Сон, как и утро, пришёл незаметно. Иван не помнил, как закрыл глаза, не помнил, как провалился в это вязкое, серое пространство.
Он стоял по колено в густом тумане. Ветер не дул, звуков не было — даже собственные шаги звучали глухо, будто он ступал по вате. Всё вокруг было неестественно ровным: плоская земля, плоское небо, ни горизонта, ни солнца. Только серость, плотная и тёплая, как чужое дыхание прямо в лицо.
Он шёл. Не знал, куда и зачем, но ноги несли вперёд. Иногда ему казалось, что в тумане есть кто-то ещё. Вдали — тень. Или человек. Или просто причуда света. Он кричал — и слышал свой голос глухо, как будто говорил в железную коробку. Никто не отвечал.
Прошло пять минут или пять часов — Иван не знал. Время здесь не имело значения. Он просто шёл. Иногда звал кого-то по имени. Иногда пробовал проснуться — щипал себя, зажмуривался, падал на колени. Безрезультатно. Сон держал его крепко.
Он начал забывать, кто он. Знал имя — Иван. Но отчего стало трудно вспомнить, как он выглядит? Или сколько ему лет? Лишь одно чувство оставалось в нём крепко — тоска. По дому. По чему-то знакомому. Жгучее желание выбраться из этой серой ваты обратно к жизни.
И вот — вдалеке, сквозь туман — очертания. Сначала размытые, как пятна на стекле. Потом — чётче. Крыши. Знакомые. Приземистые, подслеповатые, с облезлой черепицей. Деревня. Его деревня.
Сердце сжалось — от радости, от страха. Домики стояли, как всегда: в неровном ряду, некоторые с покосившимися крыльцами, с вёдрами у колодцев, с торчащими из-за заборов палками и лопатами. Жёлтые окна светились мягким утренним светом. Пахло дымом. Он шагнул к ним — и в этот момент туман рванулся ему в лицо, как будто пытаясь остановить.
Иван зажмурился и закричал, что есть сил:
— Проснись!
И проснулся.
Проснулся Иван резко — с рывком, будто проваливался, но ухватился за край кровати. В комнате было тихо. Слишком тихо.
Он лежал, глядя в потолок. Доски — те же, со щелями, где в детстве он разглядывал «глазки» сучков и представлял, что это порталы в другие миры. Сейчас эти глазки глядели на него по-другому. Как будто не он на них смотрел, а они — на него.
Сон всё ещё стоял перед глазами. Туман, крик, деревня. Он чувствовал его не просто как ночное видение, а как остаточный привкус во рту, как след от ожога. Он знал: это что-то значило. Что-то глубже обычной бессмысленной дряни, что обычно лезет в голову по ночам.
Он вздохнул, перевернулся на бок, медленно сел.
Когда ему было шесть или семь, он часто просыпался от кошмаров. Тёмные сны — про отца, которого забрала чёрная вода из реки, или про пожар, что шёл по небу, как великан. И каждый раз бабушка Валя, несмотря на свои больные колени, спешила к нему. Открывала дверь с глухим скрипом и садилась рядом.
— Тсс, Ванюша. Это только сон. Только-о-о сон, — шептала она, прижимая к себе.
Она пахла старостью. Не мерзкой, больничной, а настоящей: хозяйственным мылом, сушёной травой, выпечкой и чем-то неуловимо родным. Ставила на плиту молоко, доводила до пенки, наливала в старую кружку, и пока Иван пил, гладила его по голове. Он тогда чувствовал, что в мире всё можно преодолеть. Всё можно пережить, если рядом есть руки бабушки Вали.
Теперь он взрослый. Работает в мастерской, сам уже бородой обрастает. А бабушка — всё ещё жива, вон, дом её через овраг, со скрипучими ставнями и полусгнившими ступенями, которые она не дает чинить. Он часто думал, что дни её сочтены, и каждый вечер, не желая себе в этом признаваться, слушал тишину — не выли ли собаки, не произошло ли то самое.
Он встал с кровати. Ноги коснулись пола, и он вздрогнул — слишком холодный, как плитка в морге. Странно. Он же ковёр постелил. Пожал плечами — может, с утра просто кажется. Пошёл к раковине, умыться.
