался дружить с самыми сильными мальчишками в классе, чтобы они защищали меня. Постепенно я возненавидел школу, прогуливать её стало ещё легче. Мама отправляла меня на уроки, а я просто гулял по парку вместе со школьными друзьями. Мы сами писали объяснительные записки, но из-за неграмотности всегда попадались.
Читать я научился, когда мне было девять лет. Мама работала, ей было некогда заниматься со мной, поэтому учила меня девочка, которая присматривала за мной, – Мэри Мэгайр. Она была дочерью маминой подруги Энни, она сидела со мной, когда мама уходила в паб или в кино. Мэри учила меня читать по книге «Конь Доббин». Я умею читать, но грамматики не знаю и пишу слова так, как слышу. Мне жаль, что я мало чему научился, – мои знания слишком ограниченны.
Отчим Гарри появился, когда мне исполнилось одиннадцать. Он работал художником и декоратором в Бертонвуде, на американской военной базе. Он часто смешил меня, покупал мне комиксы и любил музыку. Благодаря ему я и пристрастился к музыке, хотя он никогда ничего мне не навязывал. Ему нравились биг-бэнды, джаз и Сара Вон, а я слушал каких-то болванов. Он спрашивал: «А это ты слышал? А это?» Он был по-настоящему славным малым, его любили дети и животные. Доброте я научился у Гарри.
Музыка, больница, маленький барабанщик
Первым моим музыкальным воспоминанием стала песня Джина Отри «South Of The Border», которую я услышал, когда мне было восемь лет. При этом у меня впервые по спине, как говорится, пробежали мурашки. С тех пор Джин Отри стал моим кумиром.
В тринадцать лет я заболел плевритом. Ливерпуль – очаг туберкулеза, особенно тот район, где я жил. У меня постоянно возникали проблемы с легкими, и, наконец, это привело к вспышке туберкулеза. Меня целый год продержали в вегетационной палате.
До того как я во второй раз попал в больницу, по дороге в школу я как-то заглянул в маленький музыкальный магазин на Парк-Роуд. В витрине были выставлены гитары, банджо, аккордеоны и мандолины, но я смотрел на барабаны. Один из них – тамтам – словно гипнотизировал меня, и с тех пор каждое утро, шагая в школу, я подходил к витрине и смотрел на него, а потом ещё раз, на обратном пути. Барабан стоил двадцать шесть фунтов, целое состояние.
Играть на барабанах я начал в больнице в 1954 году, где нас немного учили музыке, чтобы хоть чем-нибудь занять. Учительница приходила с огромным мольбертом и листом картона, на котором были нарисованы символы инструментов. Она раздавала нам ударные: треугольники, бубны, барабаны. Потом она показывала на желтый значок – и звучал треугольник, потом на красный – и слышался стук барабана. Я играл только тогда, когда мне давали барабан.
Играл и в больничном оркестре. Сначала я стучал катушками из-под ниток по шкафу рядом с кроватью. Я провел в постели десять месяцев – это долгий срок, поэтому я старался развлечь себя чем-нибудь – барабанами, вязанием. Именно там я и начал играть по-настоящему. С тех пор я уже не мечтал ни о чём другом. Мне хотелось только одного: иметь барабаны. И когда меня выписали, я часто заходил в музыкальные магазины, где смотрел тоже только на барабаны. Бабушка с дедушкой подарили мне мандолину и банджо, но они мне были не нужны. Когда мне было семь лет, дед подарил мне губную гармошку, но напрасно; у нас было пианино – я к нему не подходил. Мне были нужны только барабаны.
В то время я уже слушал музыку. В четырнадцать лет я купил три пластинки – «Love Is A Many Splendoured Thing» группы The Four Aces, «Oh Mein Papa» Эдди Калверта и «Mama» Дэвида Уитфилда. Пластинка The Four Aces сохранилась, и её до сих пор можно слушать.
Барабанщики меня никогда не привлекали. Мне нравились фильмы с Джином Крупой (американский джазовый музыкант, барабанщик-виртуоз – прим.), но его записи я не покупал. Единственной записью, которую я купил ради ударника, была «Topsy Part Two» Кози Коула.
Мне всегда нравилась музыка в стиле кантри-энд-вестерн, множество таких записей привозили моряки. Я бывал на вечеринках, где слушали Хэнка Уильямса, Хэнка Сноу и других исполнителей в стиле кантри. Я до сих пор люблю кантри. Скиффл тоже увлёк меня, я был большим поклонником Джонни Рея. В 1956 году моим самым великим кумиром был, вероятно, Фрэнки Лейн, а еще мне нравился Билл Хейли. Я слушал «Rock Around the Clock».
Примерно в это время у меня появилась первая установка. За тридцать шиллингов я купил барабан – огромный, односторонний. В то время мы часто устраивали вечеринки. Дядя играл на банджо или на гармонике, бабушка и дедушка – на мандолине и банджо; кто-нибудь всегда что-нибудь играл. А я стучал двумя поленьями по моему большому барабану, доводя их до помешательства, но, поскольку я был ребенком, мне это делать не запрещали. Обычно мне говорили: «Да, да, конечно, здорово», но потом всё-таки отсылали к себе.
