Анастасия приехала в родной город в самом начале лета. Пока были живы родители, наведывалась сюда иногда, конечно. И все равно – не так часто, как отцу и матери хотелось бы. Не потому, что не любила родителей или пренебрегала ими, хоть и пролегла в свое время между дочерью и папой-мамой глубокая полоса отчуждения. По дурости не ездила. Боялась «позора». Боялась, что пальцами будут показывать и говорить: «Смотрите, Настька-*алава прикатила!»
По молодости Настя так дрожала за свою репутацию, что сейчас об этом ей смешно вспоминать. Не то, чтобы она такая ша*авистая была, не лучше и не хуже других, если по чесноку. Но уж очень переживала: что люди про нее скажут, что подумают. Особенно, виновники всех Настиных любовных историй, в которые она регулярно вляпывалась. Ну вот так получилось: влюбчивая была. Влюблялась постоянно, перманентно, и ничегошеньки поделать с собою не могла.
Сейчас-то Настя понимает: не любовь это была вовсе. Любовь, она одна. И на всю жизнь. Так уж устроен человек, моногамный по природе своей. А тогда Насте казалось – вот оно, настоящее чувство, пришло. А все остальные «любови» были просто досадной ошибкой! А уж эта – в распоследний раз, больше никаких ошибок!
Природа одарила Настю яркой внешностью столь щедро, что смотреть на нее было больно. Огромная грудь, узкая талия и широкие, необъятные бедра смотрелись столь вызывающе, столь маняще, что даже не по себе становилось, будто Настя не настоящая. Будто с ней поработали какие-то хирурги-извращенцы, воплотив в девушке все извращенные мужские мечты сразу.
Да к тому же сама дева не понимала и не желала понимать, как при такой невозможно эротичной фигуре надобно одеваться. Она, как специально, надевала на себя все, что не надо бы надевать приличной девушке. В общем, Анастасия выглядела так, будто сошла с экрана, где транслировался фильм для взрослых. Чулки, коротенькие юбки, выжженные пергидролем волосы, яркая морковная помада… И ведь не дура по природе. А такое чувство, что – дура. Круглая. Невозможно завлекательная!
Настя отдавалась очередному чувству со страстью, плакала, краснела при встрече с избранником, сомневалась в нем, гадала, мучилась и радовалась, когда «любимый» так же, как и она, загорался при встрече с ней. Он добивался ее и выделял из всех остальных, прочих, говорил приятные Настиному слуху вещи и пытался поцеловать.
Настя отвечала на поцелуи, готовая идти за возлюбленным на край света. И все было замечательно до очередного разрыва: мужчины в ее жизни не держались – бросали несчастную Настю, нисколько не заботясь о ее душевном состоянии. Настя страдала, мочила в слезах подушку, худела и хотела утопиться. После недели страданий возвращалась к жизни, смотрела на ненавистный мужской пол взглядом трагической, роковой, мстительной богини Дианы и была уверена, что «больше никогда и ни за что!». До следующей влюбленности, которая, увы, наступала очень быстро. И конечно, была последней. И на всю жизнь. В общем, жуй мочало, начинай сначала!
А городок-то махонький, с пуговку! И все друг друга знают. И событий в городе никаких не случается. И скучно народу. Жили от сериала до сериала. Но бразильские сериалы, да политические дрязги в телевизоре так не будоражили местных, как происшествия в родном городе. Но происшествий, как назло, случалось крайне мало. Тихо тут и благостно, не смотря на бурные события в жизни страны. Даже бандитских разборок не было. Из-за чего разбираться? Что делить? Местный рынок из пяти прилавков с бабульками, продававшие семки жареные, да варежки из козьей шерсти, молочный заводишко, на ладан дышащий? А, пекарня была еще. Тоже мне, концерн… Скукота.
Другое дело – Настя Иванова! Гляньте на нее: чучело гороховое! Одета, как, прости господи, не знаю кто. Как прос*иту*ка! Размазана, размалевана! Курит! И пьет, поди, как сапожник дядя Митя! Мужики каждый месяц новые. Клейма ставить негде на девке! Куда мать смотрит?
Куда мать смотрит? Туда и смотрит. Каждый день скандал. Каждый день война у нее с дочкой. А дочке уже двадцать пятый годок пошел, надо понимать. Не маленькая. Ремнем ее хлестать поздно. Работает девка, по трассе не шалается – за что судить? Ну так вышло, не счастливая она на любовь. Варится в котле своих бурных несчастливых чувств, мать девке не указ!
И пока Настя варилась в котле бурных чувств, вокруг бурлили пузыри и пузырьки сплетен. Лучшая подруга, Таня Сверлова, поджимая красивые губки, сетовала:
- О тебе уже слухи ходят, Настя. Ты хоть знаешь, как тебя называют?
Настя дружила со Сверловой с детского сада и считала ее роднее сестры. Сверлова, как сверло, буравила Настину душу насквозь. Сверлова была Настиной совестью. Красивая, строгая, аккуратная, первая отличница и вечная староста, класса, студенческой группы, а теперь – начинающая карьеристка. Далеко пойдет. Целеустремленная девушка! Куда до нее растрепе-Насте.
- Ну я что могу с собой поделать?
- Никому не дари поцелуй без любви! Уважать себя надо! А ты стала потас*ушкой дешевой!
Таня умела одним только взглядом превращать в камень любого человека. А уж с Настей расправиться – плевое дело.