Кран скрипнул, и вода потекла. Но не сразу. Сначала воздух. Потом — что-то мутное, на секунду — розоватое. Потом — обычная вода. Или почти обычная. Он посмотрел в зеркало. Лицо как лицо. Усталое, но своё. Вот только глаза… не он ли видел их ночью? В тумане?
Он надел старую футболку, натянул рабочие штаны. За окном — деревня. Его деревня. Но свет… какой-то тусклый, как будто солнце спрятали за грязное стекло. Деревья стояли, как вкопанные. Тишина. Ни машин, ни петухов, ни ворон. Ни даже соседской собаки по имени Лима, которая лаяла казалось без умолку и всегда.
Он постарался не обращать внимания. Сон просто повлиял. Разбалансировал. Утро — оно всегда кривое, особенно после снов, таких, что не уходят.
На кухне он открыл хлебницу. Хлеб лежал, свежий, он купил его после работы в пекарне, но пощупав корку, Иван почувствовал — слишком гладкая. Как игрушечная. Он откусил. Вкус был… не тот. Не плохой, но как будто в нём не было души.
Иван замер у окна, кружка в руке. Он смотрел на улицу и вспоминал:
Бабушка, идущая по тропке, в белом платке, с лукошком. Лето. Мухи жужжат, пыль летит от велосипедов. Речка, прозрачная, с рыбками. Солнце, тёплое, как дыхание. Всё это было. Он помнил. Но сейчас, за окном — что-то другое. Как будто кто-то в точности скопировал деревню, но использовал чужие руки, чужие глаза, чужие материалы.
Он поставил кружку в раковину и направился к выходу. Сегодня было много работы — в мастерскую везли трактор, мотор от лодки и какую-то электропилу. Делать надо. Работать надо. Сон забудется. Всё забудется.
Он вышел на улицу. Дверь за ним закрылась, но скрип был не тот. Слишком протяжный. Как в самом большом страхе в детстве — когда за тобой кто-то идёт следом, но ты оборачиваешься, и там никого.
Деревня не менялась годами. Пыльная, заторможенная, как вбитая в землю. Летом — сухая, зимой — снег до колена, весной — грязь по щиколотку. Всё просто, ясно, по-своему даже уютно. Иван шёл по знакомой тропке, ведущей вниз, к мастерской, но с каждым шагом чувствовал странное напряжение в груди. Как при наэлектризованном воздухе перед грозой. Казалось, что дома смотрят. Не окнами — чем-то другим. Сквозь щели, изнутри.
Лужи отражали небо, но цвет был не голубой, а ржавый. Свет рассеивался как через старую клеёнку. На изгибе улицы, где пыльная калина цвела ещё в середине мая, стоял человек.
— Э-э, Ванёк! — оклик.
Иван остановился.
Сергей. Узнал сразу по куртке в масляных пятнах и вечно перекошенной кепке. Он всегда появлялся ниоткуда, словно вырастал из земли, и всегда с доброй улыбкой, с полупьяным блеском в глазах. Полдеревни его сторонилось, другая половина — кормила. Иван относился к нему с мягкой теплотой: тот не раз помогал с дровами, с покраской, с мелкой починкой у бабы Вали. Работал, как чёрт, лишь бы дали кружку самогона вечером.
Но сейчас…
— Здорово, — Иван приподнял бровь.
Сергей стоял иначе. Не сутулился, не покачивался, как обычно. Спина прямая, руки в карманах, а лицо… лицо другое. Глаза прищурены, рот в кривой ухмылке. Та, прежняя открытая простота — исчезла. Осталась какая-то странная усмешка, настороженная, плотоядная.
— Ишь ты, проснулся всё-таки, — сказал он, будто знал, что Иван спал долго, слишком долго.
— Да вроде как. На работу иду, — Иван попытался говорить ровно, но голос вышел с хрипотцой.
— А ты глянь, какая красота тут теперь, — Сергей кивнул куда-то в сторону оврага. — Всё по-другому, всё… обновилось, — добавил он с нажимом.
Иван не ответил. Пахло от него не перегаром, как обычно, а чем-то странным. Сыростью, железом и... чем-то, что трудно было назвать. Какой-то тошнотворной смесью меди и сырого дерева. Неестественный запах, как из подвала, где что-то сгнило, но не до конца.
— Ты чё молчишь? — резко, почти зло спросил Сергей. — Не рад меня видеть?
— Да не, просто задумался.
