Ягненок с клыками волка
Когда в сентябре 1520 года старый волк, султан Селим Явуз, испустил свой последний вздох в заштатном городишке по пути в Эдирне, в европейских столицах, от Венеции до Лондона, пробку из бутылки вышибли с нескрываемым облегчением. Казалось, кошмар закончился. Восемь лет правления Селима были сплошным потоком крови и завоеваний: он удвоил территорию империи, разгромив персидского шаха, уничтожив государство мамлюков в Египте и привезя в Стамбул халифские регалии. Он был неукротим, жесток и абсолютно непредсказуем. И вот на его место должен был взойти единственный сын, двадцатипятилетний Сулейман, наместник Манисы, о котором ходили слухи как о юноше бледном со взором горящим, увлеченном скорее огранкой самоцветов и написанием стихов, нежели бряцанием оружия. Венецианский посол Бартоломео Контарини, один из лучших знатоков османского двора, докладывал дожу: «Ему двадцать пять лет, он высок и строен, но выглядит костлявым; у него приятное выражение лица. Говорят, что он мудрый повелитель, любящий учение, и все люди надеются на благо от его правления». Надежды, как водится, оказались самой ходовой и самой дешевой валютой. Этот «ягненок» унаследовал от отца не только набитую доверху казну и самую боеспособную армию мира, но и холодную ярость, которую он, в отличие от отца, умел прикрывать безупречными манерами и лоском блестящего образования.
Первые его указы, казалось, подтверждали самые радужные прогнозы европейцев. Он отпустил на волю шестьсот знатных египтян, которых его отец держал в цепях в стамбульской крепости Едикуле. Он вернул иранским купцам конфискованный Селимом шелк на огромную сумму в 140 тысяч золотых, заявив, что его отец был великим воином, но порой слишком скор на расправу. Это был не просто жест доброй воли, а гениальный пиар-ход, как сказали бы сегодня. Сулейман демонстрировал «адалет» — справедливость, но не справедливость мягкотелого мечтателя, а справедливость абсолютного монарха, который настолько уверен в своей силе, что может позволить себе быть великодушным. А для тех, кто принял эту демонстрацию за слабость, очень скоро нашлись аргументы иного рода. Наместник Сирии, мамлюкский эмир Джанберди аль-Газали, решил, что смерть волка — отличный повод для шакала объявить себя львом. Он поднял мятеж, отчеканил монету со своим именем и заручился туманными обещаниями поддержки от сефевидской Персии. Сулейман действовал с ледяным спокойствием. Он даже не счел нужным лично возглавить карательную экспедицию, послав армию под командованием своего будущего визиря Ферхад-паши. Мятеж утопили в крови так быстро, что в Дамаске не успели понять, что произошло, а голова незадачливого сепаратиста уже скакала в мешке с солью в Стамбул, чтобы стать наглядным пособием по основам османской государственности у ворот дворца Топкапы. Урок был прост и понятен.
Разобравшись с внутренними смутьянами, Сулейман, как и подобает амбициозному правителю, начал искать, где бы еще утвердить свое величие. Взгляд его, естественно, упал на север. Его прадед взял Константинополь, отец — Каир. Ему нужна была своя, не менее громкая победа. Целью был выбран Белград, «ключ к Венгрии», могучая крепость, о которую османы десятилетиями бесславно ломали зубы. Его прадед Мехмед Завоеватель потерпел под его стенами одно из немногих унизительных поражений в своей жизни. Сулейман решил исправить эту историческую несправедливость. Весной 1521 года стотысячная армия, сопровождаемая огромным дунайским флотом, двинулась на север. Осада была образцово-показательной: пока флот блокировал город с реки, инженеры рыли подкопы, а гигантские пушки, отлитые в стамбульских мастерских, день и ночь превращали стены в крошево. Венгерский гарнизон дрался отчаянно, но помощи ждать было неоткуда — венгерский король Лайош II был слишком занят пирами и охотой, чтобы собрать армию. 29 августа 1521 года, после семи недель осады, город пал. Христианский мир содрогнулся. Стало окончательно ясно: ягненок оказался лишь искусной маской, а под ней скрывался хищник, возможно, еще более методичный и опасный, чем его отец, — потому что он был умнее, хитрее и куда более терпелив.
