Сквозь щель в приоткрытой двери кухни доносится звон тарелок, будто кто-то нарочно швыряет их в раковину, и пронзительный голос тети Веры:
— Ты вообще понимаешь, сколько я для вас сделала? А ты, неблагодарная, даже спасибо не скажешь!
Я стою в коридоре, прижавшись спиной к холодной стене, и пытаюсь дышать ровнее. Сердце колотится, как барабан на деревенской свадьбе, а в голове — карусель мыслей: как они вообще посмели заявиться без звонка? И почему я снова позволяю им влезать в мою жизнь, как в незапертую дверь?
Мой дом — маленький, уютный, с потрепанным диваном и запахом свежесваренного кофе — сегодня превратился в эпицентр семейного урагана.
Тетя Вера, двоюродная сестра Маша и ее муж Серега, которого я терпеть не могу, устроили мне сюрприз. Без предупреждения, без приглашения. Просто ввалились в субботнее утро, как стая ворон на поле, и теперь кухня гудит от их криков.
— Наташ, ты где там? — орет Маша, и ее голос, резкий, как треснувшее стекло, пробивает тишину. — Иди сюда, надо поговорить!
Я закатываю глаза, но ноги сами несут меня к кухне. Не потому, что хочу, а потому, что знаю: если не явлюсь, они начнут ломиться в мою спальню. Или хуже — начнут рыться в моих вещах.
***
Все началось пару месяцев назад, когда тетя Вера, мамина старшая сестра, позвонила мне в десять вечера. Ее голос в трубке дрожал от напускной трагедии:
— Наташа, ты же знаешь, как мне тяжело одной. После смерти дяди Гриши я совсем расклеилась. Может, приедешь на выходные? Поможешь по дому?
Я, дура, повелась. Поехала. Два дня пилила дрова, чинила забор, таскала банки с соленьями из подвала. Тетя Вера, конечно, не одна — у нее Маша с Серегой, которые живут в соседнем подъезде, но они, видите ли, заняты. Маша — вечно в своих инстаграмных сторис, снимает, как пьет смузи или красит ногти, а Серега… ну, он просто Серега. Работает в автосервисе, пьет пиво по вечерам и считает, что весь мир ему должен.
После того визита тетя Вера решила, что я теперь ее личный спасатель. Звонила каждую неделю: то с просьбой отвезти ее к врачу, то с идеей, что я должна помочь Маше с ремонтом. Я отнекивалась, но чувствовала, как внутри растет комок вины. Семья же. А семья — это святое, правда? Так мне мама вдолбили с детства.
***
И вот, вчера вечером, когда я, наконец, выкроила время, чтобы посмотреть сериал и поесть пиццу в тишине, позвонила Маша.
— Наташ, мы завтра заедем. Надо обсудить одно дело.
— Какое дело? — спросила я, уже чувствуя подвох.
— Ну, семейное. Не по телефону.
И вот они здесь. В моей кухне. С их криками, обвинениями и полным пренебрежением к тому, что это «мой» дом.
Я вхожу в кухню, и сцена передо мной — как кадр из дешевого сериала.
Тетя Вера, в своем неизменном цветастом платье, стоит у плиты, размахивая половником, будто дирижер. Ее лицо красное, глаза блестят от возмущения. Маша сидит за столом, скрестив руки, и смотрит на меня так, будто я украла у нее последний кусок торта. Серега разввалился на стуле, ковыряя зубочисткой в зубах, и ухмыляется. На столе — хаос: их сумки, какие-то пакеты, пара пустых пивных банок (откуда они вообще взялись?) и мой недоеденный бутерброд, который я оставила утром.
— Ну наконец-то! — Маша вскидывает руки. — Ты вообще в курсе, что мы ждем тебя уже полчаса?
— Полчаса? — переспрашиваю я, стараясь держать голос ровным. — Вы вообще-то не предупреждали, что приедете.
— Ой, Наташ, не начинай! — Тетя Вера швыряет половник на стол, и он звякает о край тарелки. — Мы же семья! А ты ведешь себя, будто мы чужие!