Сергей шагнул ближе. Глаза его не моргали. Улыбка застыла, но не трогала уголки губ. Всё в нём кричало — чужой.
— Ну ладно, — вдруг отступил. — Ещё увидимся, Ваня. Мы теперь тут все… вместе.
Он развернулся и пошёл прочь, не спотыкаясь, не волоча ноги, как обычно. Шаг — уверенный, быстрый. Вскоре он скрылся за домами, не оглянувшись.
Иван стоял посреди улицы. Сердце било в груди, как в детстве, когда он терялся на базаре. Он не понимал, что именно сейчас произошло, но чувствовал — это был не Сергей. Или не тот Сергей, которого он знал.
Он оглянулся. Деревня осталась прежней. Те же заборы, те же дома. Но что-то двигалось за стеклами. Слишком быстро. Слишком бесшумно.
Раньше в деревне всё происходило медленно. Здесь спешили только дожди и смерть. Сейчас всё дышало тревогой. Не шумом, не криком, а самой тишиной.
Иван поправил плечо, сжал кулаки и пошёл дальше. К мастерской. К работе. Он не знал, что делать, но знал точно — остановишься здесь, начнёшь думать — и с ума сойдёшь.
Мастерская стояла на краю деревни, рядом с заброшенным складом, который ещё в девяностых разграбили подчистую. В ней пахло соляркой, маслом, мокрой тканью и сталью — привычный, родной запах. Здесь Иван чувствовал себя живым, настоящим. Здесь всё было понятно: ломается — чини, не работает — перебери, гремит — подтяни.
Он зажёг свет — тусклая лампочка моргнула, будто сначала передумала, но всё же загорелась.
Сначала он взялся за мотор от лодки. Дед из соседней деревни привёз — мол, сдохла посреди озера, еле выгреб. Разобрал карбюратор, стал чистить жиклёры, отстукивая старый нагар. Пальцы помнили движения, не надо было думать. Почти медитация. Металл холоден, но честен.
Шум в голове начал стихать.
Затем принялся за цепную пилу. Та пахла гарью, цепь была соскочившая, рукоятка треснула. Иван обмотал изолентой, проверил соединения, прокрутил. Всё знакомо, всё ясно. Вот только…
Звук.
Он сначала подумал, что ему показалось. Но нет. Когда мотор завёлся, шум шёл не как обычно — не глухой рокот, а странный, дрожащий визг, будто внутри не поршни, а что-то живое, что кричит при каждом обороте. Иван моргнул, выдохнул — и шум стал прежним. Просто показалось. Нервы. Всё пройдёт.
Он открыл окно. Над деревней висел серый, плоский день. Воздух стоял. Не было даже мухи. Ни одного звука, кроме собственных.
Рядом на стене висели старые инструменты — молотки, гаечные ключи, отвёртки. Он снял один, вертел в руках — знакомый, с ржавым пятнышком на ручке. Его ещё отец принес в мастерскую. Настоящий, немецкий. Дорогой. Им и учил.
Отец.
В памяти всплыло лето. Маленький Иван, лет десяти, сидит у гаража, греет в руках винтики от двигателя. Отец рядом, в масляной майке, с голыми руками, мускулистыми, как у грузчика. Смеётся.
— Смотри, Ванька, как клапан играет. Вот так. Главное — чувствовать металл. Он живой, понял? Если с ним по-хорошему, он не подведёт.
Он был всем. Сила, смех, запах дыма от сварки. Даже когда молчал, в нём было тепло. А потом — утонул. Глупо, страшно. Говорили, выпил, полез в воду. Но Иван знал — отец плавал, как щука. Это было не похоже на него.
После него осталась мастерская. И баба Валя.
Мама умерла при родах, так что мать для него — это бабушка. С плотно завязанным платком, с гнутыми пальцами, с добрыми, выцветшими глазами. Она не плакала при нём. Никогда. Только однажды — ночью, когда думала, что он спит. Сидела у окна, шептала молитвы, а по щеке — слеза. Одна. Иван тогда поклялся, что будет мужчиной. Как отец.
Он стряхнул воспоминание, вернулся к цепи.
Закручивал болт, когда заметил: резьба будто уходит вглубь не по спирали, а… по какой-то спиральной воронке. Слишком длинной. Слишком глубокой. Он тянул — и всё не мог дотянуть. Внутри пошёл хруст. Болт зашёл, но ощущение осталось — будто он вставил его не в двигатель, а в чью-то плоть.
