Солнечный луч, упрямый, пробивался сквозь щель в неплотно задернутой шторах, прямо на лицо. Алина зажмурилась, потянулась. Покой длился ровно три секунды.
— Алин? Ты встала? — голос свекрови, бодрый, как будто она не ложилась за полночь, разбирая шкаф на кухне, прозвучал из-за двери. — Я кашку Мишечке сварила, на плите стоит. Только не давай ему сразу, пусть остынет, а то опять горлышко заболит. И печеньки я вчера купила, знаю, ты говорила, что вредно, но он так просил… В синей банке, на верхней полке. Ты найдешь?
Алина медленно села на кровати. Волосы растрепаны, веки тяжелые. Пятый день. Пятый день с самого утра начинался вот так. Не с тишины, не с поцелуя мужа, не с лепета сына. С инструкций.
— Найду, Людмила Петровна, спасибо, — выдавила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Еще вчера она пыталась быть вежливой, благодарной. «Она же помогает». Фраза мужа звучала в голове навязчивым эхом.
Она вышла в коридор. Свекровь, уже одетая, в своем неизменном клетчатом фартуке, вытирала пыль с верхней полки шкафа, куда Алина даже с табуретки не могла дотянуться. Казалось, пыль там оседала специально, чтобы дать Людмиле Петровне повод для героического подвига.
— Доброе утро, мама, — тихо сказал Миша, выходя из ванной с полотенцем на шее. Он поцеловал Алину в висок. — Выспалась?
— Нет, — честно ответила Алина, глядя ему прямо в глаза. В его взгляде промелькнуло что-то вроде вины, но тут же погасло.
— Алина, голубушка, — свекровь спустилась с табуретки, пыль тряпкой отряхнула о подол фартука. — Ты бы Мишечке свитерок теплый одела сегодня. На улице ветерок, а у него горлышко слабое. Тот, синий, вязаный, что я привезла. Он в комоде, в нижнем ящике, справа. Я его вчера погладила.
— Мам, ему три года, он на площадке как угорелый носится, ему жарко будет, — попыталась возразить Алина.
— Ну, как знаешь, — вздохнула Людмила Петровна, но в этом вздохе было столько укоризны, столько «я же лучше знаю, что ему нужно», что Алину передернуло. — Я тогда пойду, в магазин схожу. У вас молока почти нет, яиц мало. Хлеба белого купить? Или ты теперь только зерновой ешь? — Она уже надевала пальто.
— Белый, пожалуйста, — автоматически ответила Алина. Она действительно предпочитала зерновой, но сил спорить не было. Все равно купит белый. Потому что «Миша любит» и «Мишечка с удовольствием корочку грызет».
Дверь закрылась. Тишина. Блаженная, натянутая, как струна, тишина. Алина прислонилась к косяку.
— Ну что? — Миша обнял ее за талию. — Мама-то у нас заботливая, да? Кашку сварила, в магазин пошла. Тебе полегче.
— Легче? — Алина выскользнула из его объятий, пошла на кухню. Кастрюлька с манной кашей стояла на плите. Та самая каша, которую Миша терпеть не мог в детстве, и которую Людмила Петровна теперь упорно варила внуку. — Миша, она… она везде. Она решает, что надеть Мише, что ему есть, когда спать. Она перемыла все полки на кухне! Я вчера искала чайник полчаса! Он оказался в духовке. В духовке! Потому что «там он не пылится».
— Ну, она же хотела как лучше, — Миша разлил кофе по кружкам. Его «как лучше» звучало как заклинание. — Она помогает. Ты же сама жаловалась, что тяжело, что не успеваешь, устаешь. Вот она и приехала поддержать.
— Приехала на неделю, Миша! На неделю! А живет тут уже месяц! — Голос Алины задрожал. — И это не поддержка. Это… это захват! Она не помогает, она заменяет меня! Я чувствую себя гостем в собственном доме! Сегодня утром я хотела сделать Мише бутерброд. Знаешь, что она сказала? «Отойди, я сама, ты хлеб не так режешь». Я не так режу хлеб, Миша!
— Она просто привыкла все делать сама, — Миша потянулся за сахаром, не глядя на жену. — Не придавай значения. Она же добрая.
— Добрая? — Алина засмеялась, но смех вышел горьким. — Вчера, когда я укладывала Мишу, она стояла над душой и комментировала: «Не так песенку поешь», «Не так одеяло поправляешь», «Сказку надо рассказывать выразительнее». Я не могу даже своего ребенка уложить без ее указаний!
Миша поморщился.
