Катя как раз наливала кипяток в заварочный чайник, когда телефон на столе звякнул. Сердце екнуло, Дима? Но нет, это снова был не он.
«Приходи сегодня вечером. Нам нужно поговорить. Ольга Петровна».
Чайник со звоном стукнулся о столешницу — Катя не заметила, как разжала пальцы. Неделю назад Дима сказал: «Давай возьмем паузу, я устал и, кажется, перегорел». Она все еще ждала его звонка… но никак не сообщения от свекрови. За десять лет брака она так и не смогла найти общий язык с этой властной, жесткой женщиной. Рядом с ней Катя никак не могла отделаться от ощущения непонятной, нездоровой конкуренции. Собственническое отношение Ольги Петровны к единственному сыну было основной причиной всех семейных ссор.
* * *
Она позвонила в знакомую дверь ровно в шесть вечера, хотя не могла думать ни о чем другом уже с самого утра. Дверь открылась мгновенно, будто Ольга Петровна стояла за ней, прислушиваясь к шагам и поджидая невестку.
— Заходи, — свекровь ласково улыбнулась. — Чай как раз заварился.
В квартире пахло лавандой и чем-то приторным. На столе — две чашки. В одной плавало смородиновое варенье. Так пил чай только Дима.
— Он здесь? — Катя не решалась сесть за стол. Пальцы впились в ремешок сумки.
Свекровь поправила салфетку под вазой, разглаживая видимую только ей складку.
— На работе. Но скоро вернется.
Она села, положив на стол руки — узкие ладони с бледно-розовым лаком. Руки, которые никогда не знали мытья полов.
— Присаживайся, Катерина. Ты понимаешь, зачем я тебя позвала?
Катя покачала головой. Разговор со свекровью всегда напоминал шахматную партию, и первый ход был не за ней.
Уголки губ Ольги Петровны дрогнули в торжествующей улыбке, от наигранной ласковости не осталось и следа.
— Он решил остаться со мной. Насовсем. Сказал, завтра перевезет свои вещи.
Ровно в семь в замке щелкнул ключ. Знакомый звук — Дима всегда вставлял ключ не до конца, потом подкручивал. Дверной замок заедал.
— Я дома! — голос из прихожей звучал нарочито бодро, как у человека, который слишком старается показаться веселым.
Катя вскочила так резко, что уронила стул. Муж замер в дверях, увидев ее.
— Ты... — он обернулся к матери, нервно постукивая пальцами по косяку. — Мам?
— Я ее позвала. Пора заканчивать этот фарс.
Катя сжала край стола.
— Какой фарс, Ольга Петровна? Дима, объясни, наконец, что происходит?
Дима провел рукой по лицу. Такой родной, знакомый жест — так он тер глаза после ночи за чертежами.
— Я не могу так больше, Кать. Жить вот так. Мы с тобой давно чужие люди. Ты же понимаешь, проблема ранних браков: никогда не знаешь, что из человека вырастет в процессе, — он неловко улыбнулся и взглянул на мать. Катя вдруг поняла: он не колеблется. Решение уже принято — просто не им. Да и слова про «ранний брак» звучали подозрительно знакомо.
Ольга Петровна встала между Димой и Катей. Все — как десять лет назад, когда они объявили, что решили пожениться.
— Он вернулся домой, — рука легла на плечо сына. — Где ему и место.
Катя смотрела на Диму. Искала того, кто смеялся, когда она нашла кольцо в коробке от «Тик-таков». Но перед ней был человек с пустыми глазами.
— Ты даже не позвонил.
Свекровь фыркнула.
— Он и не собирался. Все давно сказано, зачем тянуть?
Ее ледяной тон и очередная самодовольная улыбка стали последней каплей. Катя не выдержала. Она схватила первую попавшуюся вещь — фарфоровую собачку с серванта, которую они с Димой купили на блошином рынке — и выбежала из квартиры.