Резко отложил ключ.
Вытер лоб. Пошёл налить воды. Кружка стояла на старом столе, рядом — радиоприёмник, древний, советский, в деревянной коробке. Он любил включать его фоном — шум, голоса, треск эфира. Успокаивает.
Щёлкнул. Радио ожило. И тут…
— Иван... Иван... Иван... — повторял голос, как в бреду. Не диктор. Не музыка. Как шёпот через стекло.
Он выключил. Сердце билось в горле.
— Спятил, — выдохнул.
И в тот же миг вспомнил, как в детстве отец научил его простому приёму: если пугает — тронь что-то настоящее. Землю. Металл. Кожу. Мир. Он взял отвёртку и сильно сжал. Боль — настоящая. Значит, живой.
Стук. Сначала — как капля по крыше. Потом — второй. Потом — по стеклу.
Он подошёл к окну.
На стекле осталась тонкая, влажная ладонь. С детскими пальцами.
Никого.
Остаток дня прошёл в молчаливом напряжении.
Работа шла через силу, как сквозь вязкий мёд. Трактор — древний, запущенный, будто из другого века. Шестерни не хотели вставать на место, масло вспенивалось, как будто прокисло. Мотор вибрировал, как одержимый. А когда Иван включил сварочный аппарат — искры вылетали слишком яркие, слишком длинные, как трещины во тьме.
Он чинил, молчал, и пытался не думать.
Но каждый раз, когда взгляд натыкался на что-то привычное — стену, ящик, цепь на двери — он чувствовал, что эти вещи только притворяются своими. Как словно кто-то другой построил мастерскую заново, но немного ошибся. Чуть-чуть. Но достаточно, чтобы всё стало невыносимо.
К вечеру, как и всегда, он закрыл ворота, вытер руки, потянулся — и пошёл домой. Только не сразу к себе. Как всегда, как заведено, — к бабушке Вале.
По дороге тени удлинялись, как если бы кто-то тянул их за ноги. Солнце не заходило — оно угасало. Иван шёл быстро, но не бежал. Он чувствовал: страх станет сильнее, если показать, что боишься.
Дом бабушки стоял на своем месте. Крыша перекошена, как всегда, в окне — занавески с петушками. Он стукнул в дверь дважды — как делал всегда. Один удар — для смеха. Второй — для серьёзности.
Дверь открылась.
Она стояла на пороге.
Бабушка Валя. Та же. И не та.
Платок — белый, лицо — морщинистое, знакомое. Но… не живая. Слишком неподвижная. Глаза не смотрели на него — а смотрели сквозь. Губы дрогнули в улыбке — но не тёплой, а напряжённой, как маска. Словно кто-то примерил на себя бабушку Валю.
— Ванечка, проходи. Я уж ужин приготовила.
Голос… голос был правильный. Но в нём не было дыхания. Он не вибрировал. Он не пах.
Он вошёл, как во сне. В доме пахло пирогами, молоком, запеканкой. Но запах был резким, как освежитель воздуха — механическим. Стол накрыт. Кружка с пенкой. Всё, как раньше. Слишком точно. Словно кто-то воссоздал каждый обед их жизни по памяти, только без души.
— Как работа? — спросила она, садясь напротив. Двигалась аккуратно. Слишком аккуратно.
Иван не ответил сразу. Он смотрел на неё, на еду, на стены, на старые часы над дверью — и в нём поднималось что-то ледяное. Как в тот день, когда в детстве он увидел, как сосед зарезал телёнка — и понял, что жизнь можно отключить, как свет.
— Это не мой дом, — тихо сказал он. — Это не моя деревня.
Бабушка замерла. Потом улыбнулась снова. Уже чуть иначе.
— Ты догадался.
Он не дышал.
— Что это за место? — голос дрогнул. — Где я?
Она склонила голову чуть вбок. Морщины на лице потемнели, как трещины.
— Это — отражение. Здесь всё почти то же самое. Только чуть глубже. Чуть темнее. И… чуть правдивей.
— Правдивей?
— Здесь выходит наружу всё, что прятал. Здесь страхи живут в стенах. Здесь твоя слабость — их пища.
— Кто «они»?
Она не ответила.
Иван смотрел ей в глаза. В тех, в которых раньше было столько любви. А теперь — отражение лампы. Только лампы. Пусто.
