Никто не готовил её к реальности первой брачной ночи, к вторжению, которое ждало её под тяжёлыми бархатными балдахинами.
Пролог
Висбаден, 1924 год.
В комнате на последнем этаже старинного отеля стояла тишина. Лёгкий скрип половиц, гул ветра за занавесками — единственные звуки, что нарушали покой. На комоде лежала эмалированная брошь с крошечным гербом Саксен-Кобург-Готской династии. Когда-то её сверкающее золото отражалось в хрустальных люстрах дворцов. Теперь оно потускнело, как и воспоминания о великом прошлом.
Седая женщина смотрела в окно, сжимая в руке письмо. На конверте аккуратным почерком выведено: Louise Marie Amélie, Wiesbaden ("Луиза Мария Амели, Висбаден"). Не было ни титула, ни званий — только имя.
Когда-то её называли «её королевским высочеством», дочь короля Леопольда II, принцесса Бельгии, потомок Габсбургов и Бурбонов. Но сейчас всё, что у неё осталось, — это имя и прошлое, к которому не хочется возвращаться, но и которое невозможно забыть.
Она закрыла глаза.
— Стефания, — прошептала она. — Ты ведь помнишь, как пахла оранжерея в Лакене весной? Мы прятались в жасмине, пока отец обсуждал с министрами новые экспедиции. Ты тогда сказала, что станешь королевой. А я… я просто хотела быть свободной. Разве это было преступлением?
Письмо было написано давно, но не отправлено. Как и многие другие — сложенные, перечёркнутые, скомканные. Луиза знала: сестра ей не ответит. Им больше нечего делить — даже боль. Отношения со Стефанией давно обернулись молчанием.
В ящике стола, рядом с письмами, пылились рукописи — воспоминания, наброски мемуаров, попытки рассказать миру свою правду. Её статьи появлялись в газетах, она давала интервью, надеясь, что, возможно, когда-нибудь её услышат. Не оправдание — объяснение. И память.
Это история женщины, которая родилась принцессой и умерла изгнанницей. История Луизы Бельгийской — не об утраченном троне, а об упрямой попытке вырваться из золотой клетки, пока за ней не захлопнулась дверь навсегда.
Глава I. Рождённая не для счастья
В королевском дворце Лакен всегда было холодно — даже летом. Это была не та прохлада, что даёт облегчение в жару, а холод от вычищенного до скрипа мрамора, от взглядов, в которых правила не ласка, а долг.
В холодный зимний день, 18 февраля 1858 года, в королевском дворце Лакен, где тусклый свет пробивался сквозь тяжелые гардины, родилась девочка — Луиза Мария Амелия, первая дочь короля Бельгии Леопольда II и его супруги, королевы Марии Генриетты. Её рождение вызвало лишь мрачную тень на лице отца — он ждал наследника, мальчика, и потому рождение дочери стало для него не радостью, а разочарованием.
Луиза росла в мире, где детство было не радостью, а подготовкой к трону. Девочка росла в спартанских условиях: холодная вода, жесткие кровати, обстановка, где даже детская улыбка казалась неуместной. Родители не дарили ни ласки, ни тепла. Ее утешением были младшие брат и сестра — Леопольд и Стефания. Только с ними она могла позволить себе быть ребенком.
Её отец, Леопольд II, редко проявлял открытые чувства. Он появлялся за столом — высокий, худой, с сосредоточенным взглядом человека, обременённого делами государства. Луиза не помнила, чтобы он обнимал её или говорил что-то нежное. Просто присутствие, холодное, как мрамор в королевской галерее. Его редкие всплески чувств доставались лишь сыну.
Мать — Мария Генриетта — рождённая в доме Габсбургов, действительно впитала дух имперской строгости. Но в ней жила и другая черта: любовь к природе, лошадям, музыке. Её часто можно было видеть в конюшнях Лакена или на дальних прогулках верхом — там она была другой, живой, свободной. Луизе казалось, что именно там мать могла забыть об обязанностях королевы. Но дома её сдержанность брала верх, и тёплых слов детям доставалось мало.
Воспитание было холодным и непреклонным. Провинившихся детей ждали наказания — стояние на коленях на сушёном горохе, тёмные комнаты, полные одиночества и слёз. «Ни вздохи, ни слёзы, ни обещания лучшего поведения не могли смягчить мою мать», — вспоминала Стефания.
Но даже в этой суровости временами пробивались редкие лучи тепла. Иногда королева, в вечернем платье, заходила к детям — красивая, величественная, как дама из сказки. Она рассказывала о детстве в Венгрии, пела печальные цыганские мелодии, и в такие минуты казалась живой, почти близкой.
— Ты должна быть сильной, Луиза. Ты — принцесса.
— А если я не хочу быть принцессой? — однажды, в десять лет, Луиза рискнула задать этот вопрос. — Если я выберу другую жизнь?
Мария Генриетта посмотрела на неё долго, печально, будто старалась найти ответ в собственном сердце.
— Тогда это будет самая трудная твоя борьба.