У каждого ливерпудлианца есть свой коронный номер, своя песня. У моей матери любимой была песня «Little Drummer Boy», она пела её мне, а я пел ей «Nobody's Child», и она каждый раз плакала. «Я ничей ребенок, мама…» Она просила: «Не говори так, не надо!» Ещё все они любили песню «Climb Upon My Knee».
В тринадцать лет я окончательно перестал ходить в школу. Мне пришлось собирать бумаги, чтобы получать пособие, пока мне не подыщут работу. Я пришел в школу и сказал: «Простите, не могли бы вы дать мне справку, что мне действительно пятнадцать лет и что я учился в этой школе?» Там перерыли все папки и сказали: «Ты здесь никогда не учился». Я возразил: «Честное слово, учился». В конце концов, мои бумаги нашли, но никто так и не смог вспомнить меня. А через семь или восемь лет, когда появились «Битлз», в школьном саду поставили «мою» парту и за плату разрешали желающим посидеть за ней.
Тем, кто бросил школу, в те времена было легко найти работу. Я начал работать курьером на железнодорожной станции, это продолжалось пять недель. На пятую неделю меня отправили на медицинский осмотр, где врачи пришли в ужас, и меня уволили. Болеть я перестал, когда мне исполнилось лет шестнадцать, с тех пор со мной все в порядке.
Я одевался как положено стиляге. Двоюродный брат, который ходил в плавания – в каждой семье были моряки, – отдал мне свою старую одежду, а он был настоящим стилягой. Так у меня появился мешковатый, длинный пиджак, очень узкие брюки и туфли на каучуковой подошве. Но брат был гораздо крупнее меня, поэтому мне пришлось подпоясывать брюки широким поясом, который я украсил заклёпками. Так я начал одеваться, когда мне исполнилось шестнадцать. А потом у меня появились деньги, я стал сам покупать одежду. Деньги я зарабатывал не только на заводе, но и тем, что обменивал вещи, подворовывал и продавал краденое.
Ударная установка, скиффл, рок-н-ролл
В 1957 году все увлеклись скиффлом. В его основу лёг американский блюз, который играли на пирушках или вечеринках в кем-то арендованных домах. Каждый из приглашенных вносил свой четвертак или десять центов. При этом у кого-нибудь находилась выпивка, а у кого-то стиральная доска, бас, гитара или какие-то самодельные инструменты.
В Англии появились Лонни Донеган и The Vipers Skiffle Group. В клубе «Каверн» стали играть традиционный джаз и скиффл (вот почему мы начали со скиффла). Мы с Эдди Майлсом и Роем создали скиффл-группу, первую группу, в которую я вошел, – «Скиффл-группу Эдди Клейтона» (никакого Эдди Клейтона на самом деле не существовало). Все мы работали вместе. Эдди был токарем, я – помощником инженера, а Рой – столяром.
Когда кто-то из родных отчима Гарри умер, он поехал в Ромфорд и увидел там ударную установку, которую продавали за двенадцать фунтов. Вся семья сложилась, и он привёз эту установку в Ливерпуль. Мне подарили её на Рождество. До тех пор дома я стучал по жестяным коробкам из-под печенья и по поленьям. Установка была отличная, это был уже не один барабан, а несколько: ведущий барабан, басовый барабан, хай-хет, один маленький тамтам, тарелки и педаль для басового барабана (мне больше не надо было дубасить по нему ногой).
Как только я заинтересовался музыкой, я сразу взял три урока. Я думал: «Каждый вечер я буду учиться понимать музыку и учиться играть». Я отправился к одному человеку, который играл на барабанах, и он велел мне принести писчей бумагой. Он исписал ее всю, и больше я к нему не ходил. Мне не хотелось утруждать себя, всё это казалось мне слишком скучным, я не выдержал.
Как только у меня появилась ударная установка, я поставил её у себя в спальне, в задней комнате, закрылся там и принялся стучать. Наконец мне стали кричать снизу: «Эй, прекрати! Соседи жалуются!» Потом всё повторилось, и больше я никогда не упражнялся дома. Мне осталась единственная возможность потренироваться – играть в группе. Установку я получил на Boxing Day (второй день Рождества – прим.), а к группе присоединился в феврале, ещё толком не научившись играть. Но и остальные не умели играть, в том числе гитарист, он знал всего пару аккордов. Все мы только начинали учиться. У нас не было чувства ритма, только Эдди играл здорово – он один из тех парней, которые смогут сыграть на любом инструменте. Очень музыкальный.