— Ты не моя бабушка, — прошептал он.
— Я — та, что осталась, — сказала она. — А ты — тот, кто пришёл.
Он не знал, что это значит.
— Что мне делать?
Она встала, медленно подошла, наклонилась к нему. Лицо её — совсем близко. И в этот момент, на одно ужасное мгновение, он почувствовал запах. Настоящий. Запах хозяйственного мыла, мёда, и теплых старческих рук.
— Не бойся. Не показывай. Никогда. Иначе они придут.
— Кто?
— Те, кто здесь с самого начала.
На улице раздался странный свист. Как если бы ветер прошёл через узкие трубы. Или кто-то… засмеялся.
Он обернулся к окну — и в этот миг лампа моргнула. И когда он снова посмотрел на бабушку — она сидела, как прежде, у окна. Вязала. Смотрела в пустоту.
Он встал и пошёл к выходу. Не прощаясь. Она не остановила его.
Дверь за спиной закрылась сама собой. Без скрипа. Без щелчка. Просто исчезла.
Сумерки сгущались. И теперь он знал точно: он не в своей деревне.
Иван шёл быстро, почти не дыша. Улицы пустели, воздух густел, как кисель. Где-то за спиной поскрипывали доски, хрустел гравий, но он не оборачивался. Не подавай виду. Не бойся. Не показывай. Эти слова эхом отдавались внутри, как приговор.
Он чувствовал, как на него смотрят. Не из окон — из самого воздуха. Из тьмы между домами. Из трещин в заборе. Он не слышал шагов, но знал, что его сопровождают. Как охотники — терпеливо, молча, с наслаждением.
Когда показался его дом — родной, тёплый, с облупившейся краской на дверях и цветами на подоконнике — он сжал зубы. Иди как обычно. Как будто ничего не происходит.
Открыл дверь. Медленно. Без суеты. Закрыл. Защёлкнул замок, повесил цепочку. Подошёл к каждому окну — опустил шторы, проверил, закрыты ли рамы. Дверь в подпол — на крючок. Чердак — на засов. Выключил свет. И только тогда сел на кухне и выдохнул.
На секунду показалось: всё. Спасся. Как будто действительно дома. Всё вокруг — его. Стол, кружка с выщербленным краем, фотография отца на стене. Тишина. Безмятежная. Почти настоящая.
Но не хватало чего-то. Или, наоборот, было лишнее.
Он закрыл глаза. Вспомнил сон.
Туман. Пустота. Холод. И деревня — как спасение. Как выход. Он тогда подумал: наконец-то, вернулся. Дом. Улица. Крыши. Покой. Но это не был дом. Он ошибся.
Или... его обманули.
Он вспомнил свои старые сны. Те, от которых просыпался в холодном поту, с криком, с липкими от страха ладонями. Сны, где полы становились вязкими, лица — чужими, а слова — ломаными, как битое стекло. Он всегда считал это кошмарами. Просто сны. Ничего больше.
А если — нет?
Что если сны были дверями? Что если он годами скользил между мирами, даже не зная об этом? Как ребёнок, который интуитивно чувствует дорогу домой — без карт, без логики, просто сердцем. Тогда он всегда просыпался. Всегда возвращался.
А теперь? Теперь он взрослый. Уверенный. Глупый.
Он перестал слушать себя. Привык отвергать то, что не вписывалось в "норму". Привык смеяться над собой — взрослым мужиком, которому «снятся ужасы». И вот результат — он застрял.
В мире, где всё чуть-чуть не то. Где улыбаются, не чувствуя. Где дома стоят, но дышат. Где бабушка — не бабушка, а что-то в её шкуре. И он, как идиот, сам пришёл сюда. Сам нашёл этот путь. И сам заблудился.
Он встал, прошёлся по комнате. Взял фотографию — старая, пожелтевшая. Отец и он, ещё совсем мальчишка. Отец держит его на плечах, смеётся. А за ними — старая мастерская. Тогда ещё живая, настоящая. И глаза у отца — живые.
— Пап, — шепнул Иван. — Ты знал об этом? Ты тоже видел?
Ответа, конечно, не было. Только тиканье часов.
А потом пришла другая мысль.
Может, он сходит с ума.
