Марту без лишних слов согласилась на очередную госпитализацию. Костя сразу вызвался дежурить напротив её палаты — настоял, что так будет спокойнее за неё: мало ли, что может случиться, а лишние глаза и ноги не помешают.
Неожиданно Платон Георгиевич кивнул, разрешил — и теперь Костя мог быть рядом практически круглые сутки. Он даже сердился, если вечером его сменял кто-то из охраны, не хотел уступать своё место у дверей. Постепенно, по мере того как уходили робость и неловкость, Костя начал заходить к Марте, они подолгу разговаривали. Ему казалось, что её боль чуть утихает, когда она улыбается его шуткам, что он помогает ей хоть ненадолго забыть о болезни.
Платон Георгиевич появлялся обычно под вечер, долго сидел возле дочери, бессильно перебирая в уме всё, что ещё мог бы сделать. С поиском донора ничего не двигалось: сколько бы людей уже ни проверили — подходящего человека найти не удавалось. Надежды таяли на глазах.
Максим по-прежнему пропадал в командировках. Его редкие визиты почему-то действовали Марте всё сильнее на нервы — в заботе чувствовалась фальшь. Он был будто бы рядом — внимателен, учтив, но Марта хорошо ощущала: он просто играет роль, внутренне давно отстранился. Терпит недовольство больной жены только ради видимости.
Платон Георгиевич устроил для дочери особую палату — здесь не было и намёка на больничную стерильность. Просторная комната, мягкий свет, широкий диван, кресла, удобная кровать, отдельная ванная с джакузи и тропическим душем. Цветы в изящных вазах менялись каждый день на свежие, холодильник ломился от еды, косметика на все случаи жизни, телевизор во всю стену и рабочий уголок на случай вдохновения.
Пока Марта лежала под капельницей, отец нежно гладил её ладонь, искал хоть какое-нибудь решение, но ясно понимал: денег, связей, влиятельности, всего, что мог бы дать — не хватит, чтобы вырвать родного человека у болезни. Безысходность теснила с каждой встречей, неотвратимость потери висела над ним, как тень. Иногда Платон Георгиевич еле сдерживал слёзы — убегал, чтобы не выдать себя, не разрушить последний островок спокойствия дочери. Сам себе он целыми днями твердил: "Думай, что ты ещё не сделал для неё? Где, что, кого упустил?"
Каждый раз, возвращаясь домой, он ощущал себя постаревшим, надломленным. Марта с Костей, привыкшие провожать его до коридора, снова оставались вдвоём. Марта всё чаще делилась с Костей тем, что боялась сказать даже близким.
— Ну что, отец совершенно пал духом, — вздохнула она. — Даже смотреть не могу, как он мучается. Видно, не справляется, не может смириться…
А Костя тихо ответил:
— Марта, не бойся моих слов… Только, пожалуйста, не сердись, — он немного помолчал, набираясь смелости. — Мне приснился сон. Ты, я и маленькая девочка. Ты ведь знаешь, мне больше нечего скрывать — я люблю тебя, люблю всю свою жизнь, больше самого себя.
— Сон этот был каким-то настоящим, почти вещим. Мы катались втроём на каруселях, потом ели хот-доги, смеялись, как беззаботные дети. А девочка…она была похожа на тебя, как две капли. Я слышал когда-то: если снятся дети — особенно девчонки, значит впереди чудо.
— Я не гадалка, не пророк, но я точно теперь верю: чудо будет. Наше, общее. Ты выздоровеешь, мы будем вместе, у нас родится дочь… такая же светлая, как ты.
Марта впервые за долгое время слабо улыбнулась.
— А как же Максим? — спросила она тихо, с чуть заметной грустью. — Мы его… просто спишем на свалку истории?
— Скоро твоя смена закончится, и я опять останусь одна. А завтра Максим прилетает, собирается прийти. Знаешь, странно… мне совсем не хочется его видеть. Он — из прошлой, будто бы чужой жизни, где всё ещё было радужно и спокойно. А сейчас рядом со мной только ты, в этой новой реальности, где всё… ну, всё по-другому. Иногда жизнь ловко выворачивается наизнанку — и вот ты уже не узнаёшь её.