Порядок из камня и страха
В Европе Сулеймана прозвали «Великолепным», и это прозвище, как яркая, но дешевая безделушка, отражало лишь внешний блеск: золото, шелка, бесконечные вереницы триумфов и пышность двора, поражавшую воображение послов. Сами турки, однако, дали ему иное, куда более глубокое и точное имя — «Кануни», Законодатель. Ибо этот человек был одержим идеей порядка. Не абстрактного философского порядка, а жесткой, как стальной каркас, всепроникающей системы, которая должна была скрепить воедино его лоскутную империю, сшитую из десятков народов, вер и традиций. Он инстинктивно понимал, что на одних только ятаганах янычар и грохоте пушек долго не продержишься. Империи нужен был закон — единый, понятный и неотвратимый, как сама смерть.
Его правой рукой, его alter ego в этом титаническом труде стал Паргалы Ибрагим, друг юности, раб-грек, чья судьба — сама по себе авантюрный роман. Ибрагим, обладавший острым умом и невероятной работоспособностью, возглавил комиссию по созданию «Канун-наме» — всеобъемлющего свода светских законов, который должен был работать там, где священный шариат молчал или говорил слишком туманно. Сулейман не был правовым революционером, он не собирался ломать систему через колено. Его гений был в систематизации. Он, как скрупулезный архивариус, собрал сотни указов своих предшественников, отсеял откровенный хлам, привел в соответствие противоречащие друг другу статьи и создал стройный, логичный кодекс. Новые «кануны» регламентировали жизнь миллионов. Крестьянин-райя теперь точно знал, какую долю урожая он должен отдать государству, а какую — местному сипаху, и мог жаловаться кади, если те пытались его обобрать. Были четко прописаны правила владения тимарами — военными ленами, которые давались за службу. Сулейман пресекал попытки превратить их в наследственные вотчины, понимая, что это прямой путь к феодальной анархии, погубившей Византию.
Особое внимание уделялось борьбе с коррупцией — этим вечным раком, разъедающим тело любой империи. Была введена система «мюсадэрэ» — конфискации имущества у проворовавшихся чиновников. Пойманному на взятке паше грозила не просто отставка, но и петля палача, а все его накопленное «непосильным трудом» богатство без лишних формальностей переходило в государственную казну. Конечно, искоренить мздоимство полностью было невозможно, но на какое-то время османская бюрократическая машина и впрямь стала одной из самых эффективных и наименее коррумпированных в мире. И этот порядок Сулейман воплощал не только на бумаге, но и в камне, и главным инструментом здесь стал гениальный архитектор Мимар Синан, человек, который изменил облик Стамбула навсегда. Эпоха Сулеймана — это эпоха Синана. Его мечети, мосты, акведуки и караван-сараи были не просто функциональными постройками, они были зримым воплощением имперской идеи. Его главное творение, мечеть Сулеймание, парящая на холме над Золотым Рогом, — это не просто молитвенный дом, а имперский манифест. Ее гигантский купол, казалось, обнимал весь город, а четыре минарета, по числу султанов после взятия Константинополя, пронзали небо, как четыре столпа власти. Каждая мечеть Синана, каждый элегантный мост, переброшенный через ущелье, был таким же весомым аргументом в пользу величия Сулеймана, как и победа в битве. Это был порядок, отлитый в камне и скрепленный страхом перед законом султана.
Когда мир становится тесен
Завоевав Белград, Сулейман, как азартный игрок, лишь поднял ставки. В 1522 году, после шестимесячной изнурительной осады, он вышвырнул с Родоса рыцарей-госпитальеров. Эти «христианские пираты», как их называли в Стамбуле, два века были занозой в мягком подбрюшье османской морской торговли. Проявив показное благородство, которое ничего ему не стоило, он позволил уцелевшим рыцарям покинуть остров с оружием и знаменами — он ценил хороших солдат, даже если они были его заклятыми врагами. А затем настал черед Венгрии, которая после падения Белграда осталась беззащитной. Битва при Мохаче 29 августа 1526 года стала для венгерского королевства днем национального апокалипсиса. Спесивые, но бестолковые магнаты убедили своего юного короля Лайоша II вывести тяжелую рыцарскую конницу в чистое поле против османской армии, где их ждали тысячи янычар с аркебузами и цепь из связанных пушек. Это было не сражение, а методичное истребление. За полтора часа цвет венгерского дворянства был выкошен османской картечью и пулями. Сам король бесславно утонул в болоте, пытаясь сбежать. Сулейман взял столицу Венгрии Буду и, казалось, мог бы, не останавливаясь, дойти до самого Ла-Манша.