Я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают. Внутри все кипит. Семья? Серьезно? Это когда они в последний раз спрашивали, как *я* живу? Когда звонили не с просьбами, а просто так? Я смотрю на тетю Веру — на ее морщинистое лицо, на усталые глаза, и чувствую, как злость мешается с жалостью. Она ведь правда верит, что имеет право врываться в мою жизнь.
— Так, — говорю я, медленно, стараясь не сорваться. — Что за дело? Зачем вы приехали?
Маша переглядывается с Серегой, и тот кивает, будто давая ей разрешение. Она наклоняется вперед, и ее длинные серьги покачиваются, как маятники.
— Мы решили, что ты должна помочь нам с квартирой.
— С какой квартирой? — Я хмурюсь, чувствуя, как пол уходит из-под ног.
— С нашей, — встревает Серега, и его голос звучит так, будто он объясняет ребенку, что дважды два — четыре. — Мы хотим взять ипотеку, но у нас не хватает на первоначальный взнос. А у тебя, говорят, заначка есть.
Я моргаю. Раз. Два. В голове — пустота, только эхо его слов. Заначка? Они серьезно думают, что я сижу на куче денег, как какой-то дракон? Я, которая последние три года копила на отпуск, откладывая по тысяче рублей с каждой зарплаты?
— Вы… что? — Мой голос дрожит, и я ненавижу себя за это. — Вы приехали, чтобы попросить у меня денег?
— Не попросить, — поправляет Маша, и ее губы кривятся в улыбке, от которой мне хочется заорать. — Мы же семья, Наташ. Делиться надо.
— Делиться? — Я почти смеюсь, но смех выходит горьким, как прогорклый кофе. — А когда вы со мной делились? Когда я в прошлом году машину чинила, ты хоть раз спросила, нужна ли мне помощь?
— Ой, да ладно тебе! — Маша закатывает глаза. — Ты всегда была такая… самостоятельная.
— Самостоятельная?! — Теперь я уже не сдерживаюсь. Голос срывается, и я чувствую, как жар заливает щеки. — Это ты называешь самостоятельностью? Когда я таскаю ваши сумки, чиню ваш забор, вожу тетю Веру к врачу?
Тетя Вера всплескивает руками, и ее браслеты звенят, как колокольчики на ветру.
— Наташа, как ты смеешь? Я для тебя, можно сказать, вторую мать заменила, а ты мне теперь в лицо плюешь?
— Вторую мать? — Я шагаю к столу, и мои руки дрожат, но я не даю себе остановиться. — Ты хоть раз спросила, как я живу? Что мне нужно?
— А что тебе нужно? — встревает Серега, и его ухмылка становится шире. — Ты же у нас вся такая идеальная. Квартира, работа, все дела. А мы, значит, так, на подхвате?
Я смотрю на него, и в голове мелькает мысль: как же я его ненавижу. Его вечно небритую щетину, его манеру сидеть, развалившись, будто он здесь хозяин. Но больше всего — его уверенность, что он имеет право на мои деньги, на мой дом, на мою жизнь.
— Серега, — говорю я, и мой голос неожиданно спокоен, как озеро перед бурей. — А ты вообще кто такой, чтобы мне указывать?
Он открывает рот, но я не даю ему ответить.
— Нет, серьезно. Ты в моем доме сидишь, пьешь мое пиво, которое я, между прочим, не покупала, и смеешь мне говорить, что я должна?
Кухня замолкает. Даже тетя Вера перестает звенеть браслетами. Маша смотрит на меня, и в ее глазах — смесь удивления и злости.
— Наташ, — начинает она, но я поднимаю руку.
— Хватит. — Я делаю шаг назад, чувствуя, как пол холодит босые ноги. — Я устала. Устала от ваших просьб, от ваших скандалов, от того, что вы вваливаетесь сюда, как к себе домой.
— Ты что, нас выгоняешь? — Тетя Вера прижимает руку к груди, и ее голос дрожит, как у актрисы в мелодраме.
Я молчу. Внутри — буря. Хочу сказать "да", хочу вышвырнуть их всех, но что-то держит. Может, память о том, как тетя Вера пекла мне блины, когда я была маленькой. Или как Маша, еще до того, как стала этой самовлюбленной стервой, делилась со мной конфетами. А может, просто страх, что, если я их выгоню, останусь совсем одна.
— Я… — начинаю я, но в этот момент раздается звонок в дверь.
