«Не бывать тебе замужем», — сказала цыганка, скользнув пальцами по линиям на моей ладони.
Мне было шестнадцать. Была на ярмарке. Засмеялась тогда, отдала последнюю мелочь и выбежала из шатра.
«Шарлатанка», — сказала Нинка, моя лучшая подруга.
Но её слова не прогнали холод, поселившийся в сердце. В глазах цыганки было что-то такое... древнее.
— Выходи за меня, — сказал Валька Сорокин, когда нам стукнуло по восемнадцать
Мы сидели на скамейке в парке, лузгали семечки. Он выглядел серьёзным — щуплый мальчишка с вечно всклокоченными волосами и умными глазами. Я засмеялась.
— Ты чего, правда, что ли?
— Правда, — кивнул он. — Люблю тебя. Давно хотел сказать.
Мне вспомнилась цыганка, и я услышала свой голос, произнёсший:
— Ладно. Хоть невестой похожу.
Я ждала, что что-то помешает. Что Валька передумает, что родители воспротивятся. Но судьба решила посмеяться над предсказанием.
Родители благословили. Валька устроился на завод. Через три месяца после предложения я стояла перед зеркалом в белом платье, перешитом из маминого выпускного, и не верила, что всё взаправду.
*****
— А где же обещанное счастье? — спросила я у своего отражения через пять лет брака.
В зеркале отражалась бледная женщина с тенями под глазами. За стеной Валька читал газету. Шуршание страниц вызывало раздражение, как и его привычка прочищать горло каждые пять минут, как и запах его одеколона, как и...
Мы были бесплодны — точнее, я была. «Непро.ходимость маточ.ных труб», — сказала врач, пожилая женщина с уставшими глазами. — «Малый шанс на естественное зачатие».
Я вернулась домой, села на кровать и уставилась в одну точку. Цыганкины слова крутились в голове: «Не бывать тебе замужем». Формально я вышла замуж, но разве это была та жизнь, о которой я мечтала?
— Что сказал врач? — Валька сел рядом, положил руку мне на плечо.
Я сбросила его руку.
— Что у меня бесплодие.
Он помолчал, потом сказал:
— Ну и что? Подумаешь, бесплодие. Медицина не стоит на месте. А не получится с детьми — и ладно. Я тебя не ради детей люблю.
Я хотела закричать: «Да при чём тут твоя любовь?! Мне нужен ребёнок!» Но вместо этого молча ушла на кухню.
В тот вечер мы поссорились впервые за пять лет. Я кричала, что он меня не понимает, что ему всё равно, что я чувствую. Он обвинял меня в эгоизме. Мы спали в разных комнатах.
А утром он принёс мне кофе в постель и сказал:
— Прости. Я не понимаю, через что ты проходишь. Но я хочу помочь. Мы справимся, Лёль.
Я разревелась, уткнувшись в его плечо. И вдруг поняла — несмотря на бесплодие, на монотонность наших дней, на раздражение, копившееся внутри, я всё ещё любила его. И это было сложнее и важнее, чем ярмарочное представление о семейном счастье.
В тридцать я узнала, что беременна
Тошнота по утрам, странная усталость — я списывала всё на нервы, пока подруга не затащила меня к врачу.
— Это невозможно, — сказала я, глядя на результаты. — У меня бесплодие.
— Медицина — не точная наука, — улыбнулась доктор, совсем молоденькая девушка. Совсем не похожая на ту, что ставила мне диагноз пять лет назад. — Поздравляю.
Я вышла из кабинета оглушённая. Радость пришла не сразу — сначала был страх, потом недоверие. И только когда я увидела лицо Вальки, сказав ему новость, счастье накрыло меня с головой.
Беременность была тяжёлой. Уже на втором месяце начались проблемы.
— Вы не доносите ребёнка, это угроза вашей жизни, — предупреждали врачи. — Мы рекомендуем прерывание.
Валька был в ужасе.
— Лёль, ты не можешь рисковать жизнью. Мы что-нибудь придумаем. Усыновим.
Но я смотрела на крошечное пятнышко на УЗИ и видела своего ребёнка — не абстрактного, а своего. Который рос во мне вопреки всему. Который был частью меня и Вальки.
— Ну и ладно, — сказала я. — Хоть беременной похожу.
Мы ссорились каждый день. Он умолял одуматься, я упрямо стояла на своём. Он обвинял меня в безрассудстве, я его — в предательстве.
Однажды он даже ушёл, хлопнув дверью, и я провела ночь, глотая слёзы и поглаживая свой едва заметный живот. Утром он вернулся с букетом и припухшими от бессонницы глазами.
— Я с тобой, — сказал он. — Что бы ни случилось.
Мне пришлось лечь на сохранение — сначала на месяц, потом ещё на два. Я ненавидела больничную койку, запах лекарств, жалостливые взгляды медсестёр. Но когда накатывало отчаяние, я думала о том, что растёт внутри меня. Ребёнок, о котором я не смела мечтать.
На седьмом месяце я попала в реанимацию с пре.экламп.сией. Помню размытые лица врачей, писк приборов и страшную мысль: «Только бы он выжил. Только бы успели спасти его».
Саша родился недоношенным — крошечный комочек в кювезе, опутанный проводами и трубками. Его шансы оценивали как «невысокие».
Я не могла взять его на руки первые две недели
Просто сидела рядом с кювезом и шептала:
— Борись, малыш. Ты ведь уже сделал невозможное, когда появился во мне. Теперь просто живи.
Валька осунулся, побледнел. Он метался между моей палатой и детской реанимацией. Однажды я застала его плачущим в коридоре.
— Это я виноват, — шептал он. — Я должен был настоять. Должен был защитить тебя от тебя самой.
— Нет, — сказала я, обнимая его. — Это был мой выбор. И я не жалею.
Через месяц нас выписали
Саша по-прежнему был слабым, требовал особого ухода. Но он был жив. И я была жива. Цыганка опять ошиблась.
Саша рос болезненным ребёнком. Бесконечные больницы, процедуры, лекарства. В пять лет у него диагностировали астму, в восемь — проблемы с сердцем.
— Это из-за преждевременных родов, — объясняли врачи.
Я смотрела на своего бледного сына и корила себя. Из-за моего упрямства, из-за того, что не захотела прервать опасную беременность, он теперь болеет. Я поставила свое желание стать матерью выше его здоровья. Эта мысль не давала мне покоя.
Когда Саше было десять, мы с Валькой впервые заговорили о разводе
— Ты его душишь своей заботой, — кричал он. — Он никогда не станет самостоятельным, если ты продолжишь обращаться с ним как с фарфоровой куклой!
— А ты хочешь, чтобы он ум.ер?! — кричала я в ответ. — Ты видел его последние анализы?
Саша слышал наши ссоры. Иногда я видела, как сын тайком плачет. Мне было больно и тошно от того, что я ничем не могла помочь — ни вылечить его бол.езни, ни прекратить наши с мужем постоянные ссоры.
К пятнадцати годам здоровье Саши улучшилось. Астма отступила, сердце стабилизировалось. Впервые за много лет я могла выдохнуть. Мы с Валькой тоже нашли шаткое равновесие, привыкли к постоянному напряжению, как привыкают к хронической боли.
Когда Саньке исполнилось двадцать, он женился на своей однокласснице
Наташе — тихой, серьёзной девушке с добрыми глазами. Я боялась, что Саша повторит нашу с Валькой историю — рано женится, не узнав жизни. Но глядя на то, как он смотрит на Наташу, я понимала: у них всё иначе.
— Мам, мы с Наташей решили усыновить ребёнка, — сказал Саша через год после свадьбы. — Врачи говорят, что мои проблемы со здоровьем могут передаться по наследству.
Я не нашла слов. Просто обняла его, крепко-крепко, как не обнимала с тех пор, как он перестал быть ребёнком.
Беда пришла, когда мне было шестьдесят
Обычный медосмотр, дополнительные обследования, и вот я сижу перед онкологом.
— Р@к подже.лудочной же.лезы, — говорит он, не глядя мне в глаза.
— Сколько мне осталось? — спрашиваю я.
— При таком раскладе... полгода в лучшем случае.
Я киваю, будто услышала прогноз погоды, а не собственной смер.ти.
Домой иду пешком, хотя обычно езжу на автобусе. Думаю о том, как сказать Вальке. Как сказать Саше, Наташе, их приёмной дочери Оле, которой всего пять и которая зовёт меня бабушкой.
Мысли путаются, возвращаются к шестнадцатилетней мне, стоящей перед цыганкой. «Не бывать тебе замужем». Может, она имела в виду, что я не проживу долгую жизнь с мужем? Что ум.ру раньше?
Валька встречает меня новостью:
— Лёль, Сашка подарок на день рождения приготовил — прыжок с парашютом! Я ведь всю жизнь мечтал!
И я вдруг вспоминаю свою давнюю мечту — с тех пор, как мы с классом ездили в аэроклуб. Я загорелась идеей прыгнуть, но родители запретили, потом была учёба, замужество, Сашины болезни... Мечта забылась.
— Валь, а можно я с тобой? — спрашиваю неожиданно для себя.
— В смысле? Прыгнуть? — он удивлённо приподнимает брови. — Ты же боишься высоты.
— Боялась, — соглашаюсь я. — А теперь хочу прыгнуть.
В тот вечер я рассказываю ему о диагнозе. Он молчит долго, потом берёт мои руки в свои:
— Мы будем бороться, Лёль.
— Не хочу, — качаю головой. — Не хочу химию, больницы, всё это. Хочу прожить эти месяцы иначе. Хочу прыгнуть с парашютом.
Мы не ссоримся — впервые за много лет говорим спокойно, честно, глядя друг другу в глаза. Я вижу, как ему больно, но вижу и понимание. Он знает меня сорок лет — знает мой внутренний стержень, моё упрямство. Знает, что я всё решила.
Саше мы ничего не говорим. Я хочу, чтобы для него я оставалась просто мамой, а не уми.рающей.
Прыжок планируют на следующие выходные
Я прохожу инструктаж, получаю снаряжение. Инструктор, молодой парень с обветренным лицом, объясняет принципы работы парашюта.
— Главное — не паниковать, — говорит он. — В момент прыжка многие теряются от страха.
Я киваю, но не чувствую страха — только странную лёгкость. Что может быть страшнее, чем услышать собственный сме.ртный приговор?
В день прыжка погода идеальная — безветренная, ясная. Валька нервничает сильнее меня. Он то и дело хватает меня за руку, будто хочет удержать на земле.
— Может, всё-таки...
— Нет, — твёрдо говорю я. — Я прыгаю.
Поднимаемся в самолёт. Инструктор проверяет моё снаряжение, помогает встать у открытой двери. Видеть землю с такой высоты странно — всё кажется игрушечным, ненастоящим.
— Готовы? — спрашивает инструктор.
Я киваю и делаю шаг вперёд.
Первые секунды свободного падения — это ужас. Сердце колотится так, что грозит выскочить из груди. Ветер бьёт в лицо, земля стремительно приближается. Я кричу — от ужаса, от восторга, от абсолютной свободы.
Когда раскрывается парашют, и падение замедляется, я наконец осматриваюсь. Мир с высоты прекрасен. Поля расстилаются лоскутным одеялом, леса темнеют вдалеке, река блестит серебряной лентой. А небо... небо бесконечно.
В этот момент я чувствую то, чего не чувствовала, кажется, всю жизнь — чистую, незамутнённую радость существования. Я жива. Здесь и сейчас я абсолютно жива.
Приземление проходит не так гладко, как в инструкциях — я падаю, неловко подвернув ногу. Но боль только усиливает ощущение реальности происходящего. Валька подбегает, помогает выпутаться из строп.
— Ну как? — спрашивает он, глядя на моё лицо.
— Это... — я не могу подобрать слов. — Я хочу ещё. Снова и снова.
Я прыгаю каждую неделю
Инструкторы удивляются моему бесстрашию. Мне уже не требуется тандем — я прыгаю сама, свободно. В парашютной школе меня начинают узнавать, шутят, что в моём возрасте нормальные женщины вяжут носки, а не прыгают с парашютом.
Если бы они знали.
Проходит три месяца. Врач дал мне полгода, значит, половина отпущенного срока уже истекла. Но странное дело — я не чувствую себя хуже. Вместо ожидаемой слабости, боли, тошноты — прилив сил. Я почти не думаю о диагнозе.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Валька по вечерам.
— Прекрасно, — отвечаю я, и это не ложь.
В прыжках я нахожу что-то, чего не хватало всю жизнь — ощущение контроля. Не над обстоятельствами — над собственным страхом. В свободном падении нет места для страха сме.рти, для сожалений, для неуверенности. Есть только настоящий момент — кристально чистый, обжигающе живой.
Через три месяца Валька настаивает на повторном обследовании.
— Это бессмысленно, — говорю я.
— Пожалуйста, — просит он. — Мне нужно знать, сколько у нас осталось.
Я соглашаюсь — не для себя, для него.
Снова анализы, снова томительное ожидание в коридорах. Врач смотрит на результаты с недоумением.
— Я не понимаю, — говорит он. — По всем показателям должно быть ухудшение, но... опу.холь уменьшилась.
Валька хватает меня за руку так крепко, что больно.
— Что это значит? — спрашиваю я.
— Это значит, что ваш организм борется, — отвечает врач. — Я бы рекомендовал курс химиотерапии сейчас, когда есть положительная динамика.
— Нет, — говорю я. — Никакой химии.
Валька начинает протестовать, но я останавливаю его жестом:
— Я буду прыгать с парашютом. Это помогает лучше всяких лекарств.
Прошло пять лет с того дня, когда мне поставили диагноз
Пять лет вместо обещанных шести месяцев. Я всё ещё жива. И не просто жива — здорова. Последнее обследование не выявило никаких признаков р@ка.
Врачи называют это спонтанной ремис.сией, чудом, загадкой медицины. Я знаю, что это не чудо. Это выбор — не бояться, не цепляться, не ждать неизбежного. Жить полной жизнью, несмотря ни на что.
Сегодня мой шестьдесят пятый день рождения. Саша с Наташей и десятилетней Олей приехали из другого города. Они до сих пор не знают о моём диагнозе — теперь уже бывшем. Я решила не говорить им. Зачем пугать тем, чего уже нет?
Мы сидим во дворе нашего дома — Валька настоял на переезде за город, говорит, свежий воздух полезен. Дочка Саши и Наташи носится по лужайке, показывая Вальке, как научилась делать колесо. Наташа помогает мне накрывать на стол.
— Знаешь, мам, — говорит Саша, подсаживаясь ко мне, — я иногда думаю, что мы с Наташей сделали правильный выбор, удочерив Олю. Но ещё я думаю, что ты была права, когда решила родить меня, несмотря на все риски.
Я смотрю на него — взрослого, сильного, с морщинками от улыбок в уголках глаз — и понимаю, что все наши с Валькой ссоры, вся боль и страх стоили этого момента.
— Я ни о чём не жалею, — говорю я, и это правда.
***
Позже, когда все разошлись, мы с Валькой сидим на крыльце. Он держит меня за руку — как в тот первый вечер, когда сделал предложение.
— Цыганка была права, — вдруг говорю я.
— Это как? — удивляется он. — Ты же вышла замуж, родила сына, дожила до внуков.
— Да, но она не об этом говорила. «Не бывать тебе замужем» — не в смысле замужества. В смысле «за мужем» — позади, в тени.
Я поворачиваюсь к нему:
— Всю жизнь я шла своим путём. Решала сама — выйти за тебя, родить Сашу, прыгнуть с парашютом. Когда-то я думала, что предсказание не сбылось. Теперь понимаю — оно сбылось, просто не так, как я ожидала.
Валька смеётся и целует меня в висок, где когда-то вились каштановые кудри, а теперь блестят серебряные нити.
— Знаешь, о чём я думаю? — спрашивает он.
— О чём?
— О том, что мы заказали тандемный прыжок на следующие выходные, а у меня колено опять разболелось.
— Ну и ладно, — улыбаюсь я, прижимаясь к его плечу. — Хоть на земле посидим. Вместе.
Над нами раскинулось звёздное небо — бесконечное, как возможности, которые открываются, когда перестаёшь бояться. Как жизнь, которая всегда больше, сложнее и прекраснее любых предсказаний.