Может, всё это — болезнь. Наследственное. Психическое. Шизофрения, или как она там. Может, он так и не проснулся. Или проснулся, но остался внутри себя, в ловушке мозга, что рисует эти ужасы. Всё логично: изоляция, стресс, смерть отца, возраст — всё сошлось.
Иван сел обратно. Обхватил голову руками. Пальцы дрожали. И главное — он не знал, что хуже.
Сошёл ли он с ума? Или действительно оказался в ином мире?
Он сидел в полной тишине, и вдруг понял: ответ не имеет значения. Потому что страх — настоящий. Боль — настоящая. Усталость — настоящая. И всё, что ждёт его за стенами — живо.
И оно ждёт, когда он снова поверит, что это — только сон.
Иван не помнил, как уснул. Не раздеваясь, даже не думая лечь. Он просто моргнул — и комната исчезла.
Он снова шёл по деревне. Она была пустой, вымершей, глухой. Ни одного окна, ни одной двери, ни звука. Под ногами — земля, будто промёрзшая. Воздух — вязкий, вонючий, как тлеющая резина. И впереди — туман.
Он светился слабым светом, как в том сне. Протяжный, плотный, живой. Он знал: там выход. Там — дорога домой.
Он сделал шаг вперёд. Один. Второй. И всё замерло.
Ветер.
Нет, не ветер — движение. За спиной. Где-то слева. Где-то внутри деревни. Он обернулся. Никого. Но чувствовал: нечто идёт. Не по земле — по ощущениям. По страху.
Он пошёл быстрее. Туман впереди приближался. Или казался ближе — как мираж. Он тянулся к нему рукой — и что-то рявкнуло за спиной. Глубоко. Как рык. Как шёпот, пропущенный сквозь мясо.
Он побежал.
Пятки били по мерзлой земле. Ветер вдруг поднялся и стал шипеть сквозь доски. Дом справа изогнулся, как живой. Крыша наклонилась к нему, словно хотела укусить. Он прыгнул в сторону, проскользнул мимо сарая, через двор, мимо поленницы, что двигалась — сама. Бревна, как пальцы, вытягивались, щёлкали.
Слева вздохнуло что-то. Он не видел — чувствовал. Как будто воздух рядом стал плотнее. Он отпрыгнул, скатился по насыпи — вниз, к огородам.
Туман — уже рядом. Почти у ног. Но оно не отставало.
В груди стучало. Сухо, резко. Пульс в висках. Тело знало: если обернётся — увидит. А если увидит — не выживет.
Он бросился вперёд, в разворот, в прыжок. Уклон. Перекат. Как когда-то отец учил его драться с пацанами: «Не думай, двигайся». Руки работали сами. Он оттолкнул поваленный забор, перепрыгнул канаву, резко ушёл вправо.
Взвизг. Слева. Воздух задрожал. Холод пошёл откуда-то сверху. В небе — что-то висело. Как мешок плоти. Без формы. Без звука. Но оно знало, кто он. И чего он хочет.
Он снова рванулся — и тут нога соскользнула. Земля ушла. Камень. Падение.
Он ударился о землю. Переворот. Спина в грязи. Руки дрожат. А над ним — тень. Как шкура, натянутая на страх. Без лица. Без тела. Но с намерением. С голодом.
Он встал. Рывком. Последним усилием. И бросился прямо в туман.
И...
Он проснулся.
Рот открыт. Воздуха не хватает. Сердце — как молот. Руки трясутся. Пелена в глазах. Но он знал — теперь знает.
Выход там. Через туман. Через сон.
И чтобы выбраться — нужно снова уснуть. Но не просто уснуть. Дожить до вечера. Пережить день. Снова войти во тьму.
Он сел. Долго сидел в тишине. Потом встал, умылся, надел чистую одежду. Сегодня выходной. Он всегда проводил выходные с бабушкой.
Это не вызовет подозрений.
Фальшивая баба Валя — она знает. Она уже предупредила его. Может, она скажет больше. Может, в ней ещё что-то осталось. От той, настоящей.
Он не знал, поможет ли она. Но другого пути у него не было.
Он вышел из дома, прикрыв за собой дверь. И пошёл туда, где ждёт не бабушка, а её тень, что всё ещё помнит, как пахнет молоко с пенкой.
Иван пришёл утром, как всегда. Без суеты. С обыденной походкой, с обычной одеждой. На улице стояла такая тишина, что даже вороны не каркали. Деревня затаилась. Вонзилась в землю и ждала.
