Я ехал в поезде, в купе на четыре человека. Поезд — типичный, фирменный. Купе — как всегда: ковровая дорожка в проходе, зеркальце, которое показывало либо подбородок, либо лысину, и лёгкий запах чая вперемешку с чем-то неуловимо санитарным. Сел у окна, разложил газету, достал книжку и приготовился к одиночеству. Как оказалось — рано.
Через пятнадцать минут дверь скользнула вбок, и в купе вошли трое: женщина лет тридцати с чем-то, в леопардовом бархатном костюме, платиновым блондом и ресницами длиной с кисть белки; рядом — девочка подросток, с планшетом в руках и капюшоном натянутым до носа; следом — крошечная девочка лет трёх, с косичками и огромными глазами. Они, к моему удивлению, не мешали. Ни громких слов, ни драм. Мама достала дорожный термос, налила чай в пластиковый стакан, облокотилась и — как будто всё, что её касалось, происходило в каком-то невидимом пузыре.
Поначалу я подумал: «Очередная киса с детьми, будет сериал на ночь и разговоры по громкой связи». Но всё оказалось иначе.
Младшая девочка бегала по вагону. Не визжала, не прыгала, а именно бегала — ритмично, по кругу, как тренирующаяся на стадионе собачка. В пределах видимости. Мама периодически смотрела, кивала себе — видимо, внутренне отмечая, что маршрут не нарушен. Старшая листала YouTube, ни разу не произнеся вслух ни одного слова.
Прошло минут двадцать. Я почти втянулся в чтение, когда услышал резкий крик. Не просто «ой», не просто «ааа», а из тех звуков, которыми в фильмах начинается момент катастрофы. Я вскинулся. Малышка стояла перед своей матерью и рыдала. Рыдала, как будто ей объявили о роспуске мультиков.
Мама отставила стакан с чаем, посмотрела дочери в глаза. Я напрягся. Ждал или щелчка, или рывка, или хотя бы шипения. Ничего. Женщина наклонилась, подняла указательный палец и спокойно произнесла:
— Нет. Стоп.
Голос — как у диктора на инструктаже перед вылетом. Чёткий, спокойный. Малышка всхлипнула, рев стих, она открыла глаза и уставилась на маму. Была в этой паузе почти театральная мощь.
— Мы как с тобой договаривались? — продолжила женщина. — Ты спокойно и чётко говоришь, что ты хочешь. Если ты просто плачешь — я не понимаю. Мы с тобой тренировали это. Спокойно. Словами. Давай.
Малышка всхлипнула и, с трудом справляясь с собой, прошептала:
— Я хочу к бабушке.
Мама кивнула:
— К сожалению, бабушки сейчас нет. Но через восемь часов мы приедем. Восемь часов пройдут, когда солнышко сядет. Тогда будет вокзал. И бабушка. Хорошо?
Малышка вскинула голову и, будто сдав экзамен, кивнула:
— Дя.
И замолчала. Не просто перестала плакать, а как будто выключилась. Взяла мягкую игрушку, залезла на место и начала рассматривать вагон, как человек, осознанно принявший отсрочку счастья.
В купе воцарилась тишина.
Я украдкой посмотрел на мать. Она спокойно допила чай, как будто ничего особенного не произошло. А ведь произошло. Я, откровенно говоря, был потрясён.
В поездах я видел многое: вахтовиков с шампуром, пьяных цыган, солдат, поющих «Катюшу» в два часа ночи. Видел, как двое мужиков дерутся из-за подушки, как дамы спорят, у кого чемодан толще, как старушки шантажируют проводниц давлением. Но такого — чтобы трёхлетнего ребёнка останавливали логикой и терпением — не видел ни разу.
Прошло ещё часа два. Девочка-подросток заснула в наушниках, малышку мама уложила на верхнюю полку (она там играла с мишкой и шептала ему что-то). Женщина достала книжку, обложку я разглядеть не успел, но по закладке поняла — не дамский роман. Что-то серьёзное. Может быть, Ремарк. Или хотя бы «Гарри Поттер» на английском.
Ночью малышка вскакивала раза два. Один раз из-за кошмара, второй — потому что хотела в туалет. И каждый раз — ни паники, ни суеты. Мама вставала, брала её за руку и, не выключая лампу, вела по вагону, как капитан ведёт юнгу через шторм.
Утром девочка проснулась до рассвета, посмотрела в окно и спросила:
— А солнышко ещё не село?
— Ещё нет, — сказала мама. — Но скоро. Спи.
И она опять уснула.
Когда подъезжали к станции, женщина неспешно собрала вещи, помогла детям переодеться. Ни одного крика, ни одной фразы «ты зачем это трогаешь», ни одного подзатыльника.
На платформе их встретила пожилая женщина с цветами. Девочка бросилась к ней, мама обняла, кивнула в сторону поезда и сказала что-то вроде: «Девочки себя прекрасно вели». И они ушли, словно сцена из французского фильма — где всё камерно, немного трогательно, но без лишнего сахара.
Поезд тронулся.
И только тогда я понял, что в этом купе впервые за долгое время я не чувствовал раздражения. Не потому что дети не кричали — они всё-таки дети — а потому что ими занимались. Воспитывали. С уважением. С объяснением. С терпением, которого у меня лично едва хватало даже на соседей.
А ещё я подумал: бывает, что человек выглядит как клише — ресницы, костюм, губы. А оказывается — профессор педагогики. Или, по крайней мере, философ в леопардовой пижаме.