Все замирают. Маша хмурится, Серега прищуривается, а тетя Вера смотрит на меня, будто я должна знать, кто там.
— Это еще кто? — бормочет Маша.
Я пожимаю плечами и иду к двери, чувствуя, как сердце стучит где-то в горле. Открываю — и на пороге стоит соседка Люда, с которой мы иногда болтаем у подъезда. Ее лицо бледное, глаза круглые, как у кошки, которая увидела привидение.
— Наташ, — шепчет она. — У тебя там… в общем, ты лучше сама посмотри.
Я выглядываю в коридор, и мой желудок сжимается. На лестничной площадке, прямо у моей двери, стоит огромный чемодан. А рядом — еще одна фигура, знакомая до дрожи. Моя тетя Света, младшая сестра тети Веры, в своем неизменном красном пальто, которое она носит, как королевскую мантию. Ее глаза сверкают, губы сжаты в тонкую линию.
— Светка? — вырывается у меня, и я тут же жалею, что открыла рот.
— Наташа, — она делает шаг вперед, и ее каблуки цокают по бетонному полу, как метроном. — Ты мне объясни, что тут творится? Почему мне Вера звонит и ноет, что ты их всех на улицу выгоняешь?
Я открываю рот, но слова тонут в новом взрыве голосов из кухни. Тетя Вера, видимо, услышала сестру, потому что уже несется в коридор, размахивая руками.
— Светлана! Ты-то как посмела явиться? — Ее голос звенит, как колокол на пожаре. — Это ты, небось, Наташу против меня настраиваешь!
— Я? — Тетя Света вскидывает брови, и ее пальто колышется, будто флаг на ветру. — Да ты сама всех достала своими причитаниями!
Я стою между ними, как между двух грозовых туч, и чувствую, как воздух искрит от напряжения. Маша и Серега появляются в дверном проеме, и Маша, конечно, не может промолчать:
— О, Светка пришла! Теперь точно цирк начнется!
— Заткнись, Маша! — огрызается тетя Света, и я впервые за день готова с ней согласиться.
— Ты мне не указывай! — Маша упирает руки в бока, и ее серьги звякают, как боевые доспехи. — Это ты вечно лезешь, куда не просят!
— Девочки, хватит! — пытаюсь вклиниться я, но мой голос тонет в их криках.
Серега, как всегда, решает добавить масла в огонь:
— А я говорил, что без драки не обойдется! — Он хохочет, и его смех звучит, как ржавый гвоздь, царапающий стекло.
Я смотрю на них — на тетю Веру, которая уже чуть ли не плачет, на тетю Свету, которая готова разорвать всех в клочья, на Машу, которая орет просто потому, что не может иначе, и на Серегу, которому, похоже, все это шоу в кайф. И в этот момент что-то во мне ломается.
— Тихо! — Мой крик режет воздух, и, к моему удивлению, все замолкают. Четыре пары глаз уставились на меня, и я чувствую, как щеки горят. — Вы все… вы хоть понимаете, что это мой дом? Мой! А вы ведете себя, как будто я тут никто!
Тишина длится ровно секунду, а потом тетя Вера всхлипывает:
— Наташа, как ты можешь… Я же для тебя…
— Хватит! — Я поднимаю руку, и мой голос дрожит, но я не останавливаюсь. — Тетя Вера, я благодарна за все, что ты для меня сделала. Но это не дает тебе права врываться сюда и требовать мои деньги! Маша, ты… ты вообще думаешь, что я тебе что-то должна? А ты, Света, могла бы хоть раз позвонить, прежде чем устраивать разборки!
Тетя Света открывает рот, но я не даю ей заговорить.
— И ты, Серега, — я поворачиваюсь к нему, и он, к моему удивлению, перестает ухмыляться. — Если тебе так весело, вали отсюда и смейся где-нибудь в другом месте!
На секунду кажется, что я победила. Но потом Маша делает шаг вперед, и ее глаза горят, как два уголька.
— Ты что, Наташ, думаешь, ты одна такая умная? — Ее голос дрожит от злости. — Да без нас ты бы вообще никто была! Кто тебе помогал, когда ты из деревни приехала? Кто тебе работу нашел?