Луиза запомнила эти слова на всю жизнь. Она пыталась понять этот ледяной мир, в котором оказалась по воле судьбы. Мир, где короли не обнимают дочерей, где матери наказывают за слёзы, а любовь — это что-то, что живёт в чужих историях, но не за этими стенами.
Смерть маленького принца Леопольда в 1869 году обрушилась на семью, как гром. Девятилетний мальчик ушёл из жизни из-за несчастного случая — падения в пруд и последовавшей пневмонии.
Это стало огромной трагедией для родителей и одновременно — поводом возобновить супружеские отношения в попытке подарить Бельгии наследника. В 1872 году Мария Генриетта родила ещё одну дочь — Клементину. Но не сына. «Король был в ярости, — вспоминала Луиза, — он отказывался иметь отношение к женщине, от которой Бог не дал ему сына».
Глава II. Проданная замуж
Через несколько лет Луизе представили жениха — герцога Филиппа Саксен-Кобург-Готского. Он был её троюродным братом, старше на четырнадцать лет. Этот союз рассматривался при дворе как династически прочный и благополучный.
День свадьбы принцессы Луизы был обёрнут в золото и шелк, но под этими сияющими покровами скрывалось не начало сказки, а шаг в бездну. Ей было всего семнадцать — утончённая, хрупкая, полная ожиданий и глупых девичьих мечтаний. Жених — тридцатиоднолетний князь Филипп Саксен-Кобург-Готский — казался подходящей партией: с хорошим происхождением, влиятельный, неприлично богатый.
4 февраля 1875 года её рука скользнула в руку мужа, и они стали мужем и женой. Толпа аплодировала, улыбки были повсюду. Но в этой театральной постановке не было любви — только холодный расчёт, словно Луизу выдали не замуж, а продали с молотка.
Ночью, когда отзвучали тосты, и слуги погасили свечи в коридорах дворца, Луиза осталась один на один с новым кошмаром. Всё, что ей когда-то рассказывали о браке, было покрыто завесой молчания или пустых притворных слов. Никто не готовил её к реальности первой брачной ночи, к вторжению, которое ждало её под тяжёлыми бархатными балдахинами.
Она не закричала. Она просто… убежала. Босая, в лёгкой ночной рубашке, по холодным плитам, через темноту и дыхание деревьев, до самых теплиц. Там, среди влажных листьев и запаха земли, она свернулась клубочком, дрожащая и униженная, как раненое животное. Её нашёл охранник, сначала не поверив глазам, — а затем молча, осторожно, словно касаясь разбитого фарфора, привёл обратно в дворец, к родителям.
Король Леопольд не пожелал встать. Лежа в своей комнате, он даже не взглянул на дочь — его долг был исполнен, теперь она не его забота. А вот королева Мария Генриетта вышла навстречу Луизе, сухая, строгая, но всё же мать.
Она посадила дочь и заговорила — сухо, чётко, словно диктуя устав. О брачных обязанностях, о супружеском долге. Луиза всхлипывала, пыталась объяснить, как всё это страшно, чуждо, отвратительно. Она была ещё ребёнком, сброшенным в бездну взросления без предупреждения.
«Она кричала на меня, — писала Луиза в мемуарах, — требовала, чтобы я подчинилась. Я сидела, не смея возразить, и не могла не думать: это совсем не то, чему она меня учила. Её слова были лицемерием, её тон — приговором.
Я пообещала ей, что не буду больше убегать от мужа, — писала Луиза, — но в ту ночь моя душа умерла».
Но впереди было ещё хуже. Принц Филипп, недовольный «недоступностью» своей жены, начал искать способы «научить» её быть послушной. Он предлагал вино, шампанское, сильные ликёры — всё, лишь бы смягчить её отвращение. Он показывал ей откровенные изображения, гравюры, читал фрагменты книг из своей японской «коллекции» — то, что сам называл «помощью», но что для Луизы было новым унижением. Она, воспитанная в холодной строгости, воспитанная в страхе перед телом, краснела, отворачивалась, застывала в неподвижности.
Луиза всё яснее понимала: она стала пленницей, проданной за фамилию и деньги, — и её мечты разбились не просто о реальность, а о стену, выстроенную из молчания, насилия и притворства. Так начинался её брак. С неведенья. С побега. С крика, который никто не услышал.
Глава III. В холодных стенах дворца Кобургов
Переезд во дворец Кобургов в Вену ознаменовал для Луизы не начало новой жизни, а продолжение затянувшегося кошмара. 15 марта 1875 года, ступив за порог своей новой резиденции, она вдруг остро ощутила — здесь ей будет неуютно. Снаружи здание блистало парадной строгостью имперской архитектуры, но внутри всё дышало мраком.