* * *
Дождь хлестал по лицу, но Катя не чувствовала холода. Она бежала, не разбирая дороги, пока не ударилась плечом о выступ кирпичной стены и не остановилась, переводя дыхание. Подняв гудящую от рыданий голову, увидела тяжелую деревянную дверь. Там, где раньше определенно была глухая стена.
Вывеска «Травы и коренья» висела криво, словно ее приколотили второпях.
— Входи, Катерина, — позвал веселый женский голос.
Катя переступила порог, и дверь бесшумно закрылась. В лавке пахло сушеной мятой и чем-то горьковатым — может, полынью?
Хозяйка в синем тюрбане сидела за столом, разливая чай по фарфоровым чашкам.
— Садись за стол, Катерина. Ты промокла.
Катя машинально вытерла ладонью лицо. Дождевая вода смешалась со слезами.
— Откуда вы...
— Знаю твое имя? — женщина улыбнулась. Родинка на виске напомнила Кате бабушкину, только с другой стороны. — Ты сама мне его сказала. Когда вошла.
Катя нахмурилась. Она точно не представлялась.
На столе перед хозяйкой стояло зеркало в серебряной раме, мутное и будто запотевшее.
— Что это...
— Здесь вся твоя история, — хозяйка пододвинула зеркало к гостье. — Хочешь увидеть, как все началось?
Катя не успела ответить. Поверхность первого зеркала вдруг потемнела, и в глубине появилась молодая Ольга Петровна. Она что-то шептала, завязывая красную нить на запястье младенца.
— Оберег. Чтобы сын всегда возвращался к ней.
Катя почувствовала, как у нее закружилась голова, и отпрянула от зеркала.
— Это бред. Какой-то гипноз...
— Тогда почему у тебя мурашки по коже? — хозяйка указала на ее руки.
— Что вы от меня хотите?
— Ничего. Я только показываю людям их дороги. Выбирать тебе.
Она открыла резную шкатулку. На бархатной подкладке лежали потёртый серебряный напёрсток, ножницы с рыжими пятнами ржавчины и кусочек мела.
— Выбирай мудро, — голос хозяйки стал тише. — Напёрсток позволит заштопать дыры в твоей жизни и продолжить жить по-старому. Ножницы разрежут старые путы и освободит тебя. Мел перепишет прошлое и изменит судьбу.
* * *
Катя потянулась к ножницам, но перед глазами вдруг всплыл Дима — но не тот человек с пустым взглядом и неловкой улыбкой. Ее Димка, тот, что переносил ее на руках через весенние лужи.
— Что будет, если я...
На верхней полке со звоном лопнула склянка. По стене потекла густая темная жидкость.
Капли падали на пол и растекались, образуя жуткие лица с открытыми ртами.
— Не обращай внимания, — сказала хозяйка, будто речь шла о пролитом чае. — Они всегда так реагируют на чужие решения.
Одно из пятен поползло к Кате, оставляя за собой влажный след. В воздухе запахло озоном.
— Кто они?!
— Те, кто делал выбор до тебя. Неправильный выбор, — хозяйка взглянула на странные часы без цифр. — У тебя не так много времени, чтобы тоже его сделать.
— Это все какой-то дурной сон!
Женщина улыбнулась. Ее зубы вдруг показались Кате слишком ровными и белыми.
Где-то в глубине лавки грохнуло. Катя зажмурилась на секунду и схватила мел. Он был теплым и слегка крошился по краям, будто его уже использовали много раз.
— Почему именно мел? — глаза хозяйки сузились, в них мелькнуло что-то похожее на уважение. Ее пальцы с длинными ногтями постукивали по столу, словно отсчитывая секунды. — Не ножницы, не наперсток?
Катя провела пальцем по мелу. Он оставил на коже четкую линию, будто границу между прошлым и будущим.
— Потому что... — она посмотрела на третье зеркало, где только что мелькнуло чье-то незнакомое лицо. Голос дрогнул. — Я хочу стереть все, что было неправдой. Но оставить то, что настоящее.
Хозяйка медленно кивнула, и ее синий тюрбан колыхнулся. В глубине лавки что-то зашуршало, будто десятки маленьких лапок забегали по деревянному полу.
