Корякины жили бедно. Их избушка, кое-как крытая соломой, к весне оставалась даже без такого покрытия - захудалая, тощая коровенка жадно пережевывала подгнившую солому и чудом оставалась жива. Больше в хлеву с дырявыми стенами никто не жил. Нечем кормить.
В темной, всеми ветрами продуваемой, горнице, к русской почерневшей печи лепилось трое ребятишек. Было у Анны Корякиной рожено одиннадцать человек, и эти трое оказались самыми живучими. Их не брал ни холод, ни голод, ни болезни. Красивые, нет, дети - не разобрать. Худющие, руки у всех, как птичьи лапки, острые носишки, лишенные смысла взгляды. Зверушки, одним словом.
Сама Анна - маленькая, недомерка, страшненькая, дремучая и невежественная. Ничегошеньки в ее голове не было, кроме страха перед мужем, да вечного голода. Страшилась мужа Василия Анна по привычке - он бил ее смертным боем и все никак не мог убить. У Анны тряслась голова. Но это не мешало глотать куски, как чайке, если где эти куски попадутся. Анна любила похороны, поминки и церковные праздники. Добрые люди щедро делились с бедными милостыней. Анна в такие дни всегда начеку. Брала с собой ребятишек, садилась поодаль церкви или богатых могил. Ждала, когда начнут подавать. И когда подавала - ловила подачки виртуозно, как голодная собака ловит мясо. Только что зубами не клацала.
Муж Анны, такой же недомерок и недоумок, задавленный тяжким трудом, мало соображал и давно не боялся смерти, даже ждал ее, как избавление от постылой житухи своей. Он ужасно устал от монотонности бытия, серой пелены дней и ночей, в которых очень мало праздников и постоянная, непроходимая нужда.
Многие его ровесники как-то умудрялись оборачиваться с хозяйством, на мясоед лакомились «штями» с мясом и ковригами из белой муки. Умели справить себе сапоги и жене плат. Да и крыши свои крыли дранкой и тесом, не в пример беднякам, вроде Василия. Могли себе позволить поездку на ярмарку, и не просто так, а за покупочкой. Земли их, щедро унавоженные, давали богатый урожай, как же, после семи лет отдыха. Хозяева соблюдали севооборот, чтобы не мочалить свою кормилицу годами, превращая чернозем в серую, бесплодную пыль.
У Василия все наперекосяк. Потому он и был Анну от бессилия своего и злобы непонятно, на кого. Священник на все вопросы отвечал односложно, мол, Бог терпел и нам велел. Василий ярился от равнодушия батюшки, злился еще больше, трепал жену, себя не помня, а потом валился на убогие нары, задыхаясь от бесполезных слез. Долго ему, немощному, страдать? Долго ли тиранить Анну и деток малых? За какие грехи? Отродясь он ничего не крал, никому не заедал жизнь, и поперек власти не становился. За что?
Работа у Василия - хуже не придумаешь. Он расчищал поля от пней, от лесины и бурелома. Неделями выжигал древесный мусор, весь в саже, в рваной, черной рубахе. Такая же рваная исподница и у Анны. И у деток: Ольки, Кольки и Мотьки. Никаких радостей. Сажа, пот и еда вприглядку.
Однажды на деляну прикатила форсистая бричка, запряженная высоченным (Анна таких сроду не видала) конем. Конь был вороновой масти, лоснился, нервно перебирал точеными ногами с перевязанными бабками. Игрался, всхрапывая, весь ходуном ходил, как юла - Олька с Мотькой рты пораскрывали, а Колька даже сопли забыл смахнуть - застыли, как вкопанные, со сказочного коня глаз не сводят.
Красавцем вороным управлял чистый барин. Хороший был барин, не злой. На Василия поглядывал насмешливо, с интересом. Даже поздоровался и закурить предложил.
Василий не курил. Все, что он умел - подобострастно кланяться и бояться всякого господина. Потому даже не знал Вася, что и отвечать. Щеголеватый барин достал какую-то бандуру, долго ее устанавливал, настраивая какие-то блестящие кругляшки, хмурился и мычал под нос песенку.
Потом попросил сесть всех на бревне и смотреть в черное отверстие в штуковине, похожей на гармошку.
- Не мигайте, любезные. Сейчас вылетит птичка.
Все уставились в дупло, из которого вылетит птичка. Птичка так и не вылетела, зато раздался оглушительный (как показалось Корякиным) хлопок. Естественно, Василий подпрыгнул, Анна охнула, Мотька разревелась, скривив личико, Олька - за ней. Колька описался от страха.