«Мне стало холодно, когда я вошла в него…» — вспоминала Луиза. Комнаты были тяжёлыми, как похоронные залы, а её спальня вызывала настоящий ужас: большой зал, наполовину заставленный низкими, тёмными шкафами, прикрытыми синими занавесями, за которые Луиза боялась заглядывать. В центре стояла витрина, полная экзотических диковинок: чучела птиц, будды с безмолвными глазами, бронзовые кинжалы, когтистые маски. Этот «музей страстей принца» давил на неё, как ночной кошмар, застывший в янтаре.
Луиза не смогла — да и не захотела — подчиниться новой жизни, навязанной ей в доме Кобургов. Тон в семье задавала вовсе не муж, а его мать — принцесса Клементина, женщина с железной волей, острым языком и беспощадным чувством порядка. Если свёкор был сдержан и тих, словно тень в старинной галерее, то Клементина являлась бурей в шелковых оборках — навязчивой, авторитарной, безжалостной в своём желании перекроить невестку под себя.
Молодая пара ссорилась почти ежедневно. Сначала Филипп пытался переделать свою жену. А потом начал вести ту же распущенную и вольную жизнь, что и до свадьбы. А Луиза, уязвлённая, начала мстить. Она погружалась в светскую жизнь Вены, поражая придворных своей красотой и экстравагантностью. Скандальные наряды, резкие замечания, громкий смех — всё это было её способом крикнуть: я не принадлежу вам!
Брак не приносил счастья, но принёс двоих детей. В 1878 году родился сын Леопольд Клемент, в 1881 — дочь Доротея. Однако ни младенческий лепет, ни запах талька не смогли склеить расколовшуюся чашу. Луиза всё больше избегала супруга, дети были отданы на воспитание гувернанткам и наставникам. Она всё реже навещала их, всё больше времени проводя в салонах, на балах и в бесконечном бегстве от тоскливого быта.
Пожалуй, единственное, что радовало Луизу в те годы — её дружба с наследным принцем Австрии Рудольфом. Они были ровесниками, и в Рудольфе Луиза нашла родственную душу — умного, чувствительного, с болью в глазах. Она с азартом устроила его брак с младшей сестрой Стефанией.
Мария Генриетта сухо велела Стефании держаться подальше от Луизы:
— Она легкомысленна. И ненадёжна.
И действительно, вскоре Луиза вновь нарушила границы допустимого. В 1883 году она завязала тайный роман с бароном Даниэлем д’Аблаингом де Гиссенбургом, военным атташе при дворе. Это был не просто флирт — это был крик души.
Когда в 1888 году барон внезапно умер, казалось, что судьба наконец заставит Луизу остановиться. Но вместо покаяния и тишины, она бросилась в новый роман — с адъютантом мужа, венгерским аристократом и красавцем бароном Николасом Дёри де Жобахаза. Мать, королева Мария Генриетта, попыталась вмешаться. Но ничего не изменилось. Роман длился до 1893 года, пока Николас не женился.
Мария Генриетта со вздохом признавалась приближённым:
— Луиза? Она превратилась в чудовище… Её место — в сумасшедшем доме.
И в этих словах не было ни горечи материнской боли, ни сострадания. Лишь усталость, отрешённость, как будто дочь была ей уже не близкой кровью, а досадной тенью прошлого, от которой хотелось избавиться.
Глава IV. Пламя страсти
Весна 1895 года окутала Вену густым ароматом каштанов, и Пратер, с его аллеями и сверкающими экипажами, дышал томной праздничной неторопливостью. Луизе уже тридцать семь. Её жизнь проходит как сон, чужой сон. Одетая по последнему слову парижской моды, она прогуливалась вдоль дорожек в открытом экипаже. Её взгляд скользил поверх толпы, не задерживаясь.
С противоположной стороны парка в этот момент гарцевал молодой офицер — граф Гёза Маттачич, хорват, едва успевший получить звание старшего лейтенанта. Его чёрный жеребец, испугавшись резкого звука, рванул в сторону, вздыбился, и на мгновение показалось, что всадник сейчас рухнет прямо под колёса королевского экипажа. Но Маттачич, с хладнокровием и грацией наездника, одним сильным движением обуздал коня и спокойно посмотрел вверх — прямо в глаза Луизе.
И в тот миг, короткий, как вдох, время будто остановилось. Он смотрел на неё — сдержанно, но смело. Она — изумлённо, затаив дыхание, точно увидела в нём что-то давно утраченное: живость, свободу, дерзость. Это было не просто впечатление. Это было воспоминание о себе самой, какой она могла бы быть — если бы не титулы, не долг, не дворцовые решётки.
«Это был своего рода удар электрическим током», — вспоминал позже Гёза. — «Мне стало жизненно необходимо снова её увидеть».
С этого дня Луиза каждый день появлялась в Пратере — не как принцесса, а как охотница, прячущая взгляды под вуалью. Её интерес уже не нуждался в объяснении. Когда же узнала, что Маттачич в Опатии — курортном раю на Австрийской Ривьере, — не раздумывая отправилась туда, под предлогом отдыха. На одном из балов их взгляды вновь пересеклись. И уже ничто не могло их разъединить. Она уже знала, что проиграет ему свою судьбу. И готова была играть ва-банк.