Константин смотрел на Марту с надеждой, невольно затаив дыхание.
— Когда всё это закончится, когда тебе станет лучше — ты будешь со мной, Марта? Если да… если это хоть малейший шанс — я прямо сейчас позвоню напарнику, останусь здесь до утра, не уйду ни на минуту. Я буду стражем у твоей двери хоть всю ночь.
Марта чуть поджала губы, вновь попробовала улыбнуться — едва-едва.
— Согласна, но только на одном условии… — шепнула она. — Мне больше нечего терять. Останься со мной сегодня, Костя. Приди ночью, просто побудь рядом, согрей меня… Не страшно — даже если твой начальник об этом узнает.
Костя даже не поверил, что слышит эти слова. Быть с ней, рядом, так просто — разве бывает?
Вслух сказал другое:
— Ради тебя хоть куда, Марта. Только подожди — сейчас договорюсь со сменщиком. Я даже не мечтал, что дашь мне такой шанс, быть для тебя важным…
Он, однако, не мог прогнать из головы странное, тревожное чувство: в Марте было какое-то отчаяние, последняя искорка безрассудства. Неужели это просто любовь?
Напарник, ничего не подозревая, с готовностью согласился подменить его на ночь и даже был рад лишнему выходному. Костя мог уже идти к Марте, но, словно нарочно, затягивал момент. Принял душ, попросил медсестру подежурить у двери, долго и тщательно брился перед зеркалом. Вернувшись, сел на своё привычное место у палаты и никак не мог решиться войти.
Наконец дверь приоткрылась, и на пороге появилась Марта:
— Ты передумал? — просто спросила она. — Если да, скажи честно. Я не обижусь.
Костя сделал этот решающий шаг, зайдя вслед за Мартой в освещённую, пахнущую апельсиновыми корками палату. За его спиной остались долгие часы дежурства у двери, годы несбывшихся надежд и мечтаний о ней, которые он всегда считал абсолютно невыполнимыми. Такого развития событий он, признаться, никогда не представлял. Сейчас всё казалось сном.
Та ночь поглотила их полностью. Она была наполнена нежностью, какой оба раньше не знали: Марта ощущала себя нужной, окружённой теплом. Она впервые доверилась мужчине до самого конца — тому, кто не отступил бы ни перед чем ради её спасения. В голове не было ни сравнения, ни упрёков; просто два разных мира встретились и замерли в одном дыхании.
Когда за окном показался рассвет, они, наконец, уснули. От вмешательства посторонних их спасло чутьё Кости, привычка не поддаваться панике даже в экстремальных ситуациях. Его разбудил негромкий, но настойчивый стук — они предусмотрительно заперли дверь.
— Марта, открой, это я, твой муж. Что за секреты? Я сразу из аэропорта.
Костя быстро взял Марту за руку, кивнул в сторону двери. Она указала на большой шкаф. Костя, не задавая вопросов, скользнул внутрь, тщательно притворив дверцу. Ситуация ему не нравилась, но скандал был сейчас худшей из возможностей — главное, чтобы Марта не почувствовала себя виноватой.
Марта неторопливо встала с кровати, накинула халат и осторожно открыла дверь.
— Прости, Максим, мне совсем плохо. Я едва смогла встать, чтобы впустить тебя. Думала, что меня никто не будет тревожить… Всё это невыносимо, не знаю, сколько ещё выдержу. Я не ожидала тебя рано увидеть и не успела привести себя в порядок.
Максим сухо поцеловал её в щёку, хмуро кивнул:
— Ложись, тебе надо отдохнуть. Я пока просто побуду в кресле, поработаю с бумагами, не беспокойся обо мне.
Марта покорно вернулась в постель, натянула одеяло до подбородка. В комнате наступила глухая тишина, нарушаемая лишь шелестом его бумаг. Так прошло долгих полчаса. Костя, затаившись в шкафу, старался не дышать. Он достал телефон, мельком взглянул на экран — просто чтобы чем-то заняться, ожидая, когда сможет исчезнуть.
И тут Максим вдруг нехорошо усмехнулся, поднялся из кресла и тихо приблизился к спящей жене. Костя почти машинально включил на телефоне запись; нутром почувствовал: сейчас будет что-то важное.