- Как живется тебе, мужичок? - спросил господин.
- Да потихоньку, - ответил Василий.
Барин кинул Василию целковый, детям (как птичкам - крошки) - конфет в полосатой обертке. Собрал свою бандуру, уселся в бричку - и был таков.
Поговаривали, что остановился сей барин еще в одном доме - против семьи Корякиных - тереме! И жили там зажиточные Куликовы. Очень понравился крепкий дом Куликовых гостю. Он хозяев уговорил сняться для истории возле своего теремка всей семьей. Хорошая картинка получилась: все в один ряд выстроились, по росту. Все нарядные, дородные, правда, уж очень грозные получились. Угостившись напоследок чайком из ведерного самовара, барин отбыл в Петербург, трудами праведными заниматься.
Ничего особенного не произошло. Просто ученый-историк, собиратель и коллекционер, фотографировал представителей разных народностей северозападного края. Фото насмерть перепуганных крестьян и чинных зажиточных Куликовых до сих пор хранятся в архивах Ленинградской области. И каждый, кто посмотрит на них, удивляется порой: до чего велика пропасть между людьми. В одном краю жили, а такая разница...
Младшая Мотька, неказистая и болезненная, плохо помнила приезд барина на деляну. Она вообще, мало, что помнила из той жизни. Осознавать Матрена начала себя в восемнадцатом году, после революции. Ей, ровеснице века, как раз стукнуло восемнадцать. И пора было думать о женихах. Но женихи не очень-то на плохонько одетую Мотрю смотрели. Все крутились возле Таньки Варзиной, крупной, румяной девки, с косой в руку толщиной. Сытой. Нарядной. Большой.
Танька вся в лентах и оборках. Сдобная, как булка. У Таньки голос капризный, и сама она капризная и противная. Батька у Таньки - мельник. Каждую осень к нему наезжают телеги с мешками, туго набитыми зерном. Танька, нет-нет, а пройдется мимо телег, покажется заезжему народу. Вдруг и про нее здесь найдется красный молодец, вдруг она ему глянется, вдруг сваты нагрянут?
Моте обидно. Она тщательно расчесывает русые, мягкие, тонкие от природы волосы, надеясь хоть как-то выделиться. Но парни на гулянках вечно обходят ее стороной. Парни умные пошли - никому чернавка не нать. Зато вокруг откормленной Таньки крутятся вьюном. Каждый хочет меленку себе заграбастать. Таньку - впридачу к основному богатству
Матрешка тут - никаким боком. Как и множество здешних Нюрок, Палашек и Парашек. Голова дадена, не токмо шапку носить - корелы своего не упустят. Вепсы добро не проморгают, хоть пять революций в здешнем краю произойди, жизнь течет своим чередом и по своим правилам.
Матрена страдала по красивому и сильному Степане Куликову. Жизни не видела. Ночами не спала. Плела венки на Ивану-Купалу, заветное желание загадав, слезами венок обливала и в реку пускала. И чертовщина с венками Матрены творилась. Плывет ее венок недолго - сразу тонет. А через миг всплывает. Целехонек...
У Моти сердце ходуном - милый Степан суженым будет. Отец стращает:
- Дура! Куда нацелилась! Где мы, а где Куликовы? Молчи ужо! Не бывать тебе за Степкой никогда! Брысь с глаз моих, охламонка!
***
За Степана Куликова, сына Григория Куликова, зажиточного мужика, и выдали Татьяну Варзину. Варзины и Куликовы объединили свои наделы, имущество и цели. Радовались сваты, что срослось их дело. Дальше - крепнуть, процветать и добра наживать. Татьяна, и без того пухлявая, со второго месяца замужества, как на дрожжах, подниматься начала, да все в ширь, опарою. Понесла баба, на радость семье. Будет наследник у Куликовых. Будет, кому меленку Варзиных передать.
Мотя до сих пор в девках. С горя нанялась к Куликовым работницей. По новым законам они должны за каждую копейку, ей плаченную, перед государством отчитаться, работой Мотю не неволить и сверх положенных ей восьми часов не утруждать.
Ну, мухлевали, конечно. Куда ж без мухлежа? Так удачно сложилось у Варзиных - раньше отец Танькин, Егор Ефремович Варзин, уважаемый всей округой человек, был сельским старостой. Ну и после общим голосованием его назначили председателем. По бумагам колхоз Варзина процветал и не бедствовал: продналоги сдавали, с сенокосом не сплоховали. Умел Егор Ефремович сам жить и других не давить. Мухлевал, конечно, не без этого.
Танюха двойню родила. Вот Мотю нянькой и назначили, помимо всего прочего, на хлеба поставили, на лен. Успевала - куда деваться. Сама сыта, и копейку родителям добывала. За то почитала благодетелей и чужих деток, как своих любила. А еще потому любила, что Степановы деточки были. Его кровь. Хоть деточкам чудок своей любви к Степану передать. На большее Мотя надеяться не смела - страшный грех! И думать себе запрещала даже. Да и не глядел на нее Степан - своей законной Татьяной любовался. Так и тянулось время кружевом, да недолго.
Прислали в колхоз учителя, грамотного человека. Грамотного, но подлого. Тот два месяца присматривался к председателю. Видит: агитации в должном объеме не проводится. На собрании бедняков не наблюдается. Кулаки над крестьянами властвуют и богатеют бедняцким трудом. Стукнул, куда следует, конечно. Через неделю наехали в колхоз уполномоченные. В три дня вопрос решили: кулаков и подкулачников лишили имущества, самых злостных - упекли в неизвестном направлении. А Варзина Егора - в расход!
Татьяна Варзина осталась одна. Отца убили. Мужа угнали. Сама на улице с малыми детушками. Конечно, головой маленько тронулась - бывшие ухажёры в лицо плюют, кулацкой подстилкой обзывают, добро ее по своим избам растаскивая. Учитель сам в председатели метит. В ее, в Татьянин дом, хозяином вошел.
Мотя на такое зверство и измывательство смотреть спокойно не смогла. Детки кричат. Мотя белее белого снега сидит, взгляд по сторонам блуждает... Пропала баба! Подняла она несчастную под руки и (что поделать) в родительскую халупу повела. Там житье несладкое, бедно. Но зато натоплено, есть куда притулиться. Ольку и Кольку по молодости лет в город, в рабфак отправили учиться. Скоро и в этом доме копейка будет. Скоро и тут калачами запахнет.
Анна руки к груди прижала: ребятишки белые, румяные, хорошие... Их, да на улицу, от живого отца отнять? Поахала, поохала, а отыскала в ветхом сундуке своем, среди тряпья, заветный сарафан свадебный, целенький. Корзину выстлала, Татьяне предложила: чем богаты. Не взыщи.
Татьяна в сторону смотрит. Ежится. Непривычно ей здесь: темно и страшно. Анна ответа ждать не стала - видит, не в себе Татьяна. Ребятишек в корзину уложила. Молочка от живучей коровки своей нацедила. Пеленки простирнула, на печь бросила - скоро высохнут. Мотя благодетельницу затирухой угощает. Та не ест. Мотя отстала - сложно к чуждой житухе привыкать. А все хорошо, что жива осталась, и ребята - рядом. Вон как - заснули.
- Спи, Татьяна Егоровна, то ли еще будет. Не горюй!
Татьяна ночью с нар сползла, на двор босиком скользнула, да на реку. А там - полынья. Была девка-красавица. И нет больше девки.
Так Мотя Корякина, уроженка Вологодской губернии, стала матерью двойняток, Александра и Марии Куликовых. В сельсовете, от греха, призналась, что детей сама родила от проезжего молодца, хамоватого с лица. Пущай их Корякиными величают. Новый председатель, тот самый учитель, пристально на Мотю взглянул:
- Как же вам не стыдно, девушка, врать! Это же кулацкие дети. Их нужно немедленно в детский дом отправить!
Мотька на колени упала:
- Не надо их в никакой дом отправлять. Пусть я им буду матерью. Все, что хошь, сделаю, только на Корякиных их запиши, Христа Ради прошу!
Учитель на Мотю посмотрел. Мотя ему приглянулась - выправилась на Куликовских харчах, гладкая стала, румяная. Коса пушится, зубы белеют.
- Приходи ночью на реку, к лодочной сторожке. Там поговорим. Не вздумайте, гражданка, языком молоть - сразу же документы на детей оформлю! Кулацкие выродки должны отвечать по всем правилам!
Мотя язык за замок. Ни слова. По старой привычке поклонилась и повернулась к двери.
- Эй, - окликнул ее учитель.
Та обернулась.
- В баню сходи, дура!
Автор: Анна Лебедева