Фальшивая баба Валя открыла сразу, как будто стояла за дверью всё это время.
— Проходи, Ванечка. Завтрак остывает.
Он зашёл, сел на своё место у окна, как всегда. Каша, яйцо, кружка молока. Всё на своих местах. И она — напротив. В платке, в сером халате, с деревянной ложкой в руках.
Завтрак проходил почти в молчании. Вроде всё как прежде: она спрашивает, он отвечает. Как дела? — Нормально. Как спалось? — Терпимо. Ничего не снилось? — Не помню.
Но в каждом слове была пустота. Как будто стены старались сыграть старую пьесу, но забыли ноты.
После еды она встала и сказала:
— Поможешь мне сегодня. Крыша течёт, и ступени совсем развалились. А то подумают ещё чего.
Он кивнул. Всё было слишком точно, слишком по сценарию — чтобы казаться ложью. Или наоборот — чтобы не быть правдой.
Сначала — крыша. Он взобрался по старой лестнице, держась за гнилые перекладины. Шифер был покрыт мхом, прогнивший. Он работал молча, как учил отец — мерить, резать, не торопиться. В голове всё время крутился вчерашний сон. Туман. Преследование. Шёпоты. Он даже не думал, что сможет так просто стоять на крыше и крутить гвозди, но именно это и помогало.
Потом — ступени.
Их он помнил с детства: покосившиеся, треснувшие, с дырой на третьей ступеньке. Он не раз предлагал настоящей бабе Вале их починить, но она всегда резко отвечала: «Не трогай! Пусть будет так». Никогда не объясняла почему.
А эта — стояла в дверях и смотрела. Не мешала.
Он вырвал старые доски, вынес гнилые, поставил новые, крепкие. Простая работа, но в ней что-то менялось — в ней было настоящее. И когда он закончил, ступени больше не скрипели. Он поднялся по ним — и почувствовал, как будто сломал какое-то правило. И никому не стало хуже.
В обед она снова накрыла на стол. Суп, картошка с укропом, хлеб с коркой. Сидели молча. Только звон металла по тарелке. Потом она отложила ложку. Посмотрела на него — не как бабушка, а как нечто другое.
— Я помогу тебе.
Иван напрягся.
— Почему?
— Потому что ты мне нравишься.
Он смотрел на неё. Молча.
— Странно, правда? Я не должна это чувствовать. Я не человек. Я — то, что он создал. Как и всё тут.
— Он?
— Это… то, что живёт в основе этого места. Оно создаёт нас. Под каждого, кто приходит из мира снаружи. Подстраивается. Меняет всё — деревню, дома, людей.
— Кто ещё был здесь? — спросил Иван. — До меня.
— Маленькая девочка. Катя. Ей было лет восемь.… она пришла сюда. Тогда деревня была другая. Точнее, даже не деревней вовсе. И я была другой. Мы были под неё. Всё было… как в её сказке. Домики на курьих ножках, звери говорили, как в мультике. А потом — стало темно. И она осталась. Навсегда.
Иван сжал кулаки. Ему стало холодно.
— Все, кто попал сюда… остались?
— Да. Кроме тебя. Пока.
Он долго молчал.
— А ты? Ты тоже пришла откуда-то?
— Нет. Я всегда была тут. Я часть его воли. Образ. Маска. Но твоя бабушка… настоящая… она слишком сильно любит. Её любовь бьётся сюда, пробивается сквозь щели. Даже сюда. До меня. Я слышу её. Чувствую.
— Значит, ты помогаешь мне ради неё?
Она кивнула.
— А может, потому что устала. Я… не живу. Я играю роль. Десятилетиями. И с каждым пришедшим — новая роль. Новая ложь. А с тобой… я почувствовала что-то настоящее. Пусть и чужое.
Тишина.
— Что я должен сделать?
— Пережить этот день. Остаться у меня на ночь. Заснуть. И тогда — я выведу тебя к туману. Только не бойся. Не дай Ему почувствовать. Не отпускай мысль о доме. Иначе он… перепишет тебя. Как других.
— Хорошо, — сказал Иван. — Я доверяю тебе.
И в ту же секунду испугался этих слов. Но было уже поздно.
Она улыбнулась. И впервые — почти по-настоящему.
— Тогда поешь, Ванечка. Впереди тяжелая ночь.