— Работу? — Я почти смеюсь. — Ты про ту контору, где я пахала за копейки, пока ты свои фотки в инстаграме выкладывала?
— Ах ты… — Маша делает шаг ко мне, и я инстинктивно отступаю.
— Девочки, прекратите! — Тетя Вера хватает Машу за руку, но та вырывается.
— Нет, пусть скажет! — Маша тычет в меня пальцем. — Пусть скажет, что она лучше нас!
Я открываю рот, чтобы ответить, но в этот момент тетя Света, которая до сих пор молчала, вдруг хлопает в ладоши, и звук эхом разносится по коридору.
— Так, хватит этого балагана! — Ее голос звучит, как удар хлыста. — Наташа, ты права. Это твой дом. И если ты хочешь, чтобы мы все ушли, мы уйдем. Но сначала… — Она поворачивается к тете Вере. — Вера, ты мне объясни, почему ты опять всех на уши поставила?
— Я? — Тетя Вера прижимает руку к груди, и ее браслеты снова звенят. — Это ты вечно лезешь со своими нравоучениями!
И вот они снова орут, перебивая друг друга, а я стою и думаю: как я вообще до этого дошла? Почему я, взрослая женщина, позволяю им устраивать этот цирк в моем доме? Внутри — буря из злости, усталости и какого-то странного, почти детского желания, чтобы все они просто исчезли.
Но потом я замечаю кое-что. Чемодан тети Светы все еще стоит на площадке. И он… приоткрыт. Из него торчит угол какой-то папки, и я вижу надпись, сделанную от руки: "Завещание".
Мое сердце замирает. Завещание? Чье? И почему она притащила его сюда?
— Эй, — говорю я, и мой голос звучит тише, чем я ожидала. — Что за папка в твоем чемодане, Света?
Все замолкают, как по команде. Тетя Света бледнеет, и ее глаза бегают, как у загнанного зверя. Тетя Вера, наоборот, выпрямляется, и ее лицо становится каменным. Маша хмурится, а Серега, как всегда, ухмыляется, но теперь его ухмылка выглядит натянутой.
— Это… — Тетя Света запинается, и я вижу, как она сжимает ремень сумки. — Это не твое дело, Наташа.
— Не мое дело? — Я делаю шаг к чемодану, и мой голос набирает силу. — Ты притащила сюда какую-то папку с надписью "Завещание" и думаешь, я не буду спрашивать?
— Света, ты что, опять за свое? — Тетя Вера шагает к сестре, и ее браслеты звенят, как сигнал тревоги. — Ты обещала, что не будешь лезть в дела мамы!
— Мамы? — Я моргаю, пытаясь сложить паззл. — Это бабушкино завещание?
Тишина, которая следует, тяжелая, как мокрый снег. Я смотрю на тетю Свету, на тетю Веру, и вдруг понимаю: они обе знали. И, судя по их лицам, это не просто бумажка. Это что-то, из-за чего они готовы перегрызть друг другу глотки.
— Так, — говорю я, стараясь держать голос ровным. — Кто-нибудь объяснит, что происходит?
Тетя Света делает глубокий вдох, и ее пальто колышется, как занавес перед началом спектакля.
— Наташа, это… это завещание твоей бабушки. Она оставила его мне на годину, чтобы я разобралась.
— Разобралась? — Тетя Вера почти кричит. — Ты его спрятала, Светка! Ты знала, что мама хотела оставить дом мне, но ты решила все переиграть!
— Дом? — Я чувствую, как пол снова уходит из-под ног. — Какой дом? Бабушкин?
Бабушкин дом — маленький, покосившийся, с облупленной краской и скрипучей верандой — был для меня больше, чем просто здание. Это были летние вечера, запах свежескошенной травы, бабушкины рассказы о молодости. После ее смерти я думала, что дом продали. Но теперь…
— Ты врешь! — Тетя Света тычет пальцем в сестру. — Мама хотела, чтобы дом достался тому, кто о ней заботился! А ты только и делала, что деньги у нее тянула!
— Я? — Тетя Вера хватается за сердце, и на этот раз я пугаюсь, что она и правда сейчас упадет. — Я жила с ней последние годы! А ты где была? В своей Москве, с твоими концертами?