— Тогда пиши, — она обвела ладонью воздух перед зеркалом.
Катя поднесла мел к зеркалу. В тот же миг лавка вздрогнула, будто от удара. Полки закачались, склянки зазвенели, как колокольчики. Пламя свечей плясало безумными тенями по стенам, и Катя вдруг почувствовала, как пол уходит из-под ног.
* * *
Она очнулась в их с Димой первой съемной квартире. Дима стоял у окна, сжимая в руках фарфоровую собачку. Солнечный свет падал на его лицо, и Катя вдруг с удивлением заметила, как много морщинок собралось у него вокруг глаз за эти годы.
— Мама просто хотела нам помочь, — говорил он, проводя пальцем по трещинке на фигурке. Голос звучал глухо, будто из-под воды. — Она не хотела...
Сцена дрогнула, как изображение на старом телевизоре. Перед Катей — их пустая квартира. Вернее, почти пустая — остались только те вещи, которые Дима не захотел забирать. Катя роется в ящике комода, ее пальцы натыкаются на конверт с билетами. Два именных билета в театр. Один на ее мужа, второй — на имя свекрови.
Мел в ее руке вдруг раскалился докрасна. Катя закричала от боли, но не могла разжать пальцы — они будто приросли к мелу, слились в одно целое. Боль растекалась по руке горячими волнами, но странным образом не оставляла ожогов.
— Допиши! — голос хозяйки пробивался сквозь вихрь образов, то приближаясь, то отдаляясь. — Иначе останешься здесь навсегда! Среди чужих воспоминаний!
Вдруг перед ней возник новый образ: маленький Дима, ему лет пять, сидит в углу комнаты. На запястье — новая красная нить, концы которой будто вросли в кожу. А рядом стоит молодая Ольга Петровна и что-то шепчет, гладя сына по голове. Ее губы движутся, но слов не слышно — только монотонный шепот.
Катя сжала мел так сильно, что он треснул в пальцах. Образ маленького Димы дрожал перед глазами, как отражение в воде, в которую бросили камень.
— Ты должна выбрать, — голос хозяйки звучал теперь из самого зеркала, многократно отражаясь и создавая странное эхо. — Стереть, переписать или...
Катя резко вдохнула. Внезапно она поняла, что смотрела на все неправильно. Все эти дни, недели, месяцы она пыталась выбирать между чужими вариантами, когда ответ был совсем другим. Не переписать прошлое. А...
— Нет, — сказала она твердо, и ее голос впервые за долгое время звучал уверенно. — Я выбираю свой путь.
Она провела мелом не по зеркалу, а по собственной ладони — тонкая белая линия пересекла линию жизни, обрывая ее связь с этим проклятым замкнутым местом. Раздался звук, похожий на рвущуюся ткань.
Хозяйка лавки замерла. Ее тюрбан сполз, открывая седые толстые косы, напоминающие корни старого дерева. В ее глазах Катя прочитала что-то, похожее на уважение.
— Ты... — начала она, но Катя уже повернулась к выходу.
— Спасибо за урок, — сказала, чувствуя, как тяжесть, давившая на плечи все эти годы, наконец отпускает. Голос звучал спокойно. — Но моя история пишется дальше. И писать ее буду я.
Она вышла на улицу. Дождь уже кончился, и в небе светила луна, такая яркая, что на мгновение Кате показалось — это отражение в том самом чистом зеркале. В кармане что-то теплое коснулось пальцев — кусочек мела, который она неосознанно унесла с собой.
* * *
Три месяца спустя Катя стояла на балконе своей новой квартиры, потягивая утренний кофе. Солнце играло в стеклах соседних домов, а внизу, в парке, дети катались на санках, их смех долетал до пятого этажа.
В ящике комода, под стопкой свежевыглаженного белья, лежала фарфоровая собачка. Рядом, завернутый в носовой платок, кусочек мела — совсем маленький, размером с ноготь.