— Ну, она бабушка, ей хочется участвовать. Ты утрируешь. Расслабься. Вот приедет папа из командировки, он ее заберет. Еще пару дней.
— Папа приедет через десять дней! И он не «заберет» ее, он живет с ней в одной квартире! Она просто поехала «погостить» у нас! На неопределенный срок! — Алина чувствовала, как ком подкатывает к горлу. Слезы. Опять. Она ненавидела эти слезы бессилия.
— Ты и твоя мать меня достали! — вырвалось у нее вдруг, громче, чем она планировала. Миша отпрянул, удивленный.
— Алина! Что ты! Мама же…
— Я знаю! «Мама же помогает!» — передразнила она его. — Помогает мне чувствовать себя никчемной, беспомощной куклой в собственном доме! Помогает мне забыть, как выглядит моя кухня, потому что все переложено! Помогает мне сомневаться в каждом своем шаге как матери! Это помощь? Это пытка!
Она увидела, как Миша растерянно моргает. Он не понимал. Искренне не понимал. Как не понимал месяц назад, когда Людмила Петровна, приехав «на недельку помочь с внуком», начала первый же вечер с инспекции холодильника и заявления: «Ой, а у вас тут такой беспорядок в шкафчике для круп! Я завтра разберусь». И он тогда радостно сказал: «Вот здорово, мам! Алина никак не доберется».
Алина отвернулась, сжала кулаки. Больше не могла. Она прошла мимо него, в спальню. Резко открыла шкаф. Достала свою старую спортивную сумку, ту самую, с которой ездила еще в институт на летние практики. Начала складывать туда вещи. Бесцельно, сгоряча. Футболку. Джемпер. Джинсы. Косметичку.
— Алина? Что ты делаешь? — Миша стоял в дверях, лицо его выражало полное недоумение и нарастающую тревогу. — Куда ты собралась?
Она не отвечала. Швырнула в сумку пару носков. Руки дрожали.
— Ну ты же… ты же всегда помогала… — он пробормотал, растерянно глядя на сумку. — Ты же знаешь, мама не хотела… она просто…
— «Она просто помогает», — закончила за него Алина, резко повернувшись. Глаза горели. — Вот в чем дело, Миша. Я «всегда помогала». Твоей маме чувствовать себя хозяйкой в моем доме. Тебе – не замечать, что твоя жена сходит с ума. Я помогала всем, кроме себя! Больше не могу. Не хочу.
Она захлопнула сумку. Молния заела. Она дернула сильнее, с глухим звуком замок сошелся.
— Ты… ты серьезно? — голос Миши стал тише, в нем появились нотки испуга. — Куда ты пойдешь? С Мишей…
— Миша останется с тобой, — холодно сказала Алина. — И с твоей мамой. У вас же все под контролем. У вас есть каша, печеньки в синей банке и правильный способ резать хлеб. Вам больше ничего не нужно.
Она прошла мимо него, в прихожую. Надела куртку. Взяла сумку. Рука сама потянулась к двери детской. Она приоткрыла ее. Мишечка сладко спал, зарывшись носом в плюшевого медвежонка. Сердце сжалось так, что перехватило дыхание. Она крепко сжала зубы. Нет. Не сейчас. Она не может остаться. Не сейчас.
— Алина, подожди! — Миша схватил ее за руку. — Это же глупо! Поговорим! Маму… маму я поговорю с ней! Ну пожалуйста!
Она посмотрела на его лицо. Искреннее смятение. И все та же неспособность понять глубину ее отчаяния. Он думал, это ссора. Что она «напугает» его и вернется. Он не понимал, что это крик души, загнанной в угол.
— Говорил, Миша. Много раз. Ты не слышал. Тебе удобнее не слышать, — она высвободила руку. Открыла входную дверь. Холодный воздух пахнул в лицо. — Пока.
Она вышла, не оглядываясь. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком. Она спустилась по лестнице, вышла на улицу. Солнце светило ярко, но не грело. Куда идти? К родителям? Рассказывать все? Стыдно. К подруге? У нее маленькая однокомнатная, вечно бардак. Она просто пошла. Без цели. Сумка тянула плечо. Люди спешили по своим делам. Мир продолжал вращаться. Только ее мир рухнул.
Она шла долго. Ноги сами привели ее в маленький сквер у реки. Селилась на холодную скамейку. Сумка упала на землю. Она уставилась на воду, серую, неподвижную. А потом слезы хлынули потоком. Тихие, бесконечные. Слезы усталости, унижения, бессилия. Она рыдала, не обращая внимания на редких прохожих. Сколько прошло времени? Минут пятнадцать? Полчаса? Слезы иссякли. Осталась пустота и ледяное спокойствие. Она достала телефон. Набрала номер мамы.