— Хватит! — Я кричу так громко, что сама себя не узнаю. — Вы обе… вы вообще слышите себя? Вы из-за дома готовы друг друга разорвать? А меня вы хоть раз спросили, что я думаю?
Они замолкают, но их взгляды — как два кинжала, скрещенные в дуэли. Маша, которая до сих пор молчала, вдруг встревает:
— А что ты вообще можешь думать? — Ее голос ядовитый, как уксус. — Ты же вечно была бабушкина любимица. Наверное, и дом тебе достанется, да?
Я поворачиваюсь к ней, и во мне поднимается что-то новое — не злость, а какое-то холодное, почти торжественное спокойствие.
— Маша, — говорю я, и мой голос звучит, как будто я читаю приговор. — Ты хоть раз была в том доме? Ты знаешь, как пахнет веранда после дождя? Или как бабушка пела, когда варила варенье?
Она открывает рот, но молчит. И я понимаю: не знает.
— А я знаю. — Я поворачиваюсь к тете Свете и тете Вере. — И если этот дом кому-то и должен достаться, то не вам, которые ссоритесь, как базарные торговки.
Тетя Света делает шаг к чемодану, но я оказываюсь быстрее. Я наклоняюсь, хватаю папку и прижимаю ее к груди.
— Наташа, не смей! — Тетя Света кричит, но я уже отступаю к двери.
— Я прочитаю это. — Мой голос дрожит твердо, как никогда. — И если там что-то о доме, я сама решу, что с ним делать.
Серега, который до сих пор молчал, вдруг хохочет.
— Ох, Наташ, ты прям как в кино! — Он хлопает себя по колену. — Давай, открывай, посмотрим, что там!
Я смотрю на него, и в этот момент мне хочется швырнуть папку ему в лицо. Но вместо этого я поворачиваюсь и иду в свою спальню, слыша за спиной новый взрыв криков.
В комнате я запираю дверь и сажусь на кровать. Папка в моих руках — тяжелая, как камень, и я чувствую, как сердце колотится. Я открываю ее, и первые строки, написанные бабушкиным аккуратным почерком, плывут перед глазами:
"Моя дорогая Наташа…"
Я читаю, и с каждым словом внутри меня растет что-то новое — не злость, не обида, а что-то теплое, как свет в окне бабушкиного дома. Она оставила дом мне. Не тете Вере, не тете Свете, не Маше. Мне. Но не просто так — она написала, что хочет, чтобы я сделала с ним что-то хорошее. Что-то, что сохранит семью.
Я закрываю папку и сижу в тишине, слушая, как за дверью продолжают кричать. Семья? Это они — с их скандалами, с их жадностью, с их вечными претензиями? Или, может, семья — это что-то другое? Может, это память о бабушке, о ее теплых руках, о ее смехе?
Я встаю, кладу папку на стол и иду к двери. Крики становятся громче, но я больше не боюсь. Я знаю, что скажу.
— Так, все! — Мой голос перекрывает их гвалт, и они снова замолкают. — Я прочитала завещание.
Тетя Вера ахает, тетя Света бледнеет, Маша хмурится, а Серега, как всегда, ухмыляется.
— Бабушка оставила дом мне, — говорю я, и мой голос звучит спокойно, почти торжественно. — Но она хотела, чтобы я сделала с ним что-то хорошее. И знаете что? Я не собираюсь отдавать его никому из вас.
— Наташа! — Тетя Вера прижимает руку к груди, но я не даю ей заговорить.
— Я превращу его в место, где люди смогут быть счастливы. Может, в приют для стариков. Может, в детский центр. Но точно не в арену для ваших ссор.
Тишина. Они смотрят на меня, и я вижу в их глазах разное: злость, удивление, даже что-то похожее на стыд.
— А теперь, — говорю я, открывая входную дверь, — уходитесь. Все.
И, к моему удивлению, они уходят. Тетя Вера всхлипывает, тетя Света молчит, Маша бормочет что-то себе под нос, а Серега, как всегда, ухмыляется. Но они уходят.
Я закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. В квартире тихо, только тикают часы на кухне. Я иду к окну, смотрю на улицу, где уже зажигаются фонари, и думаю о бабушке. О ее доме. О том, что я сделаю с ним что-то хорошее.
И впервые за день я улыбаюсь.