Максим склонился к Марте и зашептал:
— Ты всё равно не услышишь… Как же ты мне надоела, даже тошнит от тебя. Я столько лет жил у тебя и твоего "папаши" на шее — специально закрутил с тобой на факультете, только бы попасть в это богатое гнездо… Теперь мне это больше не нужно. У меня есть другая настоящая семья — на Урале, там мой сын и та женщина, которую я люблю. Ты всё равно не жилец, а мне надоело строить из себя идеального супруга. Осталось чуть-чуть подождать… Наконец-то избавлюсь от тебя!
Не успел он сказать больше — в палате раздался глухой удар. Костя, не сдержавшись, одним прыжком оказался рядом — и опрокинул Максима сильнейшим ударом, так что тот растянулся на полу. Тут же к двери бросились испуганные сотрудники, что-то звякнуло, хлопнуло. Около поверженного Максима на паркете лежали выбитые два зуба и медленно растекалась кровь… Муж Марты был без сознания.
На лице Максима даже в отключке застыла странная, жестокая улыбка. Марта бросилась к Косте, обняла его крепко.
— Я всё слышала, мой хороший… Всё поняла. Знаешь, мне сейчас не так больно расставаться с прошлым. Этот человек никогда меня не любил, просто пользовался. Но теперь мне страшно уходить — ведь я встретила тебя. Пусть у нас осталось мало времени, я с тобой счастлива.
Костя, не разжимая ее пальцев в своей руке, позвонил Платону Георгиевичу и, стараясь держать голос ровно, коротко сообщил:
— Вам стоит срочно приехать в больницу. Не волнуйтесь, с Мартой всё хорошо, но ситуация сложная, нужны вы.
Константину было уже всё равно, что ждёт его дальше. Марта держала его руку, и более того — вдруг нежно поцеловала его ладонь. Сердце взлетело. Он был готов на любое наказание Платона Георгиевича, больше в жизни ничего не имело значения.
Главное — Марта рядом. Чего ещё можно было желать? Платон Георгиевич приехал через полчаса, быстро разобрался в обстановке, выслушал сухой доклад Кости и прослушал ту самую аудиозапись с телефона. Обнял заплаканную Марту, которая всё время держалась за Костю, и неожиданно для обоих успокоил их:
— Эта история останется между нами. Всё закроем, замнём, не беспокойтесь. Костя, спасибо тебе, что был рядом с Мартой когда это было важней всего… Ты вернул мне надежду: с тобой у меня появились силы бороться дальше. Знаешь, я уверен — мы обязательно найдём для неё выход. Мы спасём Марту, любой ценой.
Он вышел из палаты и по коридору шёл с накатывающими слезами. В этот момент он не мог и не хотел их сдерживать.
В коридоре он ненадолго задержал Константина:
— Пойди, отдохни немного. Я тебя верну к Марте, но чуть позже.
И вопросов лишних не задавал — сердцем знал: этот мужчина любит его дочь по-настоящему, а не из корысти, не за деньги, не за фамилию. Сколько сил и времени ушло у Марты на того… чужака, как жаль. Но судьба бывает жестока: иногда только встретив настоящее счастье, приходится уходить… Нет, нет! Он не отдаст Марту, не отпустит её — найдёт выход, даже если чудо будет стоить всего.
***
У Антона шнурки на коньках были завязаны крепко, как полагается мужику. Он усмехнулся — смешно, взрослому мужику вдруг захотелось на каток, как мальчишке. Но как иначе, если твои сорванцы — Пашка с Лёшкой — мечтают записаться в хоккей с пелёнок?
Он и его жена Женя не уставали шутить над своими близнецами: настоящие два брата-акробата. С самого детства казалось, что их энергию можно только на спорт расходовать — на площадке их и за уши не оттащишь от турников и лесенок. Семья Лядовых выросла очень дружной — папа Антон, мама Женя и их два мальчика, Паша и Алёша.
Антон сам часто задумывался: всё ли он даёт своим сыновьям? Сам он вырос без отца, с непростой материнской любовью — знал, каково это, быть мальчишкой в доме одних только женщин. Но теперь с гордостью замечал: у его сыновей есть отец и род, и даже отчество, что тянет простую, сильную нитку — от сердца к сердцу.