Ночь спустилась быстро, как капюшон палача. Дом дышал глухо. В углу тикали часы, но их ход был неровным — то замедлялся, то ускорялся. Фальшивая баба Валя сидела у печки, глядела в пустоту.
— Скоро, — сказала она. — Он уже чувствует. Но мы успеем. Пока ты спишь, я выведу тебя.
Иван лёг, не раздеваясь. Закрыл глаза. И когда открыл их снова — он был вне.
Деревня встретила его враждой.
Она двигалась.
Земля ходила ходуном, будто дышала. Дома скрипели, как живые, их крыши кланялись друг другу в злых насмешках. Калитка, которую он пытался открыть, хлопнула, прищемив пальцы. Боль резанула резко, до дрожи. Он отпрянул, сжал кулак, и кровь капнула на мерзлую землю.
— Он злится, — прошептала баба Валя, и её глаза уже не были стеклянными. В них горело что-то большее, чем программа, чем роль. — Он не отпускает. Но нам нужно идти.
Они пробирались сквозь улицы, которые сгибались и ломались, как кости под прессом. Деревня не хотела отпускать. Ступени под ногами превращались в зыбкий песок, стены наклонялись, чтобы преградить путь. Звуки — лязг, вопли, стон. И всё становилось ближе. Всё — в нём.
И вот, за последним забором, за полем, где некогда стояла старая баня, — туман. Густой. Манящий. Живой.
И перед ним — Он.
Без формы. Но с лицом — с каждым лицом, что когда-либо видел Иван. Отец. Мать. Сергей. Его сам. Баба Валя. Все слились в один силуэт. Он говорил всеми голосами сразу.
— Ты уходишь, — сказал Он. — Но зачем? Я могу дать тебе всё.
Он протянул руку — и образы стали всплывать в воздухе.
Отец — живой, молодой, улыбается, зовёт в мастерскую.
Мать, такой, какой он её никогда не знал — обнимает, поёт колыбельную.
Настя — первая любовь, с которой он только мечтал быть. Она тянет к нему руки. Говорит: «Останься».
— Здесь ты можешь жить вечно, — сказал Он. — Время тут не такое. Пока ты будешь здесь, там пройдёт миг. Или никогда. Здесь — ты настоящий. Ты — не потеряешь.
Иван смотрел. Сердце билось. Он чувствовал тепло, чувствовал слёзы. Он хотел. Он почти сказал "да".
Но в этот момент фальшивая баба Валя вскрикнула и бросилась вперёд.
Она вонзилась в своего создателя, и всё завертелось.
Тьма. Шум. Гул. Крик.
Вихрь из чёрной энергии, из лиц, из криков, из боли. Она схватила Его, как мать, защищающая ребёнка. Их тела смешались в клубке. Он слышал её голос:
— Беги, Ванечка! Беги! Я справлюсь! Беги!
Он рванулся к туману. Пролетел последние метры. Вбежал — и на миг обернулся.
Она стояла на коленях. Вся в чёрной жиже. Улыбалась. По-человечески. По-настоящему.
И в тот же миг — упала. И туман закрылся.
Тишина.
Он шёл. Долго. Вокруг — белая пелена. Лёгкий ветер. Холод. Но не страшный. Прозрачный. Как дыхание на заре.
И вдруг — голос. Шёпот.
— Ванечка… внучек мой… иди…
Запах. Тот самый. Мыло. Выпечка. Старость. Любовь.
Он пошёл на голос. Не быстро. Не медленно. Просто — шёл.
Иван проснулся на старой кровати. Вокруг — свет. Легкий, настоящий. Сквозь окно светило настоящее солнце. На его кухне варился компот. Лай собаки. Радио шипело.
И дверь открылась. Баба Валя. Иногда она приходила к нему сама, когда ее колени болели не так сильно и она снова могла чувствовать себя здоровой.
— Проснулся, — сказала она. Настоящая. Сидит, улыбается, глаза тёплые. — Я уж думала, весь день спать собрался. А я сегодня решила к тебе перед работой зайти, а ты тут спишь мертвым сном. Намаялся поди, не стала тебя будить, хотела чтобы ты выспался...
Он не ответил. Просто встал. Обнял её. Крепко. Как в детстве. До боли в пальцах.
Она гладила его по голове и тихо шептала:
— Всё хорошо, Ванечка. Всё хорошо.
А за окном — была его деревня.
Настоящая.