- Ну я…
- Никаких «я». Нужно головой думать, а не мягким, прости, местом! Тебя никто и никогда не возьмет замуж. Такую! В лучшем случае, проживешь свой век в одиночестве и разврате. В худшем – залетишь. То же одиночество и разврат, только еще с ребенком на руках! Поняла? И не обижайся на меня. Я всегда правду говорю и желаю тебе только добра.
Сверлова поправила прическу. Настя с завистью посмотрела на нее. Легко говорить, когда сама холодная, как лягушка. Недоступная, как королева. Гордая, как Жанна Дарк. А что взять с Насти? Она такая, какая есть. Вот, идет рядом с подругой, как подданная царской особы, в рот ей заглядывает, несет невидимый королевский шлейф и радуется, что не прогнали.
Молодец Таня. Далеко пойдет. Секретарша в городской администрации, ага! Сам мэр ее боится – у Тани талант говорить все, что есть на самом деле. Таня видит в каждом все его промахи. Мимо Тани муха не пролетит. Таня умная и прозорливая. И начальник у Тани на крючке.
А Настя – кто? Настя – скромный работник молокозавода. И зарплата у Насти скромная, незавидная. Третий месяц продукцией платят. Настя сбагривает продукцию матери, а та сбагривает товар пассажирам проходящих мимо поездов. Это тяжело – половина города работает на заводе. У всех зарплата одинаковая. Все бегают на вокзал – выдают свою продукцию, как бренд области. Доказывают, что не вся Россия на коленях. Путники охотно берут творог, масло, кефир и ряженку. Вкусно, говорят. В общем, народ выкручивается, как умеет, и славит боженьку, что заводик не свечной. В соседней области, например, загибается фабрика игрушек. Вот там люди с ног сбиваются, пока «зарплату» обналичат!
- Ты бы лучше сама таскалась к поездам, - ругается мама, - вот где польза! С такими сиськами только молоком и торговать! Может, и жениха бы себе нашла, бесстыдница!
Настя стесняется признаваться, что у нее торговля как раз плохо идет. Посторонние покупатели вовсе не продукцией завода интересуются, а совсем другим. Настю милиция уже два раза выгоняла. Предупредили, что в следующий раз в кутузку упекут. Для плана по отлову маргинальных личностей.
- Оденься прилично! И все нормально будет!
- А это добро я куда дену, мам? – Настя убедительно показывает на внушительный (как у Чичолины) бюст и не менее внушительную попу, - нафига ты меня с такой *опой родила? Я тебя просила?
В общем, беда. И Танька, гадина такая, раньше легко с ней было. Душевно. А теперь, глянь, нос воротит и жизни учит. Меняй, мол, личную жизнь…
А как? Молодые люди относились к ней со снисходительной небрежностью. Давалка, че с нее взять! Насте было до слез обидно: за что? Что она им всем такого сделала? Как у этих сволочей язык-то поворачивается такое говорить?
Татьяна хмыкала, мол, допрыгалась.
- Вот что, Настя, хватит дурака валять. Часики-то тикают. Дело к тридцатнику, дорогая. Найди себе самого завалященького. Самого плохонького. Не очень гордого. Которому за счастье с тобой познакомиться. Выходи замуж, рожай ребенка и живи спокойно. Если сумеешь. Это – единственное, что тебя спасет от молвы.
- А сама чего? Сама чего в девках ходишь? Еще и советы дает, - впервые в жизни Настя возмутилась. Кто бы говорил!
Таня, вся из себя такая загадочная, в очередной раз убила подругу наповал.
- Почему, в девках? Через три недели замуж выхожу. За Петра Егоровича. В свидетельницы тебя позвать не могу. Сама понимаешь – репутация у тебя… Но на свадьбу приглашаю. Там себе, кстати, и подыщешь кого-нибудь.
Петр Егорович? Пожилой дяденька аж сорока восьми лет? Танькин начальник? Мэр?
- Таня, ты – дура! Он ведь… старый!
- Это ты дура. Он не старый. Он меня на руках носить будет. И карьеру мне обеспечит. – Таня искоса взглянула на свое отражение в витрине магазина одежды, - и да, оденься скромнее. Не надо, пожалуйста, этих блестящих топиков, юбок до пупа и всего прочего. Простое платье у тебя есть? Есть, я знаю.
- Так оно стремное. Я такое не ношу!
«Стремное» платье Насте купила мама. У мамы глаз дергался при виде дочери, любившей коротюсенькие юбочки, агрессивные начесы и зеленые лосины. Платьишко так и валялось где-то в глубине шкафа. Настя его один раз и надела только – на похоронах деда. Там были одни бабульки-дедульки, которых мог хватить удар от внешнего вида внучки покойного. Вот – сжалилась. Сидела за столом, как лохушка в оборочках.
- Наденешь! И никаких теней с помадами морковного цвета. Я прошу – не позорься. Хоть на моей свадьбе выглядеть человеком попробуй. Приличные люди вокруг. А если ты, как «Красотка» явишься, то потеряешь меня навсегда – я тебя предупредила.
И вот это «я тебя предупредила» Настю и доконало окончательно!
- Да пошла ты, знаешь куда?
Настя резко свернула с тротуара. С тех пор она с Таней не общалась. От слова «совсем». Конечно, юношеский максимализм и все такое прочее… Но почему-то, спустя двадцать пять лет, Настя считает себя по-прежнему правой. Особенно сейчас, через двадцать пять лет.
Анна Лебедева