Дома всегда было полно мужчин — маленьких и больших. А женщина, его мама… Всегда немного взволнованная, в напряжённом ожидании очередного кавалера, она могла в любой момент бросить:
— Антоха, иди-ка прогуляйся пару часиков, у меня тут дела.
Он послушно уходил из дома, несмотря на погоду — лишь бы не быть помехой. Первые свои настоящие часы свободы он проводил в читальном зале библиотеки, где работала знакомая соседка. Не спешил домой. Мать не была пьяницей, если говорить прямо, но почти всегда была весела. "Навеселе", как сказали бы взрослые. Она не кричала и не била, всегда успевала всё сделать: Антон был ухожен, аккуратен, не знал скуки и голода. В доме обязательно стояла тарелка с кашей, в кладовке полно солёных помидоров и огурцов — мама всерьёз увлекалась закрутками на зиму.
Жили они… ну, как сказать — бедно. Всё, что удавалось выпросить или наскрести, мать мигом пускала на застолья да гостинцы для своих очередных ухажёров: вино рекой, тарелки ломятся, а вокруг неё вертятся такие же кутилы, как она сама. А он, мальчишка, оставался в стороне. Как будто был частью интерьера, а не сыном. Кажется, у таких детей даже термин есть — незаметные. Мать же всё искала идеального мужчину — того самого, единственного — а на сына смотрела, словно он невидимка, или, может, как тень ещё одного будущего жениха, что вот-вот войдёт в их дом.
Вечно при ярком макияже, с дурманящим запахом дешёвых духов, вперемешку с перегаром. Весёлая, раскованная — соседи в подъезде именно так и говорили: “Что за девчонка! Разбитная да безудержная.”
Про отца своего он спрашивать не смел лишний раз — знал, что не любит она об этом разговаривать.
Иногда, правда, срывалась:
— Не взяла я у твоего отца ни копейки, сынок, и не собираюсь! — резко утирала красную помаду со сжавшихся губ. — Если бы не врач да его слова, что после аборта детей у меня не будет, не было бы тебя. Но ничего, какой-никакой, а праздник и у нас будет. Вот, дождусь счастья, выйду замуж — и тогда, может, и братика тебе подарю, может, сестричку... Но уж только как порядочная жена, не иначе.
Для неё свадьба казалась чем-то недосягаемым, почти божественным, — словно венчанье не для таких, как она. Ну кто, в самом деле, позовёт такую за руку к алтарю? Кому это надо? Вот и ходят мужчины, угощаются, смеются, а на другое не решаются. Даже у них какая-то несправедливая честность: с одной — гуляют, на другой — женятся. Всё по-своему честно, вот так.
Когда у матери Антона обнаружили рак, было уже поздно. Сначала одну грудь убрали, потом вторую — а толку-то? Болезнь уже пустила щупальца по её телу; метастазы, как мелкие шальные искры, прожигали её изнутри. Поклонники исчезли так же быстро, как и появлялись — никто не хотел делить с ней больничные палаты и горькие ночи. Все заботы легли на плечи сына. Он всему научился: уколы делать, раны перевязывать, время обезболивающего угадывать… И до самого конца, пока смерть не пришла, держал её за руку.
Перед самой её кончиной она попросила:
— Достань бумагу, давай, и карандаш. Я больше не могу молчать: хочу тебе открыть имя твоего отца. Он теперь важная шишка, всюду в газетах мелькает — я даже в больнице его портрет в каком-то журнале видела. Записывай…
— Кротов Платон Георгиевич. Вот такой человек. Что делать с этим — сам решай: хоть выбрось, хоть используй. Там богатства, как грязи, не обеднеет, если что-то тебе перепадёт… Но больше у тебя никого родного не осталось. Я ухожу, сынок, совсем.
На эти слова Антон отреагировал сдержанно, чуть хмуро:
— Не стану я ни перед кем на коленях стоять. Мы с тобой и до этого не золотой ложкой ели — и дальше как-нибудь проживу. Справлюсь сам, всё смогу.
заключительная часть