Горькая ягода 215
Дожди ушли так же внезапно, как и пришли. Ещё неделю назад грязь хлюпала под ногами, сапоги тонули в жиже, а теперь — хруст, звон, сухой мороз. Землю сковало, и всё покрылось первым снегом — чистым, искристым, нетронутым. Надежда шла по тропинке к дому, укутанная в старый платок, и слушала, как под ногами скрипит зима.
Во дворе, возле дровяника, трудился Володя. Подросток за последний год повзрослел, раздался в плечах, руки стали сильными. Он ловко, без пауз, колол чурки — раз, другой, третий. Дрова прыгали в сторону ровными полешками, а рядом на санках уже лежала целая гора. Лицо его было красным от мороза, глаза сияли.
— Ну что, доделываешь? — Надежда после дежурства пораньше возвращалась с работы.
— Еще немного и всё будет готово! — гордо отозвался Вовка. Он всё лето готовил дрова и теперь доделывал – колол распиленные чураки.
Он махнул топором, и чурка треснула почти без звука.
К тому же, всем работникам госпиталя выдали по машине уже колотых дров. Это было хорошей подмогой: сухие, ровные полешки — настоящее богатство. А так как в госпитале трудились и Надежда, и Клавдия, дров им досталось вдвое больше.
— Да это ж настоящий клад! — восторженно воскликнула Лидия Николаевна, когда машины въехали в переулок. — Нам теперь никакой мороз не страшен! И на следующую зиму останется.
Дети, не дожидаясь взрослых, побежали укладывать.
— Вот это хозяйство, — кивнула Клавдия Лидии Николаевне. — И жить-то сразу веселей.
Лидия Николаевна только улыбалась. Она не могла нарадоваться своим жильцам. Зима в их доме обещала быть теплой. А еще Вовка с Дашей взяли на себя все хлопоты по хозяйству — топили печь, таскали воду, готовили. Ходили за Васяткой в ясли.
— Не дети — золото, — говорила Лидия Николаевна. — Гляди, как хозяйство держат.
В доме было чисто, тепло, уютно.
Дни текли. Утро начиналось с топки печи, с шумного плескания у рукомойника, с запаха варёной репы. Жили туго, голодно, но не жаловались. Привыкли. Зиму сменяла весна, весну – лето.
Осень 44-го пришла тихо. Листва опадала почти без ветра, дарила последние теплые дни. Раненых в госпитале стало меньше. Те, кто лежал давно, поднимались на ноги. Выписывались. Возвращались к жизни. Новеньких поступало меньше.
Сводки с фронтов радовали. Люди всё чаще говорили о Победе. Сначала шёпотом, как про чудо. Потом — увереннее, с огоньком в глазах. По коридорам ползло: «Берлин не за горами…» В перевязочной переглядывались: «Дотянем…»
Клавдия всё чаще смотрела в окно. С тоской и какой-то обреченностью.
— Не могу я тут больше, — сказала она однажды, поздно вечером, когда они с Надеждой разбирали чистое белье у печки. — Скучаю я, дочь. Хочется в деревню. Хоть бы глазком одним посмотреть: как там люди, стоит ли наш дом.
Надежда сложила холстинку, посмотрела на мать. Внутри сжалось.
— Мама…потерпи еще немного. Сама знаешь… там, может, всё сожгли. Сама ведь знаешь, фашисты деревни с землей ровняли.
— А может, не сожгли. Может, стоит дом-то. Соседи как? Я ведь даже не знаю… И тишина эта меня грызёт. Лучше б знать худое, чем не знать ничего.
Надежда подошла, села рядом.
— Ты не одна. Тут мы. Васятка, Вовка… Ты нам нужна. А там…нет никого.
— Да я всё понимаю. Только душа ночами плачет.
Они помолчали. Было слышно, как потрескивает печь.
— Давай напишем, — неожиданно сказала Надежда. — Напишем Кузьмичу. Он ответит. Он всё знает.
Так и сделали. Вечером, при свете лампы, Надежда разложила тетрадный лист. Писала аккуратно, медленно. Немного — о себе, о том, как добрались, как работают, как живут. А больше — спрашивала. О деревне, о доме, о людях.
Письмо ещё не опустили в ящик, а Клавдия уже начала ждать ответ. Каждый вечер, возвращаясь с работы, глазами искала конверт.
Ждали долго. Но всё же дождались.
Простая бумага, загнутый грязноватый угол. Внутри — крупный, немного дрожащий почерк:
«Клавдия, Надежда, доброго здоровьица. Пишу по адресу, что на конверте. Клавдия, дом твой стоит. Никто не тронул. Только окно выбито. Но стены целы. Живем тяжело. Народ голодает, но держится. В конторе теперь семьи живут — кто без домов остался. Землянки кое-кто вырыл.
Надежде тут письма от свёкра. Никанор Петрович пишет жене своей, Татьяне. Отвечать ему я не стал — не знал, как. Ты уж сама решай: писать ему про Татьяну или не писать.
Про Егора — ничего не слышно. Ни письма, ни слуха. Тишина. И ещё, — пришла похоронка на Ивана, отца Галины. Погиб под Орлом. Осталась девчонка сиротой. Нюрку жалко, и маленькую тоже. Бог даст, может, найдем.