— Алло? Доченька? — встревоженный голос.
— Мам… — голос сорвался. Алина сглотнула комок в горле. — Мам, я… я ушла от Миши. Ненадолго. Мне нужно… побыть одной. Можно я приеду?
Тишина в трубке. Потом вздох.
— Конечно, доча. Приезжай. Сейчас? Где ты? Папа за тобой заедет?
— Нет, мам, я сама. На такси. Скоро буду.
Она вызвала машину. Пока ехала, смотрела в окно. Город был привычным, но каким-то чужим. Она чувствовала себя предательницей. Бросила сына. Но мысль вернуться туда, в этот дом, где каждый ее шаг оценивается, где ее место занято… Нет. Она не могла.
Родители встретили без лишних вопросов. Мама обняла крепко, папа молча взял сумку. В их маленькой, уютной квартирке пахло пирогами и спокойствием. Здесь не было Людмилы Петровны с ее вечным фартуком и оценивающим взглядом.
— Расскажешь? — спросила мама, ставя перед ней чашку чая.
Алина рассказала. Все. Про месяц жизни под диктовку. Про свое исчезновение как хозяйки и матери. Про постоянные комментарии, советы, которые звучали как приказы. Про Мишу, который ничего не видел и только твердил «она же помогает».
— Ах, Люся… — вздохнула мама. — Она всегда была… активной. Помню, как на вашей свадьбе она весь банкет вела, как директор клуба. А Мишенька… он вырос под ее каблуком. Ему трудно понять, что его жена – не он. Что тебе нужно другое.
— Я не просила ее приезжать на месяц! — вырвалось у Алины. — Я говорила Мише, что устала, да. Но я не просила прислать мне начальника по хозяйству и воспитанию!
— Знаю, доченька, знаю, — мама погладила ее по руке. — Ты правильно сделала, что ушла. Иногда нужно встряхнуть всех, чтобы проснулись. И себя в первую очередь.
Алина осталась у родителей. Первые два дня она просто спала. Высыпалась впервые за долгие месяцы. Потом стала помогать маме по дому. Без указаний, без оценок. Просто делала то, что считала нужным. Гуляла одна по городу. Ходила в кино. Читала. Пыталась не думать о Мише. О сыне. Это было самое тяжелое. Она звонила Мише раз в день, коротко, справлялась о ребенке. Он говорил: «Все нормально». Голос у него был странный, приглушенный. Она не спрашивала о свекрови.
На третий день вечером позвонил Миша. Не в привычное время.
— Алло? — Алина насторожилась.
— Ал… — он сглотнул. — Алина, я… я не знаю, что делать.
— Что случилось? Миша? — сердце упало.
— Нет-нет, с ним все в порядке. Он спит. Просто… — он замолчал. — Мама уехала.
Алина остолбенела.
— Уехала? Куда?
— Домой. К отцу. Она… она собрала вещи и уехала. Сказала, что ей здесь не рады. Что я… что я ее предал.
Алина молчала. Переваривала.
— Алина? Ты здесь?
— Я здесь. И что же ты сделал такого, что предал? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.
Он снова помолчал.
— Я… я попросил ее не перекладывать мои бумаги на столе. И… и сказал, что Мише не нужно надевать два свитера в садик. И что… что Алина лучше знает, какую сказку ему читать. — Он произнес это с трудом, словно признаваясь в страшном преступлении.
Алина закрыла глаза. Наконец-то. Наконец он увидел. Не ее истерику, а сам факт вторжения.
— И она уехала? Просто так?
— Ну… я… я был немного резок, — признался он. — Я сказал, что это наш дом, и наши правила. И что… что она должна спрашивать, прежде чем что-то делать. Особенно с Мишей.
Алина представила эту сцену. Миша, обычно такой мягкий, впервые поставив мать на место. Людмила Петровна, оскорбленная до глубины души таким «неблагодарным» сыном. Да, она могла уехать. Ее «помощь» отвергли. Ее авторитет пошатнулся.
— Я… я не знал, что так все сложно, — тихо сказал Миша. — Я правда думал, она помогает. А тут… тут без тебя… — он запнулся. — Холодильник пустой. Я не знаю, что купить. Мама всегда покупала. Миша просит кашу, какую мама варила, а я не умею. Полы грязные… пылесос сломался, когда я пытался включить. Я не знаю, где искать гарантию. Твои цветы на подоконнике завяли… я забыл их полить. И… и очень тихо. Слишком тихо.
В его голосе слышалась растерянность маленького мальчика, который вдруг остался один в большом, непонятном мире, где нет мамы, чтобы все решить. Алина почувствовала странную смесь жалости и… удовлетворения.