Но именно здесь, на пьянящей вершине славы, он впервые наткнулся на невидимую, но непреодолимую стену. В 1529 году он привел свою непобедимую армию под стены Вены, столицы его главного соперника — императора Карла V Габсбурга. И потерпел унизительное фиаско. Кампания с самого начала пошла наперекосяк: осенние дожди превратили дороги в непролазное болото, тяжелые осадные пушки, главное оружие османов, безнадежно застряли где-то в венгерских степях. К стенам Вены подошла измотанная, промокшая армия, не имевшая средств для серьезной осады. Защитники города под командованием 70-летнего ветерана Никласа фон Зальма дрались как одержимые. После нескольких кровавых и бесплодных штурмов, с приближением зимы, Сулейман был вынужден отдать приказ к отступлению, которое больше походило на бегство. Это был болезненный щелчок по носу, который он не забыл до конца жизни. Он понял, что его империя, как и любая другая, имеет свои физические пределы. Логистика, растянутые коммуникации, ярость врага, защищающего свой дом, — все это превращало поход в самое сердце Европы в самоубийственную авантюру.
Не лучше обстояли дела и на востоке, где война с сефевидской Персией превратилась в бесконечную, изнурительную трясину. Это была не просто борьба за территории, это была война веры, война двух ветвей ислама — суннитов и шиитов. Сулейман трижды вторгался в Персию, брал их столицу Тебриз, захватывал священный для суннитов Багдад, но каждый раз, стоило его армии уйти, хитрый и изворотливый, как степной лис, шах Тахмасп возвращал все обратно. Он использовал тактику выжженной земли, заманивая османов вглубь своей страны, где их армию косили не столько персидские сабли, сколько голод и болезни. Эти походы пожирали казну и солдат с ужасающей скоростью, не принося решающего результата. В конце концов, в 1555 году пришлось заключать мир в Амасье, который по сути был признанием патовой ситуации. Сулейман понял, что мир слишком велик, чтобы завоевать его целиком, даже для него. Постоянная война на два фронта, подобно двум гигантским пиявкам, высасывала жизненные соки из его «великолепной» империи, готовя почву для ее будущего, еще невидимого, но уже неотвратимого упадка.
Золотая клетка и ее цена
Пока мир содрогался от поступи османских армий, главная, самая ожесточенная и самая важная битва в жизни Сулеймана шла в позолоченной тишине его собственного дворца. И вел он ее не с королями и шахами, а с рыжеволосой рабыней из Рогатина, которую венецианцы называли Роксоланой, а империя с ненавистью и страхом — Хюррем. Эта женщина совершила невозможное. Она не просто прошла путь от бесправной наложницы до любимой фаворитки, она стала его законной женой, хасеки-султан. Ради нее он нарушил многовековые традиции династии, распустил гарем и заключил официальный брак. Он, повелитель трех частей света, писал ей стихи, полные почти рабской преданности: «О моя возлюбленная, ты — смысл моего существования, моя единственная любовь... Я, падишах этого мира, склоняюсь перед тобой». Ее возвышение было подобно взрыву в затхлом мирке гарема. Весь двор, от всесильной матери султана Валиде Хафсы Султан до последней служанки, ненавидел эту наглую выскочку-иностранку. Но Хюррем, опираясь на безграничную и слепую любовь мужа, строила свою собственную империю внутри дворца Топкапы. Она была не просто женой, она была его тенью, его вторым «я», его главным политическим советником. Ее тихий шепот в ухо султана после ночи любви решал судьбы визирей и пашей. И этот шепот часто был смертельным.
Первой и самой знаковой жертвой стал Паргалы Ибрагим-паша. Брат, друг, гениальный соратник, великий визирь, чья власть стала почти равной власти самого султана. Возможно, это и погубило его. Он стал слишком богат, слишком могуществен, слишком заносчив. Он позволял себе принимать послов, сидя на троне, почти равном султанскому, и подписывал указы как «сераскир-султан». Хюррем, ненавидевшая Ибрагима, который поддерживал ее главную соперницу Махидевран, мать наследника Мустафы, умело капала яд в уши мужа. Она говорила о заносчивости визиря, о его тайных амбициях, о ропоте в народе. И однажды, в марте 1536 года, после дружеского ужина во дворце, Ибрагима просто задушили в его спальне. Без суда и следствия. Сулейман показал, что между ним и абсолютной властью не может стоять никто, даже лучший друг. Это был сигнал, который услышала вся империя.
Но это было лишь прелюдией. Настоящая трагедия, греческая по своему масштабу, разыгралась вокруг его старшего сына, шехзаде Мустафы. Красавец, талантливый полководец, поэт, любимец янычар и всего народа — он был идеальным наследником, живым воплощением всех османских добродетелей. И именно поэтому он был приговорен. Хюррем, которая хотела видеть на троне только одного из своих сыновей, видела в Мустафе смертельную опасность. Вместе со своим зятем, великим визирем Рустем-пашой, человеком жадным и беспринципным, она сплела паутину искусной лжи. До ушей стареющего и все более подозрительного Сулеймана, панически боявшегося повторить судьбу своего деда, свергнутого собственным сыном, стали доходить слухи о заговоре. Появились поддельные письма, в которых Мустафа якобы просил помощи у персидского шаха. И Сулейман поверил. В 1553 году, во время очередного персидского похода, он вызвал сына в свой шатер. Мустафа вошел, ожидая отцовских объятий, а получил петлю немых палачей. Говорят, он отчаянно защищался, но силы были неравны. Сулейман, по рассказам, лично наблюдал за казнью из-за ширмы. Он принес в жертву своему старческому страху и интригам жены самого достойного из своих сыновей. Эта казнь стала его личным проклятием, точкой невозврата, после которой медленный закат династии стал неизбежен.
Умереть в седле
Смерть Хюррем в 1558 году стала для Сулеймана ударом, от которого он так и не оправился. Он потерял не просто жену, а своего главного соратника, опору, единственного человека, которому он, кажется, по-настоящему доверял. Он постарел, ушел в себя, стал еще более мрачным и подозрительным. Но запущенная его любимой женой династическая бойня продолжалась уже без ее участия. Теперь уже его собственные сыновья от Хюррем, Селим и Баязид, вцепились друг другу в глотки. Баязид был точной копией отца в молодости — смелый, порывистый, талантливый полководец, любимец войск. И это его погубило. Сулейман, наученный горьким опытом с Мустафой, панически боялся сильных и популярных наследников. В открытой войне, разразившейся между братьями, он без колебаний поддержал другого сына, Селима — ленивого, рыжего, страдавшего алкоголизмом, но зато совершенно безынициативного и послушного. В битве при Конье в 1559 году армия Баязида была разбита. Он совершил фатальную ошибку — вместе со своими четырьмя сыновьями бежал в Персию, ища убежища у заклятого врага, шаха Тахмаспа. Это был отчаянный и самоубийственный шаг. Сулейман не поскупился на золото. За 400 тысяч золотых монет шах продал ему беглеца. В 1561 году османский палач прибыл в Казвин и задушил Баязида и всех его маленьких сыновей. Династия была «спасена» от усобиц, но на троне теперь должен был оказаться вырожденец, вошедший в историю под прозвищем Селим Пьяница.
К 1566 году Сулейман был живой развалиной. Подагра и другие недуги превратили его жизнь в непрерывную пытку. Он с трудом передвигался и почти не покидал дворца. Но весть о том, что австрийцы, нарушив перемирие, снова буянят в Венгрии и захватили несколько пограничных городков, заставила старого льва встрепенуться. Он объявил свой последний, тринадцатый поход. Больного, изможденного старика несли в паланкине, но он был во главе своей армии. Само его присутствие, даже в таком жалком виде, вдохновляло воинов. Целью похода стала крохотная, но стратегически важная венгерская крепость Сигетвар, которую защищал хорватский бан Никола Шубич-Зринский с горсткой солдат. Осада затянулась. Венгры и хорваты дрались с яростью обреченных, отбивая один штурм за другим.
Сулейман не дожил до падения крепости. В ночь на 7 сентября 1566 года он тихо скончался в своем шатре. Его верный великий визирь, босниец Мехмед-паша Соколлу, совершил неслыханное. Опасаясь, что весть о смерти султана вызовет панику в измотанной армии и сорвет осаду, он решил сохранить ее в тайне. Тело падишаха было тайно забальзамировано прямо в шатре, а его личный врач, осмелившийся проговориться, был немедленно задушен. На протяжении сорока восьми дней Соколлу управлял империей от имени мертвого правителя. Он отдавал приказы, проводил военные советы, а чтобы солдаты ничего не заподозрили, в паланкин сажали двойника, который имитировал движения больного султана. Лишь когда Сигетвар, после героической последней вылазки Зринского и его уцелевших воинов, наконец пал, а армия двинулась в обратный путь к Стамбулу, Соколлу, собрав главных командиров, объявил о смерти повелителя. Золотой век Османской империи закончился в грязном осадном лагере у стен никому не известной венгерской крепости. Сулейман Великолепный, Кануни, тень Аллаха на земле, умер так же, как и жил — в походе, в седле, среди своих солдат. Он оставил своему никчемному сыну империю на пике могущества, но в этой империи уже появились глубокие трещины, а на троне зияла пустота, которую не смог заполнить никто из его потомков. Великолепие было оплачено страшной ценой, и история уже готовилась предъявить Османам счет.