Пишите. Кузьмич».
Надежда читала вслух. Клавдия сидела, молча, склонив голову. Когда Надежда закончила, мать не проронила ни слова — только потянулась за платком и долго вытирала лицо.
— Дом… стоит, — прошептала она. — Дом живой. А Иван… ох ты, Господи.
Надежда сжала письмо в руках. Сердце глухо бухало.
Про Егора — ничего…
Она поднялась, вышла на крыльцо. Снег падал мягко, густо. Небо — серое, без дна. Где он, Егор? Почему молчит? Ни одной строчки. Ни весточки. Жив ли? Или уже нет?
Васятка закричал. Даша поспешила к нему. Клавдия сидела всё так же, с платком в руках.
— Мам… — Надежда вернулась, встала рядом. —Надо еще немного подождать. Зимой там все-рано не проживешь. Есть нечего.
Клавдия мотнула головой. Крепче сжала губы. Больше разговор не поднимала. Ждала, когда Надежда сама скажет, что пора.
Погода в тот весенний день выдалась особенно ясной. За окнами весело щебетали птицы, а в операционной царила тяжёлая, сосредоточенная тишина. И только стук инструментов о металл, да тихое дыхание свидетельствовали, что тут шла работа.
Надежда стояла за операционным столом, руки затекли от напряжения, спина ныла, но внимание она ни на миг не отпускала. Напротив — хирург Николай Семёнович. Он молчал. Работал, как всегда — точно, сосредоточенно. Месяца полтора до этого врачи боролись за ногу молодого бойца, но организм не справился. Некроз пошёл стремительно. Пришлось ампутировать.
Надежда знала этого мальчика. Его звали Семкой. Совсем молоденький. Шептал что-то про невесту, просил сохранить ногу. Но сохранить не удалось.
Операция подходила к завершению. Николай Семёнович накладывал швы, выдохнул — почти неслышно.
— Заканчиваем, — глухо произнёс он.
В коридоре послышался шум. Сначала отдалённый — как будто кто-то что-то уронил, закричал. Потом всё громче, ближе. Голоса. Крики. Топот ног.
— Что за… — Николай Семёнович нахмурился, но не поднял головы.
Надежда напряглась. Шум нарастал. В нём слышалось что-то странное, не паника, не страх. Радость?
И тогда сквозь глухую дверь долетел звонкий голос:
— Победа! Победа!
Старенькая санитарка, стоявшая у стены, вздрогнула и выронила марлю. Руки у неё затряслись. Она прикрыла рот ладонью.
Николай Семёнович поднял глаза на Надежду. Взгляды встретились. Искры радости казались осязаемыми.
Доктор и его помощница с места не двинулись. Не бросились в коридор. Только переглянулись, сдерживая дыхание.
— Там... потом, — глухо сказал он. — Сначала — Семка.
Они доработали молча. Спокойно, выверенно. Наложили повязку, проверили дыхание. И только тогда, когда санитарка укрыла бойца простынёй, Николай Семёнович снял перчатки и медленно вытер лоб. Надежда шагнула к двери.
Когда они вышли из операционной, коридор гудел, как растревоженный улей. Люди кричали, плакали, обнимались.
— Победа! —Надежду обняла Лиза, молодая медсестра, сияющая, с распухшими от слёз глазами. — Надежда Андреевна, вы слышали?! Победа! Конец! Всё!
На улице кто-то уже развернул меха гармони. Через окна врывались переливы радостной музыки, кто-то выкрикнул фамилию Сталина, кто-то — «Ура!», и этот крик подхватили, понесли дальше.
Надежда сделала шаг. Потом ещё. Почувствовала, как кружится голова, оперлась о стену.
И вдруг — словно отпустило.
Она медленно сползла по стене, опускаясь на пол, уткнулась лбом в ладони. Слёзы сами потекли по щекам.
— Победа… — прошептали губы. — Победа...
Тень скользнула по полу — и тут же над ней наклонилась Клавдия. Её платок сбился набок, глаза сияли, руки дрожали.
— Наденька! Дочка! Счастье-то какое! — Клавдия обняла дочь за плечи, прижалась щекой к её голове. — Я искала тебя! Мне сказали — ты в операционной! Победа! Доченька, Победа!
Надежда подняла глаза. Кто-то запел громко, чисто. Кто-то позвал на улицу.
— Идём! Гармошка! Гуляем, мать честная, впервые за годы!
Надежда поднялась. Её обняла Клавдия. Они стояли, прижавшись друг к другу, среди пульсирующего людского потока, и тихо плакали.
На город медленно опускался вечер — тёплый, звенящий, по-весеннему светлый. Закат плавился за крышами, подкрашивая облака малиновым, а улицы ещё гудели: не смолкал смех, раздавались песни, кто-то хлопал в ладоши, кто-то приплясывал. Победа не утихала — она пульсировала в каждом голосе, в каждом движении. Люди не хотели расходиться — хотелось дышать вместе, жить громко, долго.
Дорогие мои, так складываются обстоятельства, что сегодня будет только одна часть. И завтра - тоже. А дальше я сообщу.
На историческом канале опубликован рассказ о том, как Екатерина ВЕликая присоединяла Крым к Российской империи. Вот ссылка