— Ты взрослый мужчина, Миша, — сказала она спокойно. — Разберешься.
— Алина, пожалуйста, вернись, — он произнес это быстро, срывающимся шепотом. — Я… я поговорю с мамой. Серьезно поговорю. Она больше не будет… не будет так. Я обещаю. Я понял. Правда понял. Без тебя… тут все разваливается.
Она молчала. Слушала его прерывистое дыхание в трубку. Жалость боролась с обидами. С образом пустого холодильника и завядших цветов. С воспоминанием о том, как она рыдала на скамейке.
— Не сегодня, Миша, — наконец сказала она. — Мне еще нужно… побыть здесь. Подумать.
— Хорошо… — голос его угас. — Хорошо. Я… я позвоню завтра? Узнать, как ты?
— Позвони, — согласилась она и положила трубку.
Она не вернулась ни на следующий день, ни через день. Она пробыла у родителей неделю. За это время Миша звонил каждый день. Сначала растерянный, потом все более осознанный. Он рассказывал, что научился варить простую кашу (оказалось, по ютубу). Что нашел гарантию на пылесос (в ящике стола, куда Людмила Петровна складывала «важные бумаги»). Что сходил с Мишей в магазин и купил «всякой всячины, наверное, лишнего, но зато есть выбор». Что полил цветы. Что они с сыном смотрели мультики и ели пиццу, которую заказали. Голос его звучал устало, но уже без прежней беспомощности. Появились нотки… гордости? Он справлялся.
Он больше не упоминал мать. Алина знала от своей мамы, что Людмила Петровна звонила ей, жаловалась на неблагодарного сына и невестку, которая «спровоцировала скандал». Мама Алины выслушала вежливо, но твердо сказала, что молодые должны жить своей жизнью.
Через неделю Алина собралась. Сумка была легче. Она попрощалась с родителями.
— Держись, дочка, — напутствовал папа. — Границы ставить – это нормально. И с Люсей, и с Мишей.
Она ехала домой в такси. На душе было тревожно, но уже не так пусто. Она открыла дверь своим ключом. В прихожей пахло… чистотой? Но не той, вылизанностью, как при свекрови. Просто чистотой. И еще чем-то вкусным.
— Мама! — Мишечка вылетел из комнаты и бросился к ней, обвивая ногами. — Мамочка приехала!
Она прижала его к себе, вдохнула знакомый детский запах. Сердце растаяло.
— Приехала, солнышко. Соскучилась?
— Очень! Папа плохо кашу варит! И пиццу мы ели много! — затараторил мальчик.
Из кухни вышел Миша. В его футболке были подозрительные пятна, похожие на муку, волосы всклокочены. В руках он держал лопатку для торта. На лице – смесь облегчения, радости и смущения.
— Привет, — сказал он тихо. — Я… я пытался испечь печенье. По рецепту из интернета. Получились… странные лепешки. Но Мише нравится. — Он показал на поднос с коричневыми, немного приплюснутыми комочками.
Алина подошла к подносу, отломила кусочек. Суховато. Слишком много соды. Но… съедобно.
— Неплохо для первого раза, — улыбнулась она. И это была правда. Потому что это было *его*. Без маминых указаний.
Она прошла на кухню. На столе стоял ее любимый чайник. Тот самый, который свекровь прятала в духовку. Он был на своем месте. Полки на кухне были не идеально симметричными, но вещи лежали так, как привыкла она. Не идеально, но по-домашнему.
— Мам, смотри! — Мишечка потянул ее за руку в гостиную. На полу был разложен конструктор. Большая, кривоватая башня. — Я сам построил! Бабушка бы сказала, что неправильно, но папа сказал – классно!
Алина посмотрела на мужа. Он стоял в дверях кухни, смотрел на них. В его глазах было что-то новое. Осознание. И надежда.
— Да, сынок, — сказала она, обнимая ребенка. — Классно. Очень классно. Потому что ты сам.
Она знала, что разговор со свекровью еще предстоит. Что границы нужно будет выстраивать заново. Что Мише придется учиться быть не только сыном, но и мужем, отцом, хозяином. Но первый, самый страшный шаг был сделан. Она отвоевала свое пространство. Свой дом. Свое право быть собой. И этот запах немного подгоревшего, но сделанного *его* руками печенья, пах надеждой. На новую жизнь. Где «помощь» не будет означать порабощение. Где ее слово будет значить не меньше, чем слово свекрови. Где она снова сможет резать хлеб так, как считает нужным. Даже если это будет «неправильно».