За окном зазвонил телефон. Катя улыбнулась, увидев имя на экране. Новая работа, новые друзья, новая жизнь — все это было теперь ее выбором. Дима так и остался с мамой, развод прошел быстро. Самое главное — она наконец-то могла смотреть вперед, не оглядываясь на прошлое.
Она сделала последний глоток кофе, оставив на дне чашки темный осадок, похожий на зеркальную поверхность, и пошла открывать дверь, чтобы шагнуть в новый день.
Автор: Александра Карташова
Летняя дочка
Назвать Любу Григорьеву хорошенькой язык не поворачивался. Никак. При разных раскладах и ракурсах. Можно было на телефон фильтры наложить. Но красавица, которую создали фильтры, уже не была бы Любой. И это считалось бы типичным враньем и очковтирательством. А Люба никогда (ну почти никогда) никого не обманывала. В общем, Люба предпочитала быть самой собой. И во внешности, и в характере. Не нравится – проходите мимо. Вот и все!
Что она имела в арсенале? Если соблазнить кого-нибудь, так и ничего. Ростику Люба от роду небольшого. Ножки коротки, попа тяжеловата. Шее не хватало изящности, плечам – хрупкости. Ну а что ей делать – типичной селянке? Хрупкие лани в деревне не живут. Куда им со своими тоненькими ножонками и ручонками? Они и ведра не поднимут! Да что там ведро – с лопатой в огороде и минуты не продержатся!
Конечно, в Любином Каськове жили всякие женщины, и худышки в том числе. Но до телевизионных див дамам, взращенным на молоке и всю жизнь занимавшимся физическим трудом, ой, как далеко. Всякие «авокадо» и «шпинаты» деревенские есть не могут – им мясо физически необходимо! И работают совсем другие группы мышц, отнюдь «не попочные». Потому Каськовчанки были жилистыми или плотными. Ну а их приземистость диктовали гены, формировавшие облик поселянок много веков подряд.
В юности Люба частенько плакала, взглянув в зеркало: не лицо, а поросячья мордочка. Никакая косметика не помогала. Неопытной рукой Люба пыталась рисовать на веках стрелки и красить губы. Получалась мордочка неумело накрашенного поросенка. Она пробовала модно одеваться, покупая шмотки на стихийном рынке около магазина. Получалось смешно. Все эти топы и джинсы с низкой посадкой, сногсшибательно смотревшиеся на прозрачных моделях, на Любе сидели… как одежка на мопсе Фунтике, собачке главы местной администрации.
В общем, плюнула Люба на себя еще тогда, во времена стихийных рынков. Безразмерные кофты и легинсы – повседневная Любина одежда до сих пор. Слава богу, люрекса нет. И леопардовых принтов.
Типичная тетка. Ну и что? Люба жила себе в Каськово и нисколько не переживала по поводу внешности. Замуж ее взяли в двадцатилетнем возрасте. Муж Тимофей свою Любашу любил и такую, даже ревновал. Обыкновенный парень, коренастый и невысокий, похожий на супругу, как брат-близнец. Красавцев в Каськово тоже не водилось. А он и не заморачивался – ему не в кино сниматься. У него работа тяжелая. А Любка, жена, хорошая и добрая. И готовит, как богиня.
Потому и любил Тимофей, находясь по праздничному случаю в легком подпитии, называть благоверную «Богиней». Кстати, совершенно искренне, и других баб ему даром не нать! Вот так!
Жизнь у Григорьевых сложилась замечательно. Их день подчинялся привычному распорядку: ранний подъем, возня со скотиной, сытный завтрак. Пока Люба мыла посуду, Тимофей заводил свой тарантас, а потом оба уезжали на работу, в соседнее село, где процветал агрокомплекс, возведённый десять лет назад по государственной программе. Для брошенного в девяностые захудалого поселка – манна небесная. Огромному областному городу требовалась свежая, экологически чистая продукция. И город ее получал своевременно и в необходимых количествах.
После смены супруги возвращались домой, снова кормили скотину, чистили хлев и сарай, копались в собственном огороде. . .
. . . дочитать>>