Я стал полупрофессионалом: днём я работал на инженера, а по вечерам играл на барабанах. Мы выступали на танцах в своем районе с группой «Эдди Клейтон» (с 1957 по 1958 год – прим.) или с какой-нибудь другой, а позднее – с Рори Стормом. Мы играли, а девушки всегда смотрели в сторону музыкантов, которые отбивали их у других парней. Нам везло, если мы удирали из клубов раньше, чем нас успевали побить.
Так началась моя карьера. Потом я принялся кочевать из одной ливерпульской группы в другую: сначала попал в The Darktown Skiffle Group (с 1958 по 1959 год – прим.) потом к Рори Сторму, Тони Шеридану и наконец, в «Битлз». Я играл во множестве групп, практиковался почти в каждой ливерпульской группе. В те дни все группы постоянно менялись музыкантами. Все мы знали друг друга, и если кто-то заболевал или не мог выступать, ты занимал его место.
Установка, на которой я играл, была отличной, у нее был крутой малый барабан, хоть она и была уже старой. Летом 1958 года я сходил к деду, одолжил у него 46 фунтов и отнес их в музыкальный магазин Фрэнка Хесси, где купил установку «Ajax», которая с виду походила на «Ludwig Silver Pearl».
Рори Сторм и «Ураганы»
Группу Rory Storm and the Hurricanes я считал классной. Они первыми в Ливерпуле захотели играть рок-н-ролл. До этого все мы играли скиффл, а они высоко ценили рок-н-ролл. Рори нравилось быть известным, «мистером Рок-н-ролл», а Джонни Бирн, по прозвищу «Гитара», был ливерпульским Джими Хендриксом.
К тому времени я расстался с Роем и Эдди и играл в The Darktown Skiffle Group. Они решили, что всё должно остаться по-прежнему, и не захотели делать карьеру профессиональных музыкантов. Они так и остались инженерами и столярами, женились и так далее, а я отправился на прослушивание в Rory Storm and the Hurricanes. Это было здорово, я знал все их песни – все группы играли одни и те же вещи.
Не знаю, пробовал ли Рори на мое место кого-нибудь другого, но я выдержал испытание, они сказали «да» и приняли меня в группу. Любопытно, что хорошее впечатление обо мне сложилось сразу только у Рори, а позднее у «Битлз». Когда я пришёл на прослушивание, я выглядел внушительно: я по-прежнему носил черный драповый пиджак, зачесывал волосы назад и казался стилягой. Может, поэтому поначалу они колебались.
Когда в моде был традиционный джаз, скиффл-группы играли только в перерывах, поэтому им можно было платить немного, и, чтобы хоть сколько-нибудь заработать, приходилось давать много концертов. В Ливерпуле группы обычно выступали в клубе «Каверн». Там было очень шумно. Когда я играл там с Рори, нас просто вышвырнули: мы назвались скиффл-группой, но Джонни Гитара принёс с собой радио и подключил к нему гитару, и она стала таким образом электрической. Поэтому то, что мы играли, больше напоминало рок-н-ролл. За это «предательство» нас и вышвырнули: «Прекратите этот чёртов шум!» Им хотелось услышать «Hi Lili Hi Lo» и тому подобные песни. Там собирались люди в мешковатых свитерах. А я в те дни носил чёрный вельвет, все мы выглядели как битники.
Работу я бросил, когда мне было двадцать лет. Я всегда твердо знал, что буду играть на барабанах. Это было моей мечтой, хотя случалось, что я забывал про неё и ненадолго увлекался чем-нибудь другим.
Однажды незадолго до отъезда в «Батлинз» мы зашли в ливерпульский клуб «Джакаранда». Обычно по вечерам там играл джазовый оркестр, но в этот день в клубе почему-то околачивались трое парней с гитарами. Рори, Джонни Гитар и я подошли поближе, чтобы посмотреть, что они там играют. Этих ребят я раньше не знал: это были Джон и Пол, которые учили Стюарта Сатклиффа играть на басу. Мы были профессионалами, а они – просто мальчишками, которые корчили из себя артистов. На меня они не произвели никакого впечатления. В те дни они ничего из себя не представляли – просто горстка сопляков.
Тогда-то Джонни Гитара и выбрал своё прозвище, и мне тоже придумали – хотя нет, это произошло ещё в Ливерпуле. Я носил множество колец, и меня окликали: «Эй, Рингз!». Меня зовут Ричард, отсюда Ричи… и Рингз. А когда мы меняли имена, я назвался Ринго. Вместе с фамилией Старки это звучало неважно, поэтому я укоротил фамилию и добавил еще одно «р». Это имя я написал на большом барабане, с тех пор так и повелось.
Вот чем я занимался, пока Джон, Пол и Джордж знакомились друг с другом. Наши дела шли так хорошо, что от первого предложения отправиться в Гамбург мы отказались. Но осенью I960 года мы все-таки уехали в Германию, где я и встретился с «Битлз».
☑ Если понравилась статья, не стесняйтесь ставить лайк и делать комментарии!
➤ Чтобы не пропустить новое, подписывайтесь на канал
☢️ Другие материалы подобного рода: