Продолжение "Записок доктора Сэмюэля Коллинза", врача царя Алексея Михайловича (пер. с англ. П. Киреевский)
Патриарх Никон, верховная глава во всех церковных делах, и Царь (Алексей Михайлович) очень уважает его: но он, года с 2 тому назад (1658?) почел себя обиженным и удалился в деревню. Говорят, будто он хотел сделать некоторые нововведения, или лучше сказать, преобразования; потому что он не принадлежит к числу "обожателей икон", которым русские очень преданы.
Место остается праздным, и до сих пор еще (1662) не могут избрать другого Патриарха.
Дворец его стоит рядом с Царским; он каменный и довольно красив по своей величине. Должность Патриарха в обрядах Вербного Воскресенья исполняет митрополит. Обряды совершаются следующие:
Царь, сопровождаемый всеми боярами и дворянами, в богатой парчовой одежде, выходит пешком, выслав прежде, около ста "полицейских чиновников", для очищения дороги. Князья ведут его, впереди идет "стряпчий" (handkerchief-bearer), с богато вышитым платком в руке. Они отправляются в церковь, называемую Иерусалимом.
Неподалеку от церкви, Царь всходит на одно плоское возвышение, сложенное из камня, и молится; потом вступает в церковь, и через час оттуда возвращается, держа в правой руке повода патриаршего коня, которые четыре ярда 4 длиной и позади Царя еще поддерживаются тремя сановниками.
Патриарх сидит боком на коне, покрытом тонким белым полотном, держит в руке богатый крест и благословляет народ.
На голове его не митра, а венцеобразная низкая шапка, вся выложенная золотом и осыпанная драгоценными каменьями; узкие края этой шапки обложены горностаями. У всех митрополитов, протопопов и попов головы покрыты. Толпа мальчиков расстилает разноцветные куски сукна, от 4 до 5 ярдов длиною, перед статным конем патриарха.
Бояре и дьяки несут вербы, большой отряд войска лежит, распростершись лицами к земле. Мальчики в белых одеждах, едут на повозке, на которой укреплено дерево с привязанными яблоками и срывают яблоки. Между тем все оглушены гудящими колоколами; потому что здесь колокола самые большие в свете, и Его Величество ими восхищается. Один из них, как говорят, весит больше 50 тонн.
По окончании празднества, Патриарх посылает Его Величеству мешок с деньгами, в котором находится 100 рублей. Если бы Его Святейшеством ежедневно давал мне такое жалованье, то я бы охотно стал ему служить.
В великую пятницу Патриарх становится в одно углубление, сделанное в церкви, благословляет народ, и говорит следующую проповедь: "Идите, и не употребляйте ни пищи, ни пития в продолжение трех дней". Ночью он лежит, распростершись, и молится до Светлого Христова Воскресенья.
Один русский крестьянин, служившей одному англичанину, пошел из любопытства посмотреть на эти обряды, и нечаянно услышав повеление "три дня не употреблять пищи", возвратился домой очень печальный; господин спросил о причине его смущения, и он отвечал: "Патриарх мне велел три дня поститься, а я сегодня ничего не ел, и боюсь умереть с голоду".
Невзирая, однако ж, на голод и неудовольствие, он непременно хотел исполнить данное повеление, и досадовал на "свое несчастное любопытство до тех пор, покуда Воскресение его не утешило".
В Светлое Христово Воскресенье русские приветствуют друг друга поцелуями (как женщины, так и мужчины) и меняются красными яйцами, говоря: "Христос воскресе". На Святой Неделе все служители царские и дворяне целуют руку Патриарха, и получают либо золоченые, либо красные яйца: высшие сановники по 3, средние по 2, а низшие по одному.
Пьянство почитается самым сильным выражением радости на праздниках, и чем торжественнее день, тем больше неумеренность. Мужчины и женщины не считают за бесчестье шататься на улице. После большого угощенья, или потчевания (между женщинами высшего сословия) хозяйка посылает своего главного управителя осведомиться "о здоровье гостей, узнать, благополучно ли они доехали домой и хорошо ли почивали", а гостьи отвечают: "Благодарю твою барыню за хорошее угощение, я была так весела (пьяна, pian), что право не знаю, как и домой доехала!".
Прекрасная похвала! Мать часто дает своему ребенку ласковые прозвища, например "Алмаз" (almaus, my diamond), и проч.
Русские похороны странны: немедленно после смерти везут тело в церковь, где оно стоит недолго, а потом хоронят на кладбище. Жена умершего обязана голосить и других нанимает для того же. Но этот обряд имеет мало основания, потому что обычай, а не любовь, заставляют ему следовать.
Овидий обо всем женском поле заметил: "Ut flerent oculos crudiere suos" (они приучили свои глаза плакать). Русские думают, что похороны тем великолепнее, чем больше, женщин голосит.
Женщины жалобным голосом кричат: "Ах ты моя душенька. Милый мой! Зачем ты меня покинул?! Не я ли тебе во всем повиновалась! Не пеклась ли я о твоем доме? Не рожала ли я тебе детей красавцев! Уж у тебя ли не всего было вдоволь?".
Или так: "Тебе ли было умирать? Жена у тебя красавица! Дети прекрасные! Всякого добра у тебя было много! Вдоволь платья и водки!".
Как скоро кто умрет, так отворяют окна, ставят чашу со святою водою, чтобы душа покойника в ней купалась, и блюдо с кашей в головах мертвого, для того, чтобы он утолил голод, готовясь к долгому пути. Потом надевают на ноги покойнику черные сапоги, кладут ему в рот несколько копеек, а в руку дают письмо (от митрополита) к Николаю Чудотворцу, в котором описаны жизнь и поведение покойного.
Тем, которые умерли без покаяния, соборования, отказывают в христианском погребении.
Убитых, или замёрзших привозят в Земский приказ, и там выставляются тела на 3, или 4 дня. Если сыщутся какие-нибудь родственники, или знакомые, то они их увозят; в противном случае тела отсылаются в большое подземелье со сводами, которое называется Божьим домом; там складывают от 100 до 200 трупов и оставляют до весны, а весною приходят попы, погребают их и засыпают землею.
30 дней после погребения, родственники приходят читать Псалтырь над могилою, выстроив небольшой шалаш из рогож, чтобы защититься от непогоды; но значение этого обряда для меня непонятно.
На масленице, перед Великим постом, русские предаются всякого рода увеселениям с необузданностью, и на последней неделе пьют так много, как будто "им суждено пить в последний раз на веку своем". Некоторые пьют водку, четыре раза перегнанную до тех пор, пока рот не разгорится и пламя выходит из горла, как из жерла адского; и если им тогда не дадут выпить молока, то они умирают на месте.
Некоторые, возвращаясь домой пьяные, падают сонные на снег, если нет с ними трезвого товарища, и замерзают на этой холодной постели. Если кому-нибудь из знакомых случиться идти мимо, и увидеть пьяного приятеля на краю погибели, то он не подает ему помощи, опасаясь, чтобы он не умер на его руках и боясь, подвергнуться беспокойству расследований, потому что Земский приказ умеет взять налог со всякого мертвого тела, поступающего под его ведомство.
Жалко видеть, как человек по 12-ти замерзших везут на санях; у иных руки объедены собаками, у иных лица, а у иных остались одни только голые кости. Человек 200, или 300 привезены были, таким образом, в продолжение поста. Из этого можно видеть пагубные последствия пьянства, болезни, свойственной не России одной, но и Англии.
Иконописание здесь самое безобразное и жалкое подражание греческой живописи. Когда я спросил, для чего русские изображают богов своих такими, мне отвечали, что "они не горды".
Когда "образ" от времени испортится, его несут в образные лавки, там оставляют, выбирают новый, и кладут деньги в замену; потому что такую мену не хотят называть "куплей". Если денег для продавца не довольно, то он их от себя отодвигает, а покупщик прибавляет больше, покуда продавец удовольствуется.
"Стертый образ" бросают в реку, и, перекрестясь, говорят ему: "Прости!". Во время пожаров особенно стараются спасти образа; но когда они не избегнут пламени, то их не называют "сгоревшими", а говорят, что они "выбыли" (gone up).
Если сгорит церковь, то русский не скажет, что "она сгорела", а скажет, что "она вознеслась". Таковы их мелкие странности; удивительно, что они не утверждают с Анаксагором, что "снег черен". Иногда они держат иконы перед огнем, думая, что помощь зависит от их произвола.
Один русский, думая остановить огонь таким образом, держал своего Миколу (Micola) так долго, что сам едва не сгорел, и видя, что помощи нет, бросил его в огонь. Они украшают иконы каменьями, очень драгоценными.
В нынешнем году одна женщина, украсившая прежде своего Миколу жемчугом, и впавшая потом в бедность, пришла в церковь и просила Миколу, чтобы он ссудил ей несколько драгоценных каменьев, потому что она терпела нужду. Видя, что икона ничего не отвечала, она сочла молчание знаком согласия и осмелилась снять несколько рубинов; но поп это заметил, донес на нее, и суд приговорил отрубить ей обе руки.
Приговор был исполнен три месяца тому назад.
В частных домах русские обыкновенно "украшают" или "обнажают" иконы, смотря по своему изобилию, или недостатку; претерпев большие потери, они возвращаются домой и обирают Миколу донага. Ересь наказывается огнем.
Еретик выходит на кровлю небольшого домика, и оттуда спрыгивает во внутрь; на него бросают солому с лучинами; пламя скоро душит его. "Satis superque severa est haec animadversio" (слишком строгое это наказание).
Монахи и монахини не так строго следуют своему званию, как римско-католические. Монахи торгуют солодом, хмелем, всякого рода хлебом, лошадьми, рогатым скотом, и всем, что приносит им выгоду. Монахини всюду выходят: некоторые просят подаяния, другие посещают женщин высшего сословия, и возвращаются назад в монастырь.
Шведы называют русских "медведями", или "ursae septentrionales". Мимоходом позвольте мне рассказать одно происшествие, случившееся с Иваном (Гебдон), когда он был посланником в Голландии.
Его угощали там лучшими рыбными и мясными кушаньями, но он всему предпочел кусок палтуса (paultuss), который очень приятен русскому вкусу, но расстроил бы желудки целой сотни людей изнеженных. Голландцы хотели угостить его самой лучшей инструментальной и вокальной музыкой, какая была в Голландии, и спросили потом, как она ему понравилась.
"Очень хороша! отвечал он, - точно также поют наши нищие, когда просят милостыни". Не знаю, что именно играли ему. Нищие здесь всегда поют, когда просят милостыни, как колодники, так и увечные; и песни их достигают своей цели, несмотря на грубость звуков.
У них есть музыкальные школы, где воспитывают детей очень тщательно и строго. Ноты их очень странные и заимствованные, вероятно, от греков или славян.
В гаммах мало разнообразия; вместо "fa", "sol", "la", они поют "га", "га", "ге", и по голосу их можно подумать, что у них заткнут рот, или что их душат. Интонации и заключения (their cadences and closes) так неожиданны, что можно их почесть "следствием испуга, как иногда случается с нашими скрипачами, когда взойдет неожиданно полицейский чиновник".
Иногда они поют "из головы", будто в подражание итальянскому речитативу. Наконец, когда доведут этих детей до совершенства, тогда из басов, теноров, контральто и сопрано составляется "такой концерт", какой слышать можно только "на кошачьих свадьбах".
Инструментальная музыка мало употребляется в России; Патриарх запретил ее, чтобы избежать сходства с латинской церковью; правительство посчитало за нужное для государственной политики "запретить в народе музыку и всякие подобные увеселения, чтобы предупредить изнеженность". Русские употребляют волынки и небольшие дудки, сходные несколько с лютнею.
Военная музыка состоит у них из барабанов (глухие звуки которых очень соответствуют мрачному характеру русских) и из труб, которые, вероятно, недавно вошли в употребление, потому что русские играют на них плохо. На охоте употребляют они медные рога, из которых исходят звуки очень громкие и неприятные.
Одним словом, если хотите угостить русского музыкой, то возьмите пару "биллингсгейтских соловьев" (здесь крики лондонских уличных торговок), несколько сов, несколько скворцов, пару голодных волков, свиней, кошек с супругами, и заставьте всех их петь: этот концерт восхитит русского больше, нежели вся итальянская музыка, все легкие французские арии, английские марши, или шотландские джиги.
Они не любят танцев и думают, что они "унизительна для их важности". Иногда, во время праздников, они заставляют плясать татарских и польских рабов, но пляски их так грубы, как наш Trenchmore (здесь старинный английский танец